Венеция. История от основания города до падения республики

5 июля, вскоре после восхода солнца, крестоносцы переправились через Босфор и высадились у Галаты, на северной стороне Золотого Рога. Как торговое поселение, состоявшее в основном из иностранных купеческих общин, Галату не защищали стены. Единственным ее оборонительным сооружением была большая круглая башня. Но эта башня имела важное стратегическое значение: в ней помещалась огромная лебедка, поднимавшая и опускавшая цепь, которая перекрывала вход в бухту Золотой Рог в случае опасности^[106]. На защиту башни выступил большой отряд во главе с самим императором. Возможно, под началом другого командира греки проявили бы себя лучше (хотя это и маловероятно с учетом морального разложения, охватившего византийскую армию с приходом династии Ангелов). Всем было известно, как Алексей захватил трон, да и характером он был не из тех людей, что способны внушить любовь или преданность. Зрелище флота, состоявшего из ста с лишним кораблей, и те быстрота и организованность (весьма типичные для венецианцев), с которыми высаживались на берег люди, выгружались лошади и осадные машины, повергли защитников башни в ужас. Не успела первая волна крестоносцев изготовиться к атаке, как византийцы развернулись и побежали, спасая свою жизнь, – опять-таки во главе с императором.

Гарнизон самой Галатской башни сражался храбрее и продержался целые сутки, но к утру следующего дня был вынужден сдаться. Венецианцы отстегнули от лебедки огромную железную цепь, тянувшуюся на пятьсот с лишним ярдов через устье бухты, и с грохотом сбросили ее в воду. Флот вошел в бухту, уничтожив те немногие византийские суда во внутренней гавани, что еще держались на плаву. Победа на море была одержана.

Но Константинополь еще не сдался. Его северные укрепления – те, что тянулись вдоль берега бухты, – не могли сравниться ни мощью, ни великолепием с огромными стенами, которые были возведены в V в. императором Феодосием II и защищали город с суши; и все же они давали немало возможностей для обороны. Греки постепенно стали набираться отваги и решимости, которых им так явно недоставало прежде. За все свои 900 лет Константинополь ни разу не сдался иноземному захватчику. Должно быть, его жителям до сих пор казалось, что такого случиться не может. Но теперь они наконец осознали опасность в полной мере и приготовились сопротивляться.

Крестоносцы направили удар в самую слабую точку византийской обороны – обращенный к морю фасад императорского Влахернского дворца, занимавшего угол между стеной Феодосия и той, что огибала бухту Золотой Рог вдоль северо-западной оконечности города. Атака началась в четверг 17 июля, рано утром, одновременно с суши и моря; венецианские корабли шли низко, проседая под тяжестью осадных машин – камнеметов и мангонелей, сходней и штурмовых лестниц, подвешенных на канатных блоках между нок-реями. Первую сухопутную атаку франков отразили англичане и датчане, вот уже три столетия составлявшие знаменитую варяжскую стражу императора. Исход битвы решили венецианцы и в значительной мере Энрико Дандоло собственной персоной.

Об отваге старого дожа мы знаем не только со слов позднейших панегиристов Венецианской республики, по понятным причинам довольно предвзятых, но и по рассказу самого Жоффруа де Виллардуэна. Венецианский флот, сообщает он, подошел так близко к берегу, что люди, стоявшие на корабельных лестницах, схватились врукопашную с защитниками стен. Однако нападавшие все никак не осмеливались пристать к берегу и высадиться.

И тут Энрико Дандоло явил истинное чудо храбрости. «…Дож Венеции, – пишет Жоффруа, – который был старым человеком и ни капельки не видел, стоял весь в кольчуге на носу своей галеры и держал перед собой знамя св. Марка. И вот он закричал своим людям, чтобы его вывели на сушу, а если не сделают этого, то он их покарает. И они повели галеру так, что она пристала к берегу; и они выскочили из нее и вынесли перед ним на сушу знамя св. Марка». Увидев это знамя и опередившую всех галеру дожа, остальные устыдились и последовали за ним на берег.

Атака набирала силу, и вскоре защитники поняли, что у них не осталось шансов. Не прошло и нескольких часов, как Дандоло послал своим франкским союзникам весть, что не менее двадцати пяти башен на стене захвачены венецианцами. К тому времени его люди уже прорвались в город через бреши в стене и подожгли деревянные дома; весь Влахернский квартал вспыхнул как факел. Тем же вечером Алексей III, император Константинополя, тайно бежал из города, бросив жену и всех своих детей, кроме любимой дочери, – ее он забрал с собой, прихватив еще нескольких женщин, 10 000 фунтов золотом и мешок с драгоценностями.

В самый сложный момент своей истории византийцы остались без императора, но принятое ими решение все равно выглядит странным. Поспешно собравшийся государственный совет постановил выпустить из тюрьмы престарелого Исаака Ангела и вернуть его на трон. По сравнению с ним даже Дандоло показался бы зрячим: свергнув брата, Алексей из предосторожности лишил его глаз. Вдобавок еще много лет назад Исаак зарекомендовал себя безнадежно некомпетентным правителем. Но он был законным императором, и византийцы, без сомнения, сочли, что, восстановив его на троне, устранили все основания для дальнейшего вмешательства крестоносцев. Отчасти так и было, но оставалась проблема с обещаниями, которые молодой Алексей дал Бонифацию и Дандоло. Исааку пришлось подтвердить их и заодно согласиться, чтобы сын был провозглашен его соправителем. Только после этого франки и венецианцы официально признали Исаака, после чего отступили на другой берег Золотого Рога, к Галате, и стали дожидаться обещанных наград.

1 августа 1203 г. Алексея IV короновали и наделили полномочиями, равными отцовским. После этого он тотчас пожалел об обещаниях, которые так опрометчиво дал крестоносцам весной, в Заре. Его дядя за время правления полностью опустошил имперскую казну, а новые налоги, которые пришлось ввести, вызвали открытые протесты у подданных, которые слишком хорошо знали, на что уйдут их деньги. Духовенство, всегда игравшее важную роль в политике Константинополя, возмутилось, когда Алексей принялся собирать и переплавлять церковную утварь, и окончательно разъярилось, услыхав о его намерении передать византийскую церковь под юрисдикцию Рима. Осень сменилась зимой; недовольство народа росло, подогреваемое присутствием ненавистных и ненасытных франков. Однажды ночью франкский отряд, праздно шатавшийся по городу, натолкнулся в мусульманском квартале на небольшую мечеть, стоявшую за церковью Святой Ирины. Мечеть разграбили и сожгли дотла. Пламя перекинулось на соседние дома, и уже через двое суток весь Константинополь пылал, охваченный самым страшным пожаром за свою историю.

Алексей этого не застал: он как раз отправился на поиски беглого дяди. Вернувшись из недолгого и неудачного похода, он обнаружил, что большая часть его столицы лежит в руинах, а подданные чуть ли не открыто воюют с чужеземцами. Ситуация накалилась до предела; несколько дней спустя, когда делегация из троих крестоносцев и троих венецианцев явилась к Алексею и потребовала немедленно выплатить причитающуюся им сумму, тому оставалось лишь развести руками. Как утверждает Виллардуэн (который, как обычно, был в числе послов), они чудом избежали «великой опасности: ведь они чуть ли не наверняка были недалеки от того, чтобы быть умерщвленными или схваченными». «Так началась война, – пишет он, – и всяк, кто мог чем-либо навредить другому, вредил и на суше, и на море».

Парадокс заключался в том, что на самом деле войны не хотел никто – ни крестоносцы, ни греки. Жители Константинополя хотели только одного: раз и навсегда избавиться от дикарей, разрушавших их любимый город и готовых обобрать их до нитки. Франки, со своей стороны, не забыли о настоящей цели, ради которой оставили свои дома, и все больше досадовали, что приходится так долго находиться среди тех, кого они считали изнеженными трусами, вместо того чтобы вступить в долгожданный бой с неверными. Вдобавок они понимали: даже если греки отдадут долг сполна, этого хватит в лучшем случае лишь на то, чтобы рассчитаться с Венецией.

Коротко говоря, ключ ко всей этой неразрешимой проблеме был в руках у Венеции – а точнее, у Энрико Дандоло. Он ведь мог в любой момент дать приказ к отплытию. Тогда и крестоносцы вздохнули бы свободно, и византийцы остались бы счастливы. На все вопросы, почему он медлит, Дандоло до сих пор отвечал, что франки не смогут отдать ему долг, пока не получат деньги, обещанные Алексеем и его отцом. Но на самом деле это была лишь отговорка: долг интересовал его не многим больше, чем сам Крестовый поход. На уме у него были куда более великие дела: падение Византийской империи и возможность усадить на трон Константинополя венецианскую марионетку.

По мере того как таяли надежды на мирный договор, тональность советов Дандоло франкским союзникам постепенно менялась. От Исаака и Алексея не приходится ждать ничего хорошего: они не постеснялись предать друзей, которым были обязаны властью. Если крестоносцы хотят получить то, что им было обещано, придется это взять силой. Правда на их стороне: вероломные Ангелы не могут больше претендовать на лояльность. Следует посадить на трон одного из предводителей франков, и тогда они не только смогут расплатиться с Венецией, даже не заметив убытка, но и окупят весь поход. Упускать такой шанс нельзя: другой возможности больше не представится.

В Константинополе тоже возобладало мнение, что Алексей IV должен уйти. 25 января 1204 г. сенаторы, духовенство и народ собрались в храме Святой Софии, чтобы объявить Алексею о его низложении, а затем избрать преемника. Кандидатуру преемника обсуждали целых три дня, после чего остановились на молодом аристократе по имени Николай Канава, ничего особенного собой не представлявшем и не спешившем взять власть в свои руки.

В то же время на сцену вышел Алексей Дука по прозвищу Мурзуфл (что значит «насупленный»: его черные косматые брови сходились на переносице), происходивший из знатной семьи. В его роду уже было два императора, а сам он занимал должность протовестиария, благодаря чему имел неограниченный доступ к императорским покоям. Поздно вечером он ворвался в покои к спящему Алексею IV, разбудил его со словами, что подданные против него взбунтовались, и предложил бежать. Закутав императора в длинный плащ, Мурзуфл вывел его из дворца через боковую дверь, где уже дожидалась группа заговорщиков. На злосчастного юношу надели оковы и отвели в темницу. Позже его дважды – и безуспешно – попытались отравить и в конце концов задушили. Примерно в это же время умер его слепой отец. Виллардуэн в своей хронике с неизлечимой наивностью объясняет эту смерть потрясением от известия о судьбе Алексея. Похоже, Виллардуэну и в самом деле не пришло в голову, что «потрясение» могло быть вызвано искусственным путем. Робер де Клари, его товарищ по Крестовому походу, предлагает более правдоподобную версию: «…и приказал накинуть ему [Алексею IV] веревку на шею, и велел задушить его, а также его отца Кирсака [Исаака]».

Устранив соперников и убедившись, что Николай Канава не намерен претендовать на трон, Мурзуфл короновался в храме Святой Софии под именем Алексея V и тотчас стал проявлять качества настоящего правителя, которых так долго недоставало его империи. Впервые со дня прибытия крестоносцев на крепостных стенах и в башнях появились люди: работая день и ночь до седьмого пота, они укрепляли и надстраивали оборонительные сооружения. Франки осознали, что переговоров больше не будет и на выплату долга можно больше не рассчитывать: новый император не несет за него никакой ответственности. Оставалось только одно – попытаться захватить город. Теперь крестоносцы вновь почувствовали, что имеют на это моральное право: ведь Мурзуфл тоже был узурпатором и, более того, бессовестным убийцей. И если уж они решились низложить Алексея IV, полноправного императора и бывшего союзника, то почему бы теперь не избавиться от Мурзуфла, который не имел законного права на трон?

Все сложилось именно так, как уже не первый месяц твердил Энрико Дандоло, и после того, как Мурзуфл узурпировал трон, не только венецианцы, но и франки признали старого дожа предводителем всего похода. Правда, Бонифаций Монферратский все еще старался сохранить свое влияние – особенно теперь, когда до императорской короны, казалось, было подать рукой. Однако все помнили, что его отношения с низложенным императором были слишком тесными, и ныне, когда Алексей IV лишился короны, Бонифаций оказался до некоторой степени дискредитированным. К тому же он поддерживал связи с генуэзцами – и Дандоло об этом знал.

В начале марта в лагере близ Галаты прошло несколько совещаний. Обсуждали не столько план атаки (несмотря на развернутые Мурзуфлом работы по строительству укреплений, все полагали, что захватить город не составит особого труда), сколько дальнейшее управление империей после того, как она будет завоевана. В итоге решили, что и крестоносцы, и Венеция назначат по шесть делегатов в избирательный комитет, а тот, в свою очередь, выберет нового императора. Если, как ожидалось, императором будет выбран франк, патриархом станет венецианец – и наоборот. Император получит четверть города и империи, включая два главных дворца – Влахернский в бухте Золотой Рог и старый дворец Буколеон на берегу Мраморного моря. Оставшиеся три четверти разделят поровну: половина достанется Венеции, половина – крестоносцам. Дож при этом будет освобожден от обязанностей ленной присяги императору. Всю добычу доставят в оговоренное место и распределят поровну. Наконец, обе стороны обязались остаться в Константинополе на целый год – по меньшей мере до марта 1205 г.

Атака началась в пятницу утром, 9 апреля. Удар был направлен на тот же участок морской стены, выходящей на бухту Золотой Рог, на котором девятью месяцами ранее отличились Дандоло и его люди. Но на сей раз взять город приступом не удалось. Стены и башни стали выше, так что с мачт венецианских кораблей до них уже было не добраться. Вдобавок греки построили платформы для катапульт, с которых удобно было обстреливать нападающих. К середине дня крестоносцам пришлось вернуть своих людей, лошадей и орудия на корабли и возвратиться в Галату. Следующие два дня они посвятили ремонту, а в понедельник снова двинулись на штурм. На сей раз венецианцы связали свои корабли попарно, благодаря чему удалось в два раза усилить давление на каждую башню. На руку нападавшим сыграла погода: сильный северный ветер прибил корабли под самые стены, куда не смогли бы подвести их гребцы, и позволил действовать под прикрытием навесов, натянутых между мачтами. Вскоре были захвачены две башни; почти одновременно крестоносцы пробили одни из ворот и хлынули в город.

Мурзуфл, отважно возглавлявший оборону, галопом скакал по улицам города, стараясь вселить в подданных боевой дух, но, как пишет Никита:

…убеждения ни на кого не действовали и не воодушевляли никого, ни укоризн никто не слушал, и на всех налегла эгида отчаяния. Видя, что все усилия безуспешны, и одновременно опасаясь сам быть схваченным и попасть своего рода лакомым кушаньем или десертом в зубы латинян, Дука бросился в большой дворец и, посадив с собою на шлюпку супругу царя Алексея [III] царицу Евфросинию и дочь ее Евдок[с]ию, в которую был влюблен, – с ранних лет бесстыдный развратник и сластолюбец, без всякой справедливости разведшийся уже с двумя законными супругами, – оставил город, царствовав два месяца и шестнадцать дней.

Все трое нашли убежище во Фракии, где Мурзуфл вступил в союз с бывшим императором Алексеем III, женился на его дочери Евдоксии и начал собирать силы для ответного удара.

Как только крестоносцы ворвались в город, начались безудержные грабежи, приведшие в ужас даже Виллардуэна. Только с приходом ночи, «устав сражаться и убивать», победители собрались на одной из городских площадей. «В эту ночь в той стороне, где расположился Бонифаций, маркиз Монферратский, не знаю, какие люди, опасавшиеся, как бы греки не напали на них, подложили огонь между ними и греками, – повествует Виллардуэн. – И город начал гореть, и пламя стало бурно распространяться, и огонь пылал всю эту ночь и весь следующий день до самого вечера. И это был третий пожар в Константинополе с той поры, как франки пришли в эту землю. И сгорело домов больше, чем их имеется в трех самых больших городах королевства Франции». После этого даже те немногие защитники, которые еще не сложили оружие, окончательно пали духом. Проснувшись наутро, крестоносцы увидели, что сопротивление закончилось.

Но для жителей Константинополя это было только начало катастрофы. Завоеватели не для того так долго ждали под стенами богатейшего города в мире, чтобы теперь отступить ни с чем. По обычаю, им отвели три дня для грабежей, и армия набросилась на город как саранча. То была настоящая оргия жестокости и вандализма, подобных которым Европа не видела со времен варварских нашествий семивековой давности. За всю историю еще не случалось, чтобы столько красоты, столько великолепных произведений искусства оказалось уничтожено в такой короткий срок. Среди свидетелей – беспомощных, запуганных, едва способных поверить, что люди, называющие себя христианами, способны на такие зверства, – был Никита Хониат:

Что же сперва, что потом и что наконец рассказать мне об ужасах, совершенных тогда этими мужами крови? Увы, вот бесчестно повержены достопоклоняемые иконы! Вот разметаны по нечистым местам останки мучеников, пострадавших за Христа! О чем и слышать страшно, – можно было видеть тогда, как божественное тело и кровь Христова повергались и проливались на землю. Расхищая драгоценные вместилища их, латиняне одни из них разбивали, пряча за пазуху бывшие на них украшения, а другие обращали в обыкновенное употребление за своим столом вместо корзинок для хлеба и кубков для вина, как истинные предтечи Антихриста… О нечестиях, совершенных тогда в великой церкви [Святой Софии], тяжело даже рассказывать. Жертвенная трапеза, составленная из разных драгоценных веществ, сплавленных посредством огня и размещенных между собою так, что все они искусным подбором своих самородных цветов представляли верх совершеннейшей красоты… была разбита на части и разделена грабителями наравне со всем другим церковным имуществом, огромным по количеству и беспримерным по изящности. …Они вводили в церковь лошаков и вообще вьючных животных до самого неприкосновеннейшего места храма, и так как некоторые из них поскальзывались и не могли затем подняться на ноги по гладкости полировки каменного пола, то здесь же и закалывали их кинжалами, таким образом оскверняя их пометом и разливавшеюся кровью священный церковный помост.

Вот какая-то бабенка, преисполненная грехами, жрица нечестия, дьявольская слуга, гудок неприличных, соблазнительных и срамных напевов, хулительница Христова, уселась на сопрестолии, распевая свою визгливую мелодию, и потом бросилась в пляску, быстро кружась и потрясая ногою! …Не щадили честных женщин и девиц, ожидавших брака или посвятивших себя Богу и избравших девство. …На улицах плач, вопли и сетования; на перекрестках рыдания; во храмах жалобные стоны…

И все это делали люди, продолжает он, которые ходили с нашитым на плечах крестом – крестом, который поклялись пронести через христианские земли без кровопролития; люди, который обязались поднимать оружие только против неверных и воздерживаться от всех радостей плоти, пока не исполнят свою святую миссию.

То был самый темный час Константинополя – пожалуй, даже темнее того, что постиг столицу Византии два с половиной века спустя, когда город окончательно пал под натиском османского султана. Однако не все сокровища Византии погибли. Пока французы и фламандцы в неистовом угаре крушили все, что подвернется под руку, венецианцы не теряли головы. Они знали толк в красоте. Разумеется, они тоже грабили и расхищали город, но не уничтожали ничего, что имело хоть какую-то ценность. Все награбленное они отправляли в Венецию; например, так поступили с четверкой огромных бронзовых коней, возвышавшихся над ипподромом со времен Константина. Недолгое время кони простояли в Арсенале, а затем были помещены над главными вратами собора Сан-Марко, где стоят и по сей день. Скульптуры и рельефы, украшающие северный и южный фасады собора, были доставлены из Константинополя в тот же период. Внутри, в северном трансепте, висит чудотворная икона Божией Матери «Никопея» (Победоносная), которую когда-то несли перед императорами на битву. В сокровищнице собора хранится одна из величайших в мире коллекций византийского искусства – еще один памятник ненасытности венецианцев.

После трех дней террора порядок был восстановлен. Всю добычу – а точнее, ту ее часть, которую не смогли успешно припрятать, – собрали в трех церквах и распределили согласно договоренности: четверть зарезервировали для того, кто займет императорский трон, а остальное разделили поровну между франками и венецианцами. Покончив с дележом, крестоносцы тотчас выплатили Дандоло 50 000 серебряных марок. Теперь, когда все долги были улажены, можно было приступать к выборам императора.

Бонифаций Монферратский предпринял отчаянную попытку восстановить утерянный престиж и усилить свои позиции как кандидата на трон: разыскав императрицу Маргариту, вдову Исаака Ангела, он взял ее в жены. Но это не помогло. Энрико Дандоло категорически отверг его кандидатуру, и в конечном счете – под мощным давлением Венеции – выбор пал на добродушного и покладистого Балдуина, графа Фландрского. 16 мая Балдуин был коронован в храме Святой Софии и стал третьим императором, взошедшим на трон за последний год. Новоизбранный патриарх, венецианец Томазо Морозини^[107] еще не приехал в Константинополь и соответственно не мог руководить церемонией, но вряд ли кто-то из присутствующих стал бы отрицать, что новый император обязан своим возвышением Венецианской республике.

Взамен Венеция получила лучшую часть имперской территории. По условиям договора с крестоносцами ей досталось три восьмых части города и империи, а вдобавок – право свободной торговли в имперских владениях, которого отныне оказались лишены Генуя и Пиза. В пределах Константинополя Дандоло потребовал весь район, окружавший Святую Софию, и земли патриарха, раскинувшиеся до бухты Золотой Рог. Кроме того, Венеции отошли территории, укреплявшие ее власть над Средиземноморьем и обеспечивавшие непрерывную цепь портов от Венецианской лагуны до Черного моря: западное побережье материковой Греции, Ионические острова, весь Пелопоннес, Эвбея, Наксос и Андрос, Галлиполи, побережье Фракии, город Адрианополь и, наконец, после непродолжительных переговоров с Бонифацием чрезвычайно важный остров Крит.

Итак, настоящими победителями в Четвертом крестовом походе, вне всяких сомнений, оказались венецианцы, а не французы, не фламандцы и даже не сам Балдуин, остававшийся по сути лишь номинальной фигурой. Этой победой Венеция обязана почти исключительно одному человеку – Энрико Дандоло. С самого начала, еще с того дня, когда четыре года назад на Риальто прибыли франкские послы с просьбой о помощи в их святом начинании, Дандоло обращал в пользу родного города каждый шаг. Он отвоевал Зару; он предотвратил нападение на Египет и тем самым защитил торговые интересы Венеции в мусульманском мире; он исподволь нацелил армию франков на Константинополь, устроив так, чтобы ответственность за это решение лежала на них самих. Под стенами Константинополя он вдохновил своей отвагой первую атаку; умелыми интригами он добился низложения Ангелов и создал ситуацию, в которой единственным выходом для крестоносцев стала вторая осада и физический захват города. Благодаря его дипломатическому дару удалось заключить договор, по которому Венеция получила больше, чем смела надеяться, и тем самым заложила основание своей торговой империи. Дандоло отказался от византийской короны (понимая, что, приняв ее, создал бы у себя дома неразрешимые конституционные проблемы, грозившие разрушить республику) и даже не вошел в состав избирательного комитета, но при этом прекрасно отдавал себе отчет, что его влияния на выборы (проходившие под его покровительством, в старом императорском дворце, который временно занял) вполне достаточно, чтобы обеспечить успех кандидата, выгодного для Венеции. Наконец, побуждая франков установить в империи феодальные отношения (а такой шаг неминуемо повлек бы за собой дробление и разлад, благодаря которым Византия уже не смогла бы встать на пути венецианской экспансии), Дандоло в то же время вывел за рамки этих отношений Венецию: республика получала новые владения по праву завоевания, а не в ленное владение от императора. Поистине примечательные достижения для слепца, приближавшегося к девяностолетнему рубежу!

Но почивать на лаврах старому Дандоло было недосуг. Греческие подданные империи за пределами столицы продолжали сопротивление. Насчет Мурзуфла можно было больше не беспокоиться: вскоре после женитьбы его ослепил завистливый тесть, а год или два спустя франки захватили Алексея V в плен, доставили в Константинополь и казнили, сбросив с высокой колонны в центре города. Но другой зять Алексея III сформировал в Никее императорский двор в изгнании, двое Комнинов сделали то же самое в Трапезунде, а в Эпире незаконнорожденный потомок Ангелов объявил себя независимым деспотом. Чтобы удержать позиции, крестоносцы были вынуждены отражать атаки со всех сторон, и особенно тяжко им пришлось в том самом Адрианополе, который только что отошел Венеции. Вскоре после Пасхи 1205 г. под стенами этого города император Балдуин попал в плен к болгарам, и старому дожу, сражавшемуся на его стороне, пришлось отвести ослабевшую армию назад, в Константинополь. Источники не упоминают, был ли Дандоло ранен, но так или иначе, шесть недель спустя он скончался. Как ни странно, его тело не отправили в Венецию: гробницу его и сегодня можно увидеть в соборе Святой Софии, в галерее над южным проходом.

Еще более странным кажется то, что венецианцы так и не поставили памятник величайшему из своих дожей^[108]: Энрико Дандоло определенно сослужил своему городу добрую службу. Но в более широком контексте мировых событий он был воплощенной катастрофой. Нельзя сказать, что Крестовые походы заслужили дурную славу именно из-за него, но это лишь потому, что хроника нашествий на Святую землю еще веком ранее составила одну из самых черных глав в истории христианства. И все же Четвертый крестовый поход (если можно так его называть) своим вероломством, лицемерием, жестокостью и алчностью превзошел все предыдущие. В XII в. Константинополь был не просто самой славной и богатой столицей мира, но и самой культурной в интеллектуальном и в художественном отношении. Это была главная сокровищница античного наследия Европы, как греческого, так и римского. Разграбление города нанесло всей западной цивилизации ущерб больший, чем завоевание Рима варварами в V в. или сожжение Александрийской библиотеки воинами пророка Мухаммеда в VII столетии. Возможно, оно стало величайшей потерей за всю историю Запада.

Политические последствия, которые повлекло за собой падение Константинополя, тоже были чудовищны. Хотя латиняне потеряли власть над Босфором всего через шестьдесят лет, а греческая империя продержалась после этого еще два столетия, она так и не вернула ни былую мощь, ни сколько-нибудь значительную часть утраченных земель. При твердом и уверенном руководстве (в котором больше не было недостатка на протяжении следующего столетия) сильная и процветающая Византия смогла бы остановить турецкое нашествие. Однако теперь, безнадежно ослабленная экономически и лишившаяся многих территорий, она оказалась беззащитной перед натиском османских орд. В этом видится неподражаемая ирония судьбы: люди, сражавшиеся под знаменем Святого Креста, обрекли восточных христиан на полтысячелетия страданий под пятой мусульманских захватчиков. А привез, воодушевил и, по существу, возглавил этих людей не кто иной, как Энрико Дандоло, действовавший от имени Венецианской республики. Венеция извлекла из этой трагедии главную выгоду, но по большому счету она же и правивший ею великолепный старец – в ответе за все несчастья, постигшие мир в результате этих событий.