Поправки

Стыд достиг точки кипения, мозги вот-вот взорвутся. И все же Чипу хватило терпения еще раз обыскать одежду Мелиссы, не сводя при этом бдительного взгляда со спящей возлюбленной. Лишь перебрав по второму кругу ее вещи, прощупав каждый шов, он пришел к выводу, что «Мексикан-А» спрятан в наружном кармане сумки, надежно застегнутом на «молнию». Зубчик за зубчиком он осторожно раздвигал «молнию», скрежеща зубами от невыносимо пронзительного звука, и приоткрыл карман ровно настолько, чтобы в отверстие прошла рука (это проникновение вновь раздуло пламя воспоминаний; его огнем жгли все те вольности, которые он позволял себе по отношению к Мелиссе здесь, в номере 23, ненасытная похоть его рук, его пальцев – о, как он теперь мечтал никогда, никогда не прикасаться к ней!), и в этот миг на тумбочке возле кровати задребезжал сотовый телефон и девушка со стоном проснулась.

Выдернув руку из запретного места, Чип побежал в ванную и долго стоял под душем. Вернувшись, он застал Мелиссу уже одетой, она упаковывала сумку. Совершенно асексуальная, бесплотная в утреннем свете. Насвистывала веселую песенку.

– Дорогой, планы переменились, – сказала она. – Мой отец – он и в самом деле симпатяга – приезжает на денек в Уэстпорт. Я хочу повидаться с ним.

Если б и ему стыд был так же неведом, как ей! Но он не смел попросить у Мелиссы еще одну таблетку.

– А ужин? – спросил он.

– Прости. Но мне нужно ехать.

– Мало того, что ты каждый день по два часа болтаешь с ними по телефону!..

– Чип, прости! Речь идет о моих ближайших друзьях.

Чипа передернуло от одного упоминания о Томе Пакетте, рокере-дилетанте, наследнике трастового фонда, который бросил семью ради любительницы роликов. За последние несколько дней он невзлюбил и Клэр, ведь она только и делала, что бесконечно изливала дочери душу по телефону, а та почему-то слушала.

– Отлично, – буркнул он. – Отвезу тебя в Уэстпорт.

Мелисса мотнула головой – волосы рассыпались.

– Милый, не сердись!

– Не хочешь в Кейп, не надо. Отвезу тебя в Уэстпорт.

– Ладно. Тогда одевайся.

– Только знаешь что: эта твоя «дружба» с родителями, право же, не вполне нормальна.

Мелисса будто не слышала. Стоя перед зеркалом, подкрасила ресницы. Потом взялась за помаду. Чип так и стоял посреди комнаты, прикрываясь полотенцем и чувствуя себя каким-то бородавчатым уродом. Мелисса вправе испытывать к нему отвращение. Тем не менее Чип хотел прояснить все до конца.

– Ты поняла, что я сказал?!

– Чип, милый, – она сжала накрашенные губы, – одевайся.

– Мелисса, дети не должны проводить все время с родителями. Родители не должны быть твоими «ближайшими друзьями». Необходим мятеж, бунт. Только так формируется личность.

– Может быть, так формировалась твоя личность, – возразила она, – но ты отнюдь не образец счастливого взросления.

Он принял это с улыбкой.

– Я себе нравлюсь, – продолжала Мелисса. – Про тебя такого не скажешь.

– И твои родители вполне довольны собой, – подхватил он. – Вся ваша семейка страшно довольна собой.

Впервые ему удалось по-настоящему обозлить ее.

– Да, я себе нравлюсь! – заявила она. – Что тут плохого?

Он не мог объяснить, что тут плохого. Не мог объяснить, чем плохи ее самодовольные родители, ее самоуверенность, и страсть к театральным жестам, и апология капитализма, и отсутствие друзей среди сверстников. Чувство, настигшее Чипа в последний день занятий – это он все запутал, с миром все в порядке, и каждый вправе быть в нем счастливым, а все проблемы исходят от него, только от него самого, – нахлынуло вновь, да с такой силой, что колени подогнулись, и он опустился на кровать.

– Как у нас с наркотиком? – спросил он.

– Кончился.

– Ладно.

– Было шесть таблеток, ты принял пять.

– Что?!

– Очень жаль, что я не отдала тебе все шесть.

– А ты что принимала?

– Адвил, милый. – Ласковое обращение в ее устах звучало уже откровенной насмешкой. – Натерла.

– Я не просил тебя покупать наркотик, – огрызнулся он.

– Словами нет.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Очень весело нам было бы без него!

Чип не стал допытываться дальше. Опасался услышать, что без «Мексикана-А» он был бы никудышным, нервозным любовником. Да, конечно, именно таким он и был, но тешил себя надеждой, что Мелисса ничего не заметила. Новый стыд добавился к прежнему, а наркотика, чтобы заглушить его, больше не было. Чип опустил голову, закрыл лицо руками. Стыд погружался вглубь, ярость, вскипая, пузырьками поднималась вверх.

– Так ты отвезешь меня в Уэстпорт? – напомнила Мелисса.

Чип кивнул, но, должно быть, девушка не смотрела на него, потому что он услышал, как она листает телефонный справочник и говорит диспетчеру, что ей нужно такси до Нью-Лондона.

– Пансион «Комфорт вэлли», номер 23, – добавила она.

– Я отвезу тебя в Уэстпорт, – вслух произнес Чип.

– Не стоит, – откликнулась она, кладя трубку.

– Мелисса, отмени вызов. Я тебя отвезу.

Она раздвинула шторы, открыв вид на ограду, на прямые, как палки, клены и задний фасад завода по переработке вторсырья. С десяток снежинок потерянно порхали в воздухе. На востоке в разрыве туч проглядывало белое солнце. Чип поспешно оделся. Мелисса стояла к нему спиной. Если б не этот странный стыд, он бы подошел к окну, обнял ее, и она бы, наверно, повернулась к нему и все простила. Но собственные руки казались Чипу лапами хищника. Он боялся, что Мелисса в ужасе отпрянет, да и сам не был до конца уверен, что в темных глубинах души не жаждет наброситься на нее, жестоко наказать за то, что ей дано любить себя, а ему нет. Как же он ненавидел и как любил ее напевный голос, танцующую походку, безмятежное довольство собой! Она умела быть собой, а он нет. Чип сознавал, что погиб: она не нравилась ему, но расстаться с ней, потерять ее – непроглядный кошмар.

Мелисса набрала другой номер.

– Солнышко, – заговорила она в мобильник. – Я еду в Нью-Лондон, сяду на первый же поезд… Нет-нет, просто хочу повидаться… Точно-точно… Да-да, конечно… Целую-целую, скоро увидимся… Ага.

Снаружи послышался гудок машины.

– А вот и такси, – сказала она матери. – О’кей. Целую-целую. Пока.

Накинув куртку, Мелисса подхватила сумку и провальсировала по комнате. А у двери сообщила в пространство о своем уходе:

– До скорого! – И почти встретилась взглядом с Чипом.

Он не мог решить, что это: превосходное владение собой или полное замешательство. Хлопнула дверь такси, заработал мотор. Подойдя к окну, он успел разглядеть сквозь заднее стекло красно-белой машины промельк ее волос цвета вишневого дерева. И после пяти лет воздержания решил, что пора купить пачку сигарет.

Надев куртку, Чип вышел и, не замечая прохожих, преодолел пустыню холодного асфальта. Бросил монеты в щель автомата с пуленепробиваемым стеклом.

Утро Дня благодарения. Снег перестал, выглянуло солнце. Над головой хлопали крыльями чайки. Свежий ветерок ерошил волосы, словно и не касался земли. Чип присел на холодные перила, закурил, черпая утешение в крепкой посредственности американской торговли, в простом, без претензий, металле и пластике придорожных агрегатов. Гудение бензонасоса смолкает, как только наполняется бак, процедура скорая и скромная. Полотнище с надписью «Большой глоток – 99 ц.» раздувается на ветру, рвется в никуда, нейлоновые растяжки натягиваются и вибрируют. Черный курсив цен на бензин – сплошные девятки. Американские седаны сворачивают на подъездную дорожку, снижая скорость до 30 миль в час. Оранжевые и желтые пластиковые флажки трепещут на проволоке.

– Папа снова свалился с лестницы, – рассказывала Инид под грохот нью-йоркского ливня. – Нес в подвал большую коробку орехов-пекан, не держался за перила и упал. Представляешь, сколько таких орехов в двенадцатифунтовой коробке? Они раскатились по всему полу. Дениз, я полдня на карачках елозила! До сих пор то и дело натыкаюсь на эти пеканы. Цветом они точь-в-точь как сверчки, от которых мы никак не избавимся. Наклонюсь подобрать орех, а он прыгает мне в лицо!

Дениз подрезала стебли принесенных ею подсолнухов.

– Зачем папа нес в подвал двенадцать фунтов пекана?

– Ему хотелось чем-нибудь заняться, сидя в кресле. – Инид торчала у Дениз за спиной. – Я могу помочь?

– Поищи вазу.

Открыв первый шкафчик, Инид обнаружила только коробку с винными пробками.

– Не понимаю, с какой стати Чип пригласил нас к себе, если даже не собирался обедать с нами.

– По всей вероятности, – сказала Дениз, – он не рассчитывал, что именно сегодня утром его бросит подружка.

Дениз всегда говорила таким тоном, что мать чувствовала себя дурой. На взгляд Инид, Дениз не хватало тепла и сердечности. Но все же она была ее единственной дочкой, а несколько недель назад Инид совершила постыдный поступок, в котором ей срочно требовалось кому-нибудь исповедаться, и она надеялась, что Дениз ее выслушает.

– Гари настаивает, чтобы мы продали дом и переехали в Филадельфию, – сообщила Инид. – Он считает, Филадельфия будет лучше всего, ведь и он там, и ты тоже, а Чип в Нью-Йорке. Я сказала Гари, что люблю моих детей, но жить могу только в Сент-Джуде. Средний Запад – вот мое место, Дениз. В Филадельфии я просто потеряюсь. Гари хочет, чтобы мы поселились в доме с обслуживанием. Он не понимает, что уже слишком поздно: человека в таком состоянии, как твой папа, в подобные заведения не принимают.

– Но если папа будет падать с лестницы?..

– Дениз, он не держался за перила! Он не желает признавать, что ему нельзя ходить по лестнице с ношей.

Ваза обнаружилась под раковиной, за стопкой окантованных фотографий – четыре изображения чего-то розового и пушистого, то ли шизанутые художества, то ли медицинские иллюстрации. Инид попыталась аккуратно просунуть руку мимо них, но опрокинула спаржеварку, которую сама же и подарила Чипу на Рождество. Дениз глянула вниз и тем лишила мать возможности притвориться, будто она не заметила фотографии.

– Господи, что это такое?! – нахмурилась Инид. – Что это, Дениз?

– О чем ты?

– Тут какие-то извращенные Чиповы штучки, я так понимаю.

– Похоже, ты все-таки догадываешься, что это такое. – Дениз посмотрела на мать «с интересом», а этот ее взгляд выводил Инид из себя.

– Нет, не догадываюсь.

– Не знаешь, что это?

Инид достала вазу и захлопнула дверцу.

– Не хочу знать, – сказала она.

– Ну, это совсем другое дело.

Тем временем в гостиной Альфред нерешительно топтался возле шезлонга, собираясь сесть. Всего десять минут назад он сумел это проделать без всяких приключений, но теперь, вместо того чтобы автоматически повторить то же движение, вдруг задумался. Лишь недавно он осознал, что акт усаживания подразумевает утрату контроля, слепое запрокидывание, свободное падение назад. Его чудесное синее кресло в Сент-Джуде, точно перчатка бейсболиста на первой базе, ловко подхватывало любое летевшее в него тело, под каким бы углом и с какой бы силой оно ни падало; большие мягкие медвежьи лапы синего кресла страховали Альфреда, когда он вслепую совершал свой рискованный маневр. Но Чипов шезлонг был непрактичной низкой рухлядью. Альфред стоял к нему спиной, боязливо согнув колени под небольшим углом – пораженные нервы нижних отделов конечностей не позволяли согнуть их сильнее, – руки блуждали в воздухе за спиной, тщетно пытаясь нащупать подлокотники. Он опасался последнего броска. Что-то непристойное сквозило в этой полусогнутой, неловкой позе, что-то от мужской уборной, какая-то глубинная уязвимость, до того унизительная, что Альфред, стремясь поскорей положить этому конец, зажмурил глаза и – сел. Грузно плюхнулся на сиденье, но сила инерции опрокинула его на спину, задрала колени в воздух.

– Ал, ты в порядке? – окликнула его Инид.

– Что за мебель?! – проворчал он, отчаянно пытаясь сесть как следует и не выдать голосом напряг. – Это что же, софа?

Вошла Дениз, поставила на хилый столик возле кресла вазу с тремя подсолнухами.

– Вроде софы, – кивнула она. – Можешь положить ноги повыше и вообразить себя французским философом. Порассуждать о Шопенгауэре.

Альфред только головой покачал.

Приоткрыв кухонную дверь, Инид возвестила:

– Доктор Хеджпет сказал, тебе можно сидеть только на высоких стульях с жесткой спинкой.

Поскольку Альфред не проявил интереса к этим инструкциям, Инид повторила их вернувшейся на кухню Дениз:

– Только высокие стулья с жесткой спинкой. Но отец и слушать не хочет. Упорно сидит в своем кожаном кресле, а потом кричит, чтобы я пришла, помогла ему встать. А что будет с нами обоими, если я поврежу себе спину? Я поставила внизу перед телевизором одно из симпатичных старых кресел со спинкой из перекладин и попросила отца сидеть в нем. Но нет, он садится в свое кожаное кресло, а чтобы выбраться из него, съезжает с подушки на пол. Потом он ползет по полу до стола для пинг-понга и цепляется за него, чтобы подняться на ноги!

– Изобретательно, – похвалила Дениз, доставая из холодильника еду.

– Дениз, он ползет по полу! Он готов ползти по полу, лишь бы не сидеть в хорошем, удобном кресле с прямой спинкой, хотя врач сказал, что ему необходимо именно такое! Да и вообще, нельзя ему столько сидеть. Доктор Хеджпет говорит, его состояние не настолько серьезно, если б только он больше двигался и что-то делал. Всякий врач скажет: чем не пользуешься, того лишишься. У Дейва Шумперта куда больше проблем со здоровьем, чем у отца, ему пятнадцать лет назад сделали колостомию, у него одно легкое и сердечный стимулятор, а сколько всего они с Мери Бет успевают! Только что вернулись с Фиджи, плавали с масками! И Дейв никогда не жалуется, никогда. Ты, наверно, не помнишь Джина Грилло, старого друга твоего отца еще по «Гефесту» – у него «паркинсон», и гораздо тяжелее, чем у отца. Он по-прежнему живет у себя дома, в Форт-Уэйне, но передвигается только в кресле-каталке. Ему вправду плохо, Дениз, но он не потерял интереса к жизни. Писать он не может, зато прислал нам звуковое письмо на кассете, такое насыщенное, рассказывает подробно о каждом из своих внуков, потому что знает своих внуков, интересуется ими, а еще о том, что начал изучать камбоджийский язык – он его называет кхмерским, слушает кассету и смотрит камбоджийский (или кхмерский, что ли?) канал в Форт-Уэйне, потому что их младший сын женат на камбоджийке, или кхмерке, что ли, и ее родители не говорят по-английски, а Джин хочет хоть немного с ними общаться. Можешь себе представить? Джин передвигается в кресле-каталке, полный инвалид, и все-таки еще пытается что-то сделать для других! А твой отец может ходить, писать, самостоятельно одеваться и целый день сидит в своем кресле, сложа руки.

– Мама, у него депрессия, – негромко возразила Дениз, нарезая хлеб.

– То же самое говорят Гари с Кэролайн. У него, мол, депрессия, надо принимать лекарства. Он, мол, трудоголик, работа была для него наркотиком, и теперь, не получая этого наркотика, он впал в депрессию.

– Словом, дайте ему наркотик и забудьте. Удобная теория.

– Ты несправедлива к Гари.

– Не заводи меня насчет Гари и Кэролайн.

– Бога ради, Дениз, как ты размахиваешь ножом, палец себе отхватишь!

От французского батона Дениз отрезала три маленьких кусочка с хрустящей корочкой. На первый положила завитушки масла, изогнутые, точно надутые ветром паруса, на второй – горку пармезана, украшенную поверху полосками руколы, а третий устлала нарезанными оливками, полила оливковым маслом и накрыла плотной красной черепицей из перца.

– Мм, как аппетитно, – причмокнула Инид, кошачьим движением потянувшись к тарелке, на которую Дениз выложила закуски, но тарелка ловко ускользнула от нее.

– Это папе.

– Мне ма-аленький кусочек.

– Я сделаю тебе еще.

– Нет, кусочек от его бутерброда.

Но Дениз уже вышла из кухни, понесла тарелку Альфреду, погруженному в экзистенциальные раздумья: словно колос пшеницы, пробивающийся сквозь почву, мир двигался вперед во времени, добавляя клетку за клеткой к внешнему своему краю, нагромождая миг на миг, а потому, если даже удастся застигнуть мир в его последнем, самом новом воплощении, нет никакой гарантии, что секунду спустя сумеешь ухватить его снова. К тому времени, когда Альфред установил, что его дочь Дениз протягивает ему тарелку с бутербродиками в гостиной его сына Чипа, следующее мгновение уже проросло первобытно нетронутой, непостижимой сущностью, и Альфред не мог полностью исключить вероятность, что это, к примеру, его жена Инид протягивает ему тарелку с фекалиями в гостиной борделя; но едва он стабилизировал Дениз, бутерброды и Чипову гостиную, как к внешнему краю мира добавился очередной слой новых клеток и перед Альфредом опять оказался новый, нетронутый, непостижимый мир, – потому-то он и предпочитал не растрачивать силы, играя с миром в салки, и все больше и больше времени проводил в подвале, среди неизменных вещных корней.

– Это чтобы продержаться, пока я приготовлю ланч, – сказала Дениз.

Альфред благодарно глянул на бутербродики: на девяносто процентов они удерживали постоянный облик пищи, лишь изредка превращаясь в другие объекты того же размера и формы.

– Хочешь бокал вина?

– Не обязательно, – ответил он.

По мере того как благодарность распространялась от сердца по всему телу – ведь Альфред был тронут, – кисти рук и предплечья сильнее задергались у него на коленях. Он поискал взглядом что-нибудь в комнате, что не пробуждало бы в нем волнения, на чем глаза могли бы отдохнуть, но эта комната принадлежала Чипу и в ней находилась Дениз, а оттого все здесь, любая поверхность, любая деталь – даже регулятор отопления, даже слегка поцарапанная стена с выступом на уровне его бедра, – служило напоминанием об автономных мирах Новой Англии, где протекала жизнь его детей, об огромных пространствах, отделявших его от каждого из них, и руки тряслись еще сильнее.

Именно перед дочкой, чья доброта и внимание обостряли проявление недуга, он менее всего желал обнаружить свой недуг, и этот пример чертовского невезения опять-таки укреплял пессимизм Альфреда.

– Я оставлю тебя на минуточку, – извинилась Дениз. – Займусь ланчем.

Прикрыв глаза, отец поблагодарил ее. Словно дожидаясь передышки в ливне, чтобы выскочить из машины и добежать до магазина, он ждал, пока дрожь утихнет и можно будет протянуть руку и спокойно съесть угощение, которое принесла Дениз.

Болезнь оскорбляла в нем чувство собственности. Трясущиеся руки принадлежали ему и тем не менее отказывались повиноваться. Вели себя как непослушные дети. Избалованные двухлетки в припадке эгоистичной истерики. Чем строже Альфред обуздывал их, тем меньше они слушались, уходили из-под контроля, становились вовсе никчемными. Альфред всегда плохо переносил детское упрямство и нежелание вести себя по-взрослому. Безответственность, отсутствие дисциплины вызывали у него отвращение, и вот пожалуйста – как нарочно черт подсудобил ему эту болезнь, при которой собственное тело перестает повиноваться.

Если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее, говорил Иисус.

Ожидая, пока уймется дрожь, уныло наблюдая нелепые, дерганые движения своих рук – он словно присматривал за ордой маленьких горластых неслухов, сорвал голос, но так и не сумел их утихомирить, – Альфред с удовольствием воображал, как отрубит себе руку, покажет непокорной конечности, до чего он на нее сердит, до чего мало ее любит, раз она не желает подчиняться. С исступленным восторгом Альфред воображал, как глубоко вонзится лезвие топора, рассекая кость и мышцы преступного запястья, но наряду с восторгом подступало и желание оплакать эту руку, ведь она принадлежала ему, он любил ее, желал ей добра, всю свою жизнь был с ней неразлучен.

Сам того не замечая, Альфред снова стал думать о Чипе.

Куда Чип отправился? Неужели он снова оттолкнул сына?

Голоса Дениз и Инид на кухне походили на жужжание пчел – большой и маленькой, – бьющихся об оконное стекло. И вот настал долгожданный миг, желанная передышка. Наклонясь вперед, страхуя опорной рукой берущую руку, он схватил кораблик с парусами из масла, снял с тарелки, благополучно пронес по воздуху, а когда кораблик подплыл, качаясь на волнах, открыл рот, примерился и поймал его. Поймал его, поймал. Корочка царапала десны, но Альфред, целиком запихнув бутербродик в рот, жевал медленно и осторожно, стараясь не прихватить зубами неповоротливый язык. Сладость тающего масла, женственная податливость пропеченного дрожжевого теста… В брошюрах, принесенных Хеджпетом, имелись главы, в которые даже Альфред, при всем его фатализме и самодисциплине, не решался заглянуть. Главы, где говорилось о проблемах с глотанием, о том, как напоследок язык становится орудием пытки, об окончательном отказе сигнальной системы…

С сигнальной системы и началась измена.

Железная дорога «Мидленд Пасифик», где Альфред последние десять лет своей карьеры возглавлял технический отдел (и уж там, когда он отдавал распоряжение, его выполняли немедленно – «сию минуту, мистер Ламберт, сэр!»), обслуживала сотни маленьких городков в западном Канзасе и в западной и центральной Небраске – в точно таких городках и их окрестностях выросли коллеги Альфреда и он сам. На фоне сверкающих рельсов «Мидленд Пасифик» эти ветхие городишки казались особенно убогими. Разумеется, в первую очередь дорога несла ответственность перед своими акционерами, но ее канзасские и миссурийские сотрудники (в том числе Марк Джамборетс, юрисконсульт компании) убедили совет директоров, что железная дорога, практически имеющая монополию на перевозки между многими городками в глубинке, обязана исполнять свой гражданский долг и обслуживать все свои пути и ветки. Альфред не питал иллюзий насчет экономического будущего разбросанных в прерии городов, где средний возраст жителей составлял пятьдесят с лишним лет, но верил в рельсы и не доверял грузовикам, к тому же зная по личному опыту, как много значит для самосознания города наличие транспорта, работающего по расписанию, и как свисток локомотива способен поднять настроение холодным февральским утром на 41° северной широты и 101° западной долготы. В своих битвах с Агентством по сохранению окружающей среды, а также с федеральным министерством транспорта и местными транспортными управлениями Альфред научился ценить законодателей из сельских штатов, готовых вступиться, когда цистерны из-под отработанного масла задерживались на товарной станции Канзас-Сити сверх срока, отведенного на очистку, или когда какой-нибудь чертов бюрократ требовал, чтобы «Мидленд Пасифик» взяла на себя сорок процентов расходов на строительство никому не нужной дорожной развязки. Спустя годы после того как «Су Лайн», «Грейт Норзерн» и «Рок-Айленд» бросили на произвол судьбы уже умершие и умирающие города северных равнин, «Мидленд Пасифик» упорно посылала короткие составы – хотя бы два раза в неделю, хотя бы раз в две недели – в такие местечки, как Алвин, Пизга-Крик, Нью-Шартр и Уэст-Сентервиль.

К несчастью, это и привлекло хищников. В начале 1980-х, когда Альфреду уже недолго оставалось до пенсии, «Мидленд Пасифик» пользовалась репутацией главного регионального перевозчика, однако, несмотря на умелое руководство и высокую прибыльность дальних перевозок, на круг имела весьма незначительные поступления. От одного нежелательного соискателя компания сумела отбиться, но тут на нее упал алчный взор Хилларда и Чанси Ротов, братьев-близнецов из Оук-Риджа, штат Теннесси, превративших семейный бизнес по упаковке мяса в коммерческую империю. В их компанию, «Орфик груп», входили сеть гостиниц, банк в Атланте, нефтяная компания и железная дорога «Арканзас Саузерн». Братьев, криворожих, с грязными волосами, интересовало только одно: делать деньги. Финансовая пресса прозвала их пиратами из Оук-Риджа. Присутствуя на одной из первых встреч Ротов с правлением «Мидленд Пасифик», Альфред слышал, как Чанси Рот именует председателя совета директоров папашей: «Знаю, папаша, у вас другие представления о честной игре… Давайте, папаша, потолкуйте со своими юристами, не откладывая… Да ну, папаша, мы-то с Хиллардом думали, вы делом занимаетесь, а не благотворительностью…» Проповедникам антипатернализма жадно внимал профсоюз железнодорожных рабочих: после нескольких месяцев напряженных переговоров профсоюз проголосовал за то, чтобы предложить Ротам пакет уступок по заработной плате и премиям на сумму около 200 миллионов долларов. Рассчитывая на эту экономию и на практически неограниченные возможности утилизации, Роты, уже располагавшие 27 процентами акций, сделали акционерам предложение, от которого нельзя было отказаться, и скупили дорогу на корню. Фентон Крил, подрядчик, раньше строивший шоссе в Теннесси, занялся слиянием «Мидленд Пасифик» с «Арканзас Саузерн». Он закрыл центральный офис железной дороги в Сент-Джуде, уволил или отправил на досрочную пенсию треть служащих, остальных перевел в Литл-Рок.

Альфред вышел в отставку за два месяца до своего шестидесятипятилетия. Он сидел в своем новом синем кресле и смотрел «Доброе утро, Америка», когда позвонил Марк Джамборетс, юрисконсульт «Мидленд Пасифик», тоже пенсионер, и сообщил новость: в Нью-Шартре (он произносил: «Шартере»), штат Канзас, шериф сам себя арестовал за то, что стрелял в служащего «Орфик Мидленд».

«Шерифа зовут Брайс Халстром, – уточнил Джамборетс. – Ему сказали, что какие-то хулиганы курочат сигнальную линию «Мидленд Пасифик». Он поспешил на место происшествия и застал там троих громил, которые срезали провода, крушили сигнальные устройства, подбирали все, в чем содержится медь. Одному из них шерифская пуля угодила в бедро, прежде чем остальные успели убедить Халстрома, что работают на «Мидленд Пасифик». Их наняли собирать в утиль медную проволоку по шестьдесят центов за фунт».

«Но ведь линия совсем новая, – удивился Альфред. – Всего три года назад мы полностью обновили нью-шартрскую ветку».

«Роты разбирают все, кроме путей для грузовых составов, – ответил Джамборетс. – Они уже уничтожили ветку в Глендоуру! Думаешь, топекский «Атчисон» не дал бы за нее хорошую цену?»

Альфред хмыкнул.

«Скисла баптистская мораль, – продолжал Джамборетс. – Ротам все наши принципы поперек горла, им только прибыль подавай. Говорю тебе: они ненавидят все, чего не могут понять. Посыпают землю солью, вот что они делают. Закрыть офис в Сент-Джуде! При том что мы вдвое больше «Арканзас Саузерн». Они расправились с Сент-Джудом за то, что здесь было сердце «Мидленд Пасифик», а теперь Крил губит городки вроде Нью-Шартра за то, что они имели дело с нами. Посыпают солью поля финансово бесправных».

Альфред опять хмыкнул, оглядываясь на свое новое синее кресло, в котором так уютно спалось.

«Теперь это меня не касается», – сказал он.

Тридцать лет жизни он отдал тому, чтобы сделать из «Мидленд Пасифик» крепкую систему, а теперь Джамборетс регулярно звонил ему и сообщал новости об очередных преступлениях канзасцев, отчего Альфреда все больше клонило в сон. Вскоре все ветки в западном регионе «Мидленд Пасифик» перестали функционировать, хотя Фентон Крил ограничился тем, что содрал сигнальные провода и распотрошил коробки. Со времени перехода дороги в другие руки прошло пять лет, а рельсы лежали на своих местах и полоса отчуждения еще не перепродана. Только медную проволоку, эту нервную систему дороги, ободрали в приступе корпоративного вандализма.

– Меня беспокоит наша медицинская страховка, – сказала Инид дочери. – С апреля «Орфик Мидленд» переводит всех бывших служащих «Мидленд Пасифик» на страховое медицинское обслуживание. Я должна выбрать организацию здравоохранения, с которой сотрудничают хотя бы некоторые из моих и папиных врачей. Меня просто завалили проспектами, а самые важные подробности в них напечатаны мелким шрифтом. Честное слово, Дениз, мне с этим не справиться.

Словно заранее пресекая просьбы о помощи, Дениз быстро спросила:

– С кем сотрудничает Хеджпет?

– Кроме старых пациентов, вроде отца, которые платят за каждый визит, он теперь работает только с клиентами ОЗ Дина Дриблета, – ответила Инид. – Я же тебе рассказывала, какой прием Дин закатил в своем великолепном, огромном новом доме. Прекрасная молодая пара Дин и Триш, но, право, Дениз, в прошлом году, когда папа свалился на газонокосилку, я позвонила в его компанию, и знаешь, сколько они хотели содрать за нашу крошечную лужайку? Пятьдесят пять долларов в неделю! Я не против, чтобы люди зарабатывали, просто замечательно, что Дин так преуспевает, я тебе говорила, он едет с Хони в Париж. Я против него и слова не скажу. Но пятьдесят пять долларов в неделю!

Дениз попробовала приготовленный Чипом салат из зеленых бобов и потянулась за оливковым маслом.

– Если по-прежнему платить за каждый визит, это дорого обойдется?

– Дениз, несколько лишних сотен в месяц! Все наши друзья так платят, никто не перешел на страховку, но нам это не по карману. Отец так замечательно распоряжался своими вкладами, дай бог, чтобы у нас хоть немного осталось на черный день. И вот еще что меня очень, очень, очень, очень беспокоит. – Инид понизила голос. – Один из старых папиных патентов наконец-то может окупиться, но мне нужен твой совет.

Выглянув из кухни, она убедилась, что Альфред ничего не услышит.

– Ал, ты как там? – для пущей уверенности окликнула она.

Альфред подогнал к подбородку второй бутербродик, похожий на крошечный зеленый спортивный автомобиль. Он лишь мотнул головой, не поднимая глаз, словно человек, поймавший маленького юркого зверька и с трудом его удерживающий.

Инид вернулась в кухню, прихватив с собой сумочку.

– Наконец-то появился шанс заработать немного денег, а ему все равно. Месяц назад Гари говорил с ним по телефону, уговаривал проявить хоть капельку агрессивности, но он только рассердился.

– Что же вам советовал Гари? – напряженно спросила Дениз.

– Быть агрессивнее, только и всего. Вот, прочти письмо.

– Мама, патенты принадлежат отцу. Пусть распоряжается ими, как сочтет нужным.

Инид надеялась, что конверт на дне сумки – потерянное заказное письмо от корпорации «Аксон». Утраченные предметы иной раз чудесным образом возникали как в ее доме, так и в сумке. Однако в этом конверте было первое письмо с уведомлением, которое и не думало теряться.

– Прочти, – попросила она, – сама увидишь, что Гари прав.

Дениз отставила баночку кайенского перца, которым сдабривала салат Чипа. Инид, заглядывая дочери через плечо, в сто первый раз перечитывала письмо: то ли в нем сказано, что ей запомнилось?

Уважаемый мистер Ламберт!

Корпорация «Аксон» (Ист-Индастриал-Серпентайн, 24, Швенксвиль, Пенсильвания) уполномочила меня предложить Вам единовременную выплату в размере Пяти тысяч долларов ($ 5000,00) за передачу в полную, исключительную и неотчуждаемую собственность означенной корпорации прав на национальный патент № 4.934.417 (Электрополимеризация лечебного ферроацетатного геля), единственным и первоначальным владельцем которого являетесь Вы. Руководство корпорации «Аксон» сожалеет о невозможности предложить Вам более высокое вознаграждение. Собственный ее продукт находится на стадии раннего тестирования, и нет никаких гарантий, что данное приобретение со временем окупится.

Если условия, обозначенные в прилагаемом Лицензионном Соглашении, для Вас приемлемы, будьте добры подписать и заверить у нотариуса все три экземпляра и выслать их мне не позднее 30 сентября.

Искренне Ваш

Джозеф К. Прагер

Старший партнер «Брэг Нутер и Спей».

Это письмо почтальон доставил в середине августа. Инид спустилась в подвал, разбудила Альфреда, а он только плечами пожал: «Пять тысяч ничего в нашей жизни не изменят». Инид предложила написать в «Аксон» и запросить большую сумму, но Альфред покачал головой: «Мы истратим все пять тысяч на адвоката, а что толку?» Инид считала, что попытка не пытка, однако Альфред наотрез отказался. Надо хотя бы написать им, настаивала Инид, запросить десять тысяч… Альфред пронзил ее взглядом, и она замолчала. С тем же успехом она могла бы предложить ему заняться сексом.