Когда я прижимал тебя к груди своей…

При виде издали деревни и школы в Гарроу-на-холме

Oh mihi praeteritos referat si Juppiter annos!

Vergilius^[1]

 
O детства картины! С любовью и мукой
Вас вижу, и с нынешним горько сравнить
Былое! Здесь ум озарился наукой,
Здесь дружба зажглась, чтоб недолгою быть;
 
 
Здесь образы ваши мне вызвать приятно,
Товарищи-други веселья и бед;
Здесь память о вас восстает благодатно
И в сердце живет, хоть надежды уж нет.
 
 
Вот горы, где спортом мы тешились славно,
Река, где мы плавали, луг, где дрались;
Вот школа, куда колокольчик исправно
Сзывал нас, чтоб вновь мы за книжки взялись.
 
 
Вот место, где я, по часам размышляя,
На камне могильном сидел вечерком;
Вот горка, где я, вкруг погоста гуляя,
Следил за прощальным заката лучом.
 
 
Вот вновь эта зала, народом обильна,
Где я, в роли Занги, Алонзо топтал,
Где хлопали мне так усердно, так сильно,
Что Моссопа славу затмить я мечтал.
 
 
Здесь, бешеный Лир, дочерей проклиная,
Гремел я, утратив рассудок и трон;
И горд был, в своем самомненье мечтая,
Что Гаррик великий во мне повторен.
 
 
Сны юности, как мне вас жаль! Вы бесценны!
Увянет ли память о милых годах?
Покинут я, грустен; но вы незабвенны:
Пусть радости ваши цветут хоть в мечтах.
 
 
Я памятью к Иде взываю все чаще;
Пусть тени грядущего Рок развернет —
Темно впереди; но тем ярче, тем слаще
Луч прошлого в сердце печальном блеснет.
 
 
Но если б средь лет, уносящих стремленьем,
Рок новую радость узнать мне судил, —
Ее испытав, я скажу с умиленьем:
«Так было в те дни, как ребенком я был».
 

1806

Н.А. Холодковский

Мысли, внушенные экзаменом в колледже

 
Среди коллег величием блистая,
На кресле Магнус с важностью сидит,
Как некий бог; студентов юных стая
На ментора с тревогою глядит;
Безмолвствует толпа голов поникших,
Его лишь голос потрясает зал,
Браня глупцов несчастных, непостигших
Великих математики начал.
Блажен юнец! Он об Эвклиде слышит,
Но сведений почти лишен других;
По-английски двух строчек не напишет,
А греческий скандует бойко стих;
Не знает он, как кровью истекали
Отцы его в усобице родной,
Как вел Эдвард полки в блестящей стали,
Как Генрих стиснул Францию пятой;
Он удивлен при слове Magna Charta,
Но скажет вам, как управлялась Спарта;
Ликурга мудрость он прославит вам,
А Блэкстон спит под толстым слоем пыли;
Он греческих не мало знает драм,
А об Эвонском барде все забыли.
Да; таковы юнцы, которых ждут
Чины, медали, должности, награды;
Иные ж взять, пожалуй, были б рады
За красноречье приз, – когда дадут.
Но знайте, что серебряной той чаши
Оратору простому не добыть, —
Не потому, чтоб надо было быть
Витией, чтоб главы пленились наши:
Стиль Туллия иль Демосфена пыл
Тут совершенно б бесполезен был.
Нам ясности и пылкости не надо:
Ведь речью мы не убеждать хотим;
Такой успех другим мы отдадим,
Кому в том есть и гордость, и отрада;
Стремясь себе лишь нравиться самим,
Мы не хотим увлечь людское стадо.
Речь тем серьезней, чем невнятней звук;
То взвизгнем мы порой, то взвоем вдруг;
Красивым жестам подражать опасно;
Декана тем обидим мы напрасно;
Нет, аспирант недвижно должен врать
И ни с кого примера в том не брать.
Кто о заветном кубке мыслью занят,
Тот стой столбом и вверх смотреть не смей;
Затем болтай без устали, скорей —
О чем-нибудь: ведь кто же слушать станет?
Мели живей: поспешность тут не грех;
Кто всех быстрей трещит, тот лучше всех;
Кто в краткий срок всех больше мелет вздора,
Тот болтунам приятней всех, без спора.
Сыны науки, за столь славный труд,
Лениво в кущах Гранты проживают.
На бреге Кэма мирно почивают,
Живут безвестно и в забвенье мрут;
Настолько ж тупы, как изображенья,
Висящие в их залах по стенам, —
Они дошли, глупцы, до убежденья,
Что знанья все засели только там;
В манерах грубы, в пошлых формах точны
И к новому в своем презренье прочны, —
Бэнтлея, Брунка, Порсона отчет
Они одобрят без больших забот
О тех стихах, что критики предметом
Явились: им и горя нет об этом!
Они тщеславны, тяжелы, как эль,
С больным умом, с противными речами;
Неведомы им дружбы смысл и цель,
Но все ж они чувствительны сердцами,
Когда велит им церковь или власть,
И в ханжество всегда готовы впасть.
Могучим лордам льстят они безбожно, —
Будь это Питт иль Пэтти в данный час, —
Они пред ним гнут спину каждый раз,
Как только митру получить им можно;
Но чуть лишь лорд немилостью сметен, —
Бегут к другому, кем он замещен.
Вот кто хранит сокровища науки!
Вот их дела, вот плата за их штуки!
И кажется, что мы не погрешим,
Сказав: по плате им цена самим.
 

1806

Н.А. Холодковский

К Мэри, при получении ее портрета

 
Твоей красы здесь отблеск смутный, —
Хотя художник мастер был, —
Из сердца гонит страх минутный,
Велит, чтоб верил я и жил.
 
 
Для золотых кудрей, волною
Над белым вьющихся челом,
Для щечек, созданных красою,
Для уст, – я стал красы рабом.
 
 
Твой взор, – о, нет! Лазурно-влажный
Блеск этих ласковых очей
Попытке мастера отважной
Недостижим в красе своей.
 
 
Я вижу цвет их несравненный,
Но где тот луч, что, неги полн,
Мне в них сиял мечтой блаженной,
Как свет луны в лазури волн?
 
 
Портрет безжизненный, безгласный,
Ты больше всех живых мне мил
Красавиц, – кроме той, прекрасной,
Кем мне на грудь положен был.
 
 
Даря тебя, она скорбела,
Измены страх ее терзал, —
Напрасно: дар ее всецело
Моим всем чувствам стражем стал.
 
 
В потоке дней и лет, чаруя,
Пусть он бодрит мечты мои,
И в смертный час отдам ему я
Последний, нежный взор любви!
 

1806

Н.А. Холодковский

На смерть мистера Фокса

В газете «Morning Post» появился следующий непристойный экспромт:

 
Врагов страны смерть Фокса беспокоит,
А Питта смерть была приятна им;
Пусть Смысл и Правда чувства те раскроют, —
Мы ж должное заслугам воздадим.
 

На это автор послал в «Morning Chronicle» следующий ответ:

 
О гадина! Ты ядовитым зубом
И мертвого язвишь, в стремленье грубом
Ко лжи! Врагов страны скорбят сердца,
Плененные величьем мертвеца,
А языки лжецов клеймят лукаво
Того, чье имя увенчала слава!
Питт умер в цвете мощи, в блеске сил,
Хоть неуспех закат его мрачил, —
И жалости росистыми крылами
Он был покрыт; в ком благородство есть,
Тот воевать не станет с мертвецами.
Друзья, воздав хвалу ему и честь,
Простились с ним в печали, со слезами,
И все его ошибки, вместе с ним,
Покоятся под кровом гробовым.
Он пал, как Атлас: надорвались плечи
Под бременем борьбы противоречий;
И вот явился Фокс, как Геркулес,
И с ним наш строй разрушенный воскрес,
Но пал и он, кому свой жребий бритты
Вручили, – вновь надежды все разбиты,
И не один великий наш народ
Печален: вся Европа скорбь несет.
«Пусть Смысл и Правда чувства те раскроют»,
Чтоб честь воздать тому, кто чести стоит!
Так пусть же злая Клевета молчит,
Пусть мужа государственного дело
Не омрачает! Фокс, кого так чтит
Весь мир и чье безжизненное тело
Во мраморной гробнице мирно спит,
Оплакано друзьями и врагами, —
Фокс, чей талант враги признали сами,
В истории британской заблестит,
Как патриот, не менее, чем Питт!
И Питта, только Питта, чтит хвалою
Лишь Зависть, под личиной чести злою!
 

1806

Н.А. Холодковский

Даме, которая подарила автору локон своих волос, переплетенных с его собственными и назначила ему декабрьскую ночь для свидания в саду

 
Ваш локон, нежно перевит
С моим, – нас крепче съединит,
Чем все пустые словопренья
И клятв надутых уверенья.
Любовь крепка в нас; изменить
Ни в чем не могут это чувство
Ни срок, ни место, ни искусство;
Зачем же нам судьбу винить,
На что нам вздохи, плач кручины,
Пустая ревность без причины,
Причуд и праздных слов обман, —
Чтоб только был у нас роман?
К чему, как леди Плакса, горе
Изобретать и слез лить море?
К чему избранник ваш, застыв,
Томиться будет, еле жив,
В саду, в ночь зимнюю? Едва ли
Удачно место вы избрали.
С тех пор, положим, как Шекспир
Увлек своим рассказом мир, —
С тех пор, как пылкая Джульетта
Для встречи своего предмета
Избрала сад, – для нежных встреч
Удобней мест не представлялось;
Но если б Муза вдохновлялась,
Когда пред ней топилась печь,
Иль наш поэт писал бы драму
На Рождестве, в большой мороз,
И к нам любовника и даму
В британский холод перенес, —
Он дал бы им, из состраданья,
Иное место для свиданья.
В Италии, не спорю: там
Тепло довольно по ночам
И ночью там мечтать отрадней,
Но здесь, на севере, прохладней
Сама любовь, а потому
На этот раз от подражанья
Уместно было б воздержанье;
Приятней сердцу моему
При солнце было бы свиданье,
А если ночью, – на дому.
При ледяной такой погоде
Там ласки слаще на свободе;
Всех рощ аркадских, что мечтам
Рисуются, приятней там!
И если страстию своею
Я угодить вам не сумею, —
Тогда ближайшую всю ночь
Насквозь промерзнуть я не прочь;
Свой смех навек тогда забуду
И проклинать свой жребий буду.
 

1806

Н.А. Холодковский

Прекрасному квакеру

 
Лишь раз мы встретились с тобой,
Но я той встречи не забуду;
Без новой встречи, ангел мой,
Твою красу я помнить буду.
Я не скажу, что я влюблен,
Но чувство с волей не согласно,
И, думой о тебе смущен,
Тебя забыть стремлюсь напрасно.
Я подавляю вздох, но вновь
Другой родится непременно,
Быть может, это не любовь.
Но мне та встреча – незабвенна!
Молчали мы; красноречив
Был только взор, хотя безгласен…
Язык бывает часто лжив
И с нашим чувством несогласен;
Уста измену шлют, греша,
И слово с сердцем редко дружно;
В глазах же светится душа,
Им фальши сдержанной не нужно.
Когда наш взор нам все открыл
И чувства все понять заставил,
Нас дух внутри не осудил;
Скажу скорей, – «дух нами правил»!
Я чувство подавил в себе,
Но ты его – я верю – знаешь,
И, как я помню о тебе,
Так обо мне ты вспоминаешь.
Что до меня, то образ твой
И днем и ночью предо мною:
Во снах – с улыбкою живой,
В мечтах – когда глаза открою.
Я в грезах сладостных тону,
Часы летят, минут короче,
И луч Авроры я кляну,
И я желал бы вечной ночи.
Что б ни сулила мне судьба, —
Беда ль иль радость ждет повсюду,
Влечет любовь, грозит борьба, —
Твой образ ввек я не забуду.
Ах, не сойтись уж нам с тобой,
Не говорить уж взглядом взгляду!
Могу лишь жаркою мольбой
Излить душевную я страду:
Хранима будь навек от зла,
Мой милый квакер, небесами!
Мир, радость, честь и похвала
Да будут дней твоих венцами!
Пусть тот счастливец, с кем, любя,
Ты заключишь союз священный,
Вседневно радует тебя,
Как муж, любовник неизменный!
Пусть скорбь вовек тебя не ждет,
Пусть горе вечно не тревожит,
Которым тяжко страждет тот,
Кто позабыть тебя не может!
 

1806

Н.А. Холодковский

К Лесбии

 
Расстались, Лесбия моя,
С тобою мы, и страсть остыла;
Ты пишешь, что не тот уж я,
А ты – верна. Но в том ли сила?
 
 
Твой лоб – все так же гладок он;
Я также юношей остался
С тех пор, как робко был влюблен
И, осмелев, в любви признался.
 
 
Шестнадцать лет лишь было нам!
С тех пор прошли два долгих года,
Я отдаюсь иным мечтам
И в даль влечет меня свобода.
 
 
Да, да! во всем – моя вина;
Один изменник я, – не спорю;
Твоя грудь милая верна,
Лишь мой каприз – причина горю!
 
 
Друг! Верю верности твоей,
Далек от ревности позорной!
Чиста была страсть юных дней,
В ней нет следа измены черной!
 
 
И я не ложно был влюблен;
О, я любил чистосердечно!
И хоть умчался дивный сон,
Но чтить тебя я буду вечно.
 
 
Уж не сойтись в беседке нам,
Скитанье мне милее стало;
Но старше, крепче нас сердцам
Однообразье досаждало.
 
 
Румянец щек твоих цветет
Красою дивной, несравнимой,
И взор твой молнии кует
Для битв любви непобедимой;
 
 
Сильна краса твоя! Пред ней
Судьбина многих пасть принудит;
Быть может, будут те верней,
Но вряд ли страсть их жарче будет.
 

1806

Н.А. Холодковский

К женщине

 
О женщина! Весь опыт мой
Твердит, что всякий, кто судьбою
Сведен с коварною тобою, —
В тебя влюблен с минуты той.
Пусть опыт учит не тревожно,
Что ты всегда клянешься ложно:
Твоей красою вдохновлен, —
Я все забыл, я вмиг влюблен!
Воспоминанье – дар прекрасный
Для тех, кому надежда льстит,
Кто наслаждался в неге страстной;
Но, как проклятье, тяготит
Оно того, кто чужд надежде,
В ком больше нет любви, как прежде.
О женщина, прекрасный лжец,
Юнцов доверчивых ловец!
Как бьется пульс, когда впервые
Мы встретим блеск лазурных глаз,
Иль глазки черные, живые,
Лучом любви пленяют нас!
Как всем мы клятвам верим скоро,
Как принимаем их без спора,
Навеки видя в них оплот, —
А в тот же день измена ждет!
И тщетно мудрость вековая,
Веля не верить налегке,
Гласит, что «женщина, давая
Обеты, пишет на песке».
 

1806

Н.А. Холодковский

Случайный пролог, составленный автором перед постановкою на сцене частного театра пьесы «Колесо фортуны»

 
Известно всем, что век наш утонченный
Изгнал со сцены фарс бесцеремонный;
Нет вкуса к грубым шуткам с этих пор
И авторов тех шуток ждет позор.
Ряд чистых сцен мы здесь вам представляем
И Красоту краснеть не заставляем,
И наша Муза скромно наперед,
Хотя не славы, – снисхожденья ждет.
Но не одной ей страшно ваше мненье,
Другим еще нужнее снисхожденье.
Ведь «ветеранов Росция» здесь нет,
Которым стал привычен рампы свет,
Ни Кэмбль, ни Кук не встанут перед вами,
Не будет Сиддонс умилять слезами:
Зародышей-актеров здесь дебют
И новую вам драму поднесут!
Едва расправив крылья, как актеры,
Мы просим нас щадить: птенцы бесперы,
И если в первый, робкий свой полет
Они падут, – навек их гибель ждет.
Здесь не один трусишка, полн тревоги,
Надеется услышать суд ваш строгий, —
Вся «действующих лиц» семья дрожит
И ожидает, что судьба решит,
Не торгаши мы: платы нам не надо,
Аплодисменты – вот нам вся награда;
Для них любой «герой» стараться рад
И «героини» ради них дрожат.
К последним, верно, суд помягче будет:
Кто ж слабый пол безжалостно осудит?
Кому Краса и Юность – верный щит,
Тех и строжайший цензор пощадит.
Но если мы вам угодить не властны
И наши все усилия напрасны —
То, если жалость есть в груди у вас,
Не одобряйте, но простите нас.
 

1806

Н.А. Холодковский

К Элизе

 
О, Элиза! Не глуп ли закон мусульман,
Что всех женщин лишает он жизни загробной?
На тебя бы взглянули: забыли б Коран,
Отреклись бы все вмиг от доктрины подобной.
 
 
Будь пророк их не вовсе рассудка лишен,
Никогда не изгнал бы он женщин из рая;
В небе гурий не стал бы выдумывать он:
Все бы женщинам отдал, – от края до края.
 
 
Но и этого мало казалось ему,
Что душе он из вас приказал удалиться;
Он по нескольку жен мужу дал одному!
Пусть душ нет, – так и быть; но зачем же
                                                            делиться?
 
 
Этой верой нельзя никому угодить:
Мужу трудно, а женам обиднее смерти;
Хоть пословицей можно б ее подтвердить,
Что «все женщины – ангелы, жены же – черти».
 
 
Эту истину нам и Писанье твердит.
Новобрачные! Слушайте, благоговея,
Что Евангелье вам в искупленье сулит
Во второй и двадцатой главе от Матфея:
 
 
На земле нам довольно страданий от жен,
Чтоб еще и на небе нам мучиться; там уж
(Так вещает апостол священный закон)
Браков нет и никто не выходит там замуж.
 
 
И мы вправе сказать: если в рай бы попасть
Удалось со святыми их женам – всем хором,
И забрали бы жены, как в жизни, всю власть, —
Все бы небо подпало семейным раздорам.
 
 
Столько было бы споров, тревог и забот,
Что – со мной согласятся Матфей, Марк
                                                         и Павел, —
Тут одно было б средство: всеобщий развод,
Чтобы общий мятеж не нарушил всех правил.
 
 
Да, развод для супругов – желанный конец;
Но мужчине без женщины жить невозможно.
Мы, все цепи порвав, не стесняя сердец,
Будем вечно любить вас, без уз, но не ложно.
 
 
Пусть глупцы и мерзавцы твердят свой рассказ,
Что души у вас нет: будь хоть вы с тем согласны, —
Не поверю! Так много небесного в вас,
Что без вас весь увял бы сад рая прекрасный!
 

1806

Н.А. Холодковский

Слеза

О lachrymarum font, tenero aacroa

 

Ducentium ortut ex animo; quater

Felix! in imo qui scatentem

Pectore te, pia Nyropha, sensit.

Grap

 
Если Дружба манит
Иль Любовь нас пленит
И нам Искренность смотрит в глаза, —
Могут ложью увлечь
И улыбка, и речь,
Но знак верный приязни – слеза.
 
 
Часто злобу иль страх
На фальшивых устах
Прикрывает улыбки краса;
Пусть грудь нежно вздохнет,
Взор любовью блеснет
И слеза в нем сверкнет, как роса.
 
 
Милосердия жар,
Смертных сладостный дар,
Очищает от варварства нас;
В сердце чувство горит
И, где милость царит, —
Исторгаются слезы из глаз.
 
 
Тот, кто плыть принужден,
Как помчит аквилон,
По гребням Атлантических вод, —
Наклоняясь к волне,
Чуя смерть в глубине, —
Блестки слез в синей влаге найдет.
 
 
Ради славы солдат
Жизнью жертвовать рад,
Тверд и смел пред военной грозой;
Но когда враг сражен, —
Рад поднять его он
И кропит его раны слезой.
 
 
Если ж кончив поход,
Гордо к милой придет,
Бросив меч, обагренный в крови, —
Нет награды славней,
Как с прекрасных очей
Снять, целуя, слезинку любви.
 
 
Милый кров, где текли
Годы детства мои,
От любви до любви где я рос, —
Я, покинув тебя
Оглянулся, скорбя, —
Но твой шпиц был чуть виден сквозь слез.
 
 
Уж не шлю я привет
Милой Мэри, – о нет, —
Милой Мэри, кого так любил, —
Но я помню тот сад,
Где ловил ее взгляд,
Где слезой ее взыскан я был.
 
 
Хоть другому она
Навсегда отдана,
Мир ей! Буду всегда ее чтить.
От обманчивых снов
Я отречься готов
И, в слезах, ей измену простить.
 
 
Дорогие друзья!
Как покинул вас я, —
Я судьбину молил об одном:
Если вновь встречу вас, —
Пусть в тот радостный час,
Как в прощальный, слезу мы прольем.
 
 
Если ж дух бедный мой
Улетит в мир иной,
И засну я в гробу, в тишине, —
Вы, бродя в тех местах,
Где тлеть будет мой прах,
Уроните слезу обо мне.
 
 
И пускай мавзолей
Над могилой моей
Суетой не пленяет глаза;
Славы я не ищу
И хвалы не хочу,
Все, что нужно мне, – только слеза.
 

1806

Н.А. Холодковский

Ответ на некоторые стихотворения Дж. М.Б. Пигота, эсквайра, относительно жестокости его возлюбленной

 
Зачем, Пигот, в отчаянном волненье
На эту деву ропщете? Пройдет
Хоть целый год, но вздох ваш и моленье
Холодную кокетку не проймет.
Вы научить любви ее хотите, —
Так ветреным кажитесь перед ней:
Она нахмурит брови; но уйдите,
И улыбнется. О, тогда смелей
Ее целуйте! Таково притворство
Красавиц; все они убеждены,
Что поклоненье – долг наш. Их упорство
Колеблется, когда мы холодны.
Таите боль и цепи удлиняйте.
Пусть думает, что гордость вам не жаль.
Тогда кокетка ваша, так и знайте,
Ответит благосклонно на печаль.
Но если все ж из ложного порыва
Она страданья ваши осмеет,
Уйдите прочь. Другой отдайтесь живо
И над кокеткой смейтесь в свой черед,
Что до меня, – я двадцать их иль боле
Боготворю. Но и плененный, все ж
Я их бы всех оставил поневоле,
Будь на нее характер их похож.
Довольно вздохов! Слушайте совет:
Прорвитесь сквозь утонченную сетку, —
Довольно слез! Пути иного нет,
Как бросить и забыть свою кокетку.
И прежде, чем погибнете вполне,
Разбейте эту сумрачную клетку,
Чтоб не пришлось в сердечной глубине
Вам проклинать бездушную кокетку.
 

1806

А.М. Федоров

Гранта

Ἀργυρέαισ λόγχαισι μάχου και

 

πάντα Κρατήσαισ^[2]

 
Когда б Лесажа хитрый демон
Моим желаньям мог помочь, —
Меня б вознес над домом всем он
На шпиц Марии в эту ночь.
 
 
Раскрыв все крыши старой Гранты,
Он мог бы в залах показать,
Как спят и видят там педанты
За голос – луг иль лавку взять.
 
 
И Пальмерстона бы, и Пэтти
Увидел я в числе ловцов,
Влекущих в выборные сети
Как можно больше голосов.
 
 
Вот избиратели все кучей
Лежат, толпа усыплена;
Им благочестье – щит могучий
И совесть их не будит сна.
 
 
Лорд Г. – тот быть спокоен может;
Не глупы парни: ясно им,
Что к производству он предложит
Их одного лишь за другим.
 
 
Все знают: выгодных местечек
Большой у канцлера запас;
«Вот мне бы» – мыслит человечек
И ухмыляется сейчас.
 
 
Но ночь бежит; сном безмятежным
Пусть спят себе лентяи там;
Я обращусь к твоим прилежным,
О alma mater, сыновьям.
 
 
Ища наград колледжа честно,
Вот кандидат долбит урок;
Полночный час; в каморке тесно;
Он рано встал и поздно лег.
 
 
Сомненья нет: ценой стараний
Он все награды заслужил;
Для бесполезных разных знаний
Потратил он немало сил;
 
 
Он стих аттический скандует,
Не зная отдыха, – хоть плачь;
Под тяжким бременем тоскует
Математических задач;
 
 
То вздором Силя ум свой мучит,
То в треугольник углублен,
Обедов сносных не получит,
В латыни ж варварской силен.
 
 
Для исторической же Музы
За то всегда он глух весьма:
Ему квадрат гипотенузы
Важней ученого письма.
 
 
А впрочем он один лишь, бедный,
Страдает от таких трудов;
Зато вдвойне забавы вредны
Других – отчаянных голов.
 
 
Пиры их взору нестерпимы,
Разврат с позором слит вполне,
Игра и пьянство там любимы,
И разум топится в вине.
 
 
Иное дело – методисты:
Реформы на уме у них;
Они поют, смиренны, чисты,
И молят за грехи других.
 
 
Одно у них пришло в забвенье:
Что гордость духа, лишний пыл —
Все их хваленое смиренье
Лишают большей части сил.
 
 
Но вот уж утро… Отвращая
От них свой взор, что вижу я?
В одеждах, белых поспешая,
Чрез луг бежит людей семья;
 
 
Часовни колокол их рьяно
Зовет… Вот смолк он… В тишине
Небесной песнью звук органа
Волнами стелется ко мне,
 
 
И вместе с ним несется звучно
Трель королевского певца:
Но эту песню слушать скучно,
Кто раз прослушал до конца.
 
 
Наш хор, – он ниже снисхожденья:
Из новичков составлен он
И стоит только осужденья,
Как грешных карканье ворон.
 
 
Когда б Давид услышал пенья
Своих псалмов в таких устах, —
Псалмы б он отнял, без сомненья,
И разорвал бы их в сердцах.
 
 
Евреям пленным на Евфрате
Тиранов власть велела петь
О бесконечной их утрате
И о беде своей скорбеть.
 
 
О, если б так они запели, —
Со страха ль, ум ли б подсказал, —
Они б легко достигли цели:
Сам черт их слушать бы не стал!
 
 
Но что ж пишу я? Скучно стало…
Кой черт начнет меня читать?
Перо скрипит, чернил уж мало…
Конечно, мне пора кончать.
 
 
Прощай же. Гранта! Налеталась,
Как Клеофас, душа моя;
От темы Муза отказалась,
Устал читатель, – да и я.
 

1806

Н.А. Холодковский