В моих глазах – твоя погибель!

Но Тамару ждало разочарование. По соседству, тоже в квартире с окнами на улицу, жил школьный учитель труда Дергачёв, а с обратной стороны дома обитали две уборщицы-вдовы: Валентина Вечканова с великовозрастными дочерьми и Алевтина Герасимова, одинокая женщина, шестнадцатилетний сын которой содержался за кражу в колонии в поселке Юхта Амурской области. Все они получили квартиры в кэчевском доме еще до войны, да так тут и прижились, хотя Сергей Петрович Дергачёв работал в обычной школе, а Вечканова и Герасимова мыли полы отнюдь не в военных учреждениях. Дергачёв был еще ничего, потому что поглядывал на Тамару с восхищением, а вот отношения с Вечкановой и Герасимовой не складывались: доходило до громогласных ссор и выяснений, кому нынче золотаря вызывать, чтобы уборные и общую выгребную яму чистить, и кто в прошлый раз водовозке недоплатил. В пылу ссор Герасимова однажды даже плюнула Тамаре на подол и пригрозила, если будет нос задирать, науськать на нее дружков сына, который содержался в колонии! Морозова в живых уже не было, заступиться некому, Тамара присмирела… Вот когда она вспомнила добрым словом смирных и скучных старшинских жен с Базы Амурской флотилии! Потом золотаря стала присылать КЭЧ, недалеко от дома установили аж три колонки, но отношения с соседками были уже испорчены.

Но, с другой стороны, жили Морозовы теперь почти в центре, все оказалось под боком: и магазин «Военная книга» рядом со штабом округа, и продовольственные центральные магазины, и баня, а перейдешь деревянный щелястый мост над оврагом – и вот тебе кинотеатры «Гигант» и «Совкино», и Центральный универмаг с киоском «Мороженое», пристроенным к нему, и Большой гастроном! И до вожделенных театров рукой подать. Ну и, конечно, немаловажно, что по соседству, буквально в соседнем дворе, располагалась средняя школа номер 57, детям удобно.

Детям было не просто удобно – они сразу полюбили и школу, куда теперь ходили вместе (с началом нового года отменили раздельное для мальчиков и девочек обучение!), и улицу Запарина с ее разъезженными колеями, деревянными тротуарчиками и зарослями полыни, и новое жилье полюбили, и двор, в центре которого располагался огородик, а сбоку, на границе участков Морозовых и Дергачёвых, росла огромная и высоченная черная береза в два ствола. Стволы эти, разделяясь почти у комля, снова сходились ближе к вершинам, так что очень легко было забраться на самую вышину и не сидеть там, а стоять, упираясь ногами в оба ствола и оглядывая весь простор Вокзальной улицы, облака цветущих яблонь в оврагах, и даже разлив Амура вместе с утесом, на котором красовалась изящная обзорная башенка, и даже левый берег с синими сопками! Ходили слухи, что вскоре военные (в Хабаровске почти все строили военные!) начнут сооружать на берегу огромный стадион с футбольным полем, Дворцом спорта и даже открытым бассейном, – но пока что там лежала песчаная равнина, которую иногда, во время паводков, изрядно заливало. Отсюда, с березы, можно было любоваться несусветными закатами, когда небо над Амуром то золотилось, то зеленело, то алело, то уходило в густой багрянец, вот как сейчас. Скоро опустится волшебно-синий занавес глубокого вечера, украшенный первой, прозрачной, как слеза, словно бы дрожащей от собственной смелости звездой…

Женя стояла на березе одна. Под березой на лавочке сидел одноклассник и «пожизненный поклонник» Вадик Скобликов, украдкой поглядывая наверх, под развевающуюся Женькину юбку. Но под юбкой у нее были надеты китайские шароварчики, так что Вадька задирал голову напрасно.

Саша со своим приятелем Васькой Ханыгиным и его братом Сережкой повел домой Джульбарса. Овчарку несколько дней назад они купили у этих самых Ханыгиных. Тамара после смерти Морозова стала бояться воров, особенно когда объявили очередную амнистию и в городе появилось довольно много бывших заключенных. За Джульбарса дали большие деньги, в которых нуждались Ханыгины, замышлявшие покупку трофейного «Виллиса» у одного майора медслужбы из военного госпиталя. Однако и пес страшно тосковал, не пил, не ел, и хозяева сразу покаялись, что продали верного друга, поэтому братья Ханыгины нынче примчались, радостно вопя:

– Дома паника, мать в истерике, короче, вот ваши деньги, а Джульбарса я забираю.

Саша огорчился, тетя Тома (так Женя с детства называла мать Сашки) – тоже, а Женя только плечами пожала. Она с первого взгляда поняла, что этот пес у них не заживется!

– Жень, ты когда спустишься? – донесся снизу робкий голос Вадика.

– Никогда, – высокомерно ответила она. – А что? Надоело сидеть?

– Ага.

– Ну так и не сиди, – засмеялась Женька. – Тебя же никто не держит, правда? Я тебя вообще не звала! Чего пришел? Сколько раз говорила – отвяжись! Есть у тебя мужская гордость или нет?

Вопрос был сложный. Гордость, конечно, есть, но почему-то при виде Женьки она куда-то девается. Тает, будто это снежок, спрятанный в карман, а на дворе жарища. Вот как сейчас!

Конечно, признаться в этом было нельзя. Поэтому Вадик поднял себя с лавочки и вышел со двора, хлопнув калиткой, не сомневаясь, что эта принцесса даже не посмотрит ему вслед.

Совершить бы подвиг ради нее! Убить врага, который ее преследует, поднять с земли упавшую в обморок Женьку, прижать к себе, украдкой поцеловать – и шепнуть так, чтобы она не слышала: «Я так тебя люблю! Я тебе жизнь отдам!»

Ага, ей шепни про любовь, а она буркнет, не открывая глаз: «У меня своя есть!» С нее станется! Вот и сейчас, конечно, даже не смотрит ему вслед… А почему? Потому что красавица, каких больше нет на свете, с этими зелеными глазищами, родинкой в уголке рта, и вообще… она такая… такая…

Уныло волоча сандалии по деревянному тротуару, Вадик плелся вверх по улице Запарина к своему дому, растянувшемуся чуть ли не на квартал. Этот дом в народе звался «пятиэтажкой», и жили в нем исключительно семьи военных. Одноклассники, бывая в Вадькиной трехкомнатной отдельной квартире с ванной, туалетом и балконом, выходившим словно прямо в небо (все-таки пятый этаж!), млели от восторга. А Женьку туда было не заманить. Ей было наплевать и на пятиэтажку, и на балкон, и на самого Вадьку.

Разлюбить бы ее, да как?! Вот сейчас он уходит, обиженный до слез, но завтра притащится снова. И послезавтра. И послепослезавтра…

Женя только вздохнула, провожая его взглядом.

Хороший парень Вадька, но такой тюфяк. Жалко его, но в тюфяков не влюбляются. Герой ее романа должен быть смел, отважен и стрелять из пистолета в цель без промаха!..

Тихонько стукнула калитка. Женя опустила голову, уверенная, что это вернулся от Ханыгиных Саша, однако во двор осторожно, озираясь, вошел какой-то незнакомый парень: очень худой, невысокий, в глубоко нахлобученной кепке и черном засаленном ватнике.

Так… а ведь, похоже, тетя Тома не зря боялась воров! Именно в таком виде и являлись в город амнистированные сидельцы. Для полноты картины этому парню не хватало только «сидора» за плечами.

Конечно, это бывший зэка, несмотря на то что ему лет шестнадцать-семнадцать, не больше.

Интересно, зачем у него в руках пустая бутылка из-под «Столичной»? И вообще, что ему понадобилось у них на дворе? Может быть, он хочет…

Женя нахмурилась. Однако она не чувствовала никакого беспокойства или страха – даже свесилась с ветки, чтобы было ловчее наблюдать, но пока помалкивала.

Между тем парень осторожно поднялся на высокое крыльцо, устланное половиками, которые Женя и тетя Тома сами сплели из всякого раздерганного на полосочки тряпичного рванья-старья, бесшумно приоткрыл дверь в коридорчик и вошел в дом.

В следующую минуту Женя чуть не свалилась с дерева, услышав истошный вопль:

– Вор! Грабят! Держите вора!

Тетя Тома высунулась из окна и голосила так, что у Жени в ушах звенело.

Парень, бледный, с вытаращенными глазами, вылетел из дверей, прижимая к груди свою пустую бутылку, скатился с крыльца, пометался по двору и, совершенно потеряв, видать, голову с перепугу, ринулся не к калитке, а почему-то к забору, который разделял участки Морозовых и Дергачевых. И тут Сергей Петрович, который возился в своем дворе и прибежал на шум, молодцевато перескочил забор и принял парня в крепкие объятия, да так стиснул, что он и шевельнуться не мог.

– Вор! Милиция! – продолжала голосить тетя Тома. – Грабят! Убивают!

Через забор заглядывали прохожие, примчался и участковый Тимофеев, который жил на этой же улице, только на противоположной стороне, возле бани: распоясанный (ремень зажат под мышкой), фуражка набекрень, рот набит: видимо, ужинал, да, не доев, кинулся выполнять свой служебный долг.

– Мишка! – изумленно воскликнул Тимофеев при виде парня, едва не подавившись при этом. Быстро прожевал то, что было во рту, и продолжил: – Не успел вернуться – и сразу за старое?!

– Да я!.. – заикнулся было парень, но договорить ему не дала ворвавшаяся в калитку Алевтина Герасимова.

– Вон отсюда! – яростно закричала тетя Тома. – Вон пошла, верблюдица!

Видимо, вспомнила, как Алевтина плюнула ей на подол.

Однако Алевтина этого оскорбления словно бы и не расслышала: все ее внимание было устремлено на Дергачева.

– Ах ты ж погань! – завопила она. – Ах ты ж выродок! Зачем тебя только выпустили, урода? Меня, мать родную, вечно позоришь!

Она бросилась к Дергачеву и принялась его трясти.

Собравшиеся онемели…

Сергей Петрович так удивился, что разжал руки, и парень ужом скользнул было в сторону, однако его перехватил Тимофеев, уже поправивший фуражку и опоясавшийся ремнем.

Участковый принял беглеца в крепкий захват и заломил ему руки за спину.

– Алевтина, ты в уме? – воскликнул Дергачев. – Какая ты мне мать?! Я ж тебя старше на пять лет!

Алевтина стояла, покачиваясь, с трудом удерживая взгляд на его лице. Стало ясно, что она жестоко пьяна, вот глаза и разбегаются. Наконец она сердито отмахнулась:

– Да чего ты, Петрович, не в свое дело лезешь? Не с тобой говорят! – и, повернувшись к парню, которого не выпускал участковый, снова заблажила: – Ах ты ж погань! Ах ты ж выродок! Бамовец ^[7] несчастный! Зачем тебя только выпустили, урода? Меня, мать родную, вечно позоришь! Обокрасть соседей хотел? Да я ж с ними вовек бы не расплатилась! Эта ж Томка, она ж из горла не только свое, но и чужое выгрызет!

– Да ты язык-то придержи! – завопила тетя Тома. – Вырастила вора, а на меня…

Она осеклась, потому что Женя в это мгновение спустилась с березы, как Джонни Вайсмюллер с пальмы в трофейном фильме «Тарзан в западне» ^[8]: перелетая с ветки на ветку. Они с Сашей отработали сей трюк до совершенства, и даже тетя Тома уже привыкла и не пугалась, но на свежего человека это производило очень сильное впечатление.

Очень!

Раздался дружный вопль собравшихся – а потом воцарилось изумленное молчание, которым Женя не замедлила воспользоваться.

– Да что вы все заладили: вор, вор? – спросила она с досадой, поднимаясь на крыльцо, как на трибуну, и окидывая собравшихся сердитым взглядом. – Почему вор? Он заглянул к нам керосину занять, да Тамара перепугалась и крик подняла.

– Какого керосину? – ошеломленно спросила тетя Тома. – Ты о чем?

– О горючей смеси углеводородов, – пояснила Женя, которая училась на отлично по всем предметам как в восьмилетке на Базе, так и в 57-й средней школе. – Которую в керосинку заливают. Этот парень вернулся из колонии, пришел домой голодный, мечтал, что мать его встретит, чаем напоит и хоть чем-нибудь накормит. Но Алевтина Федоровна спала в обнимку с пустой бутылкой, а еды в доме никакой не нашлось, кроме сырой картошки. Он картошку помыл, в кастрюльку положил, поставил на керосинку, чиркнул спичкой, а огня нет, потому что керосинка пустая. И бидон пустой. Тогда он взял бутылку и пошел к соседям – керосину взаймы просить. У Вечкановых было заперто, тогда он к нам направился. Вошел в калитку – во дворе пусто, поднялся на крыльцо, сунулся в коридор, потом на кухню. Тут его тетя Тома увидела и перепугалась до смерти. Решила, он сейчас бутылку о край стола жахнет и «розочкой» ей горло перережет. Вот и закричала. Ну, тогда он и сам перепугался, что ему сейчас новое дело навесят, и кинулся наутек. Да только тетя Тома так кричала, что вся улица сбежалась, – вот парня и схватили.

– Ты чего тут нанесла, малахольная? – слабым голосом спросила тетя Тома. – Ты чего наболтала?!

Женя только высокомерно повела бровями и села на верхней ступеньке крыльца.

– Правда что малахольная, – нерешительно пробормотала Алевтина. – Где это я спала? Да я со вчерашнего дня глаз не сомкнула, сыночка родимого поджидаючи, а он…

– Это что, правда? – перебил Дергачёв, который не забыл еще, как в прошлом году Женя Васильева в одну минуту угадала, кто таскал инструменты из школьного кабинета труда и шарил по карманам в раздевалке. Это оказался директорский сынок, тихоня и отличник, на которого никто и никогда не подумал бы! А Женька раз глянула – и угадала…

– Конечно, правда! – наконец прорезался голос у обвиняемого. – Я не пойму, откуда она это знает, но это все истинная правда!

– Ага, хорошую она тебе подачу дала, Мишка! – сердито хохотнул Тимофеев, большой любитель футбола. – А ты тоже соображучий: сразу мяч принял… Но голевой момент не засчитан! – И он повернулся к перепуганной хозяйке: – Ну что, гражданка Морозова, будете заявление писать? Насчет попытки ограбления?

– Да! – мстительно глядя на Женю, воскликнула Тамара.

– Нет, – раздался голос Саши. – Никто ничего писать не будет. Это просто какое-то недоразумение, правда, Тамама?

Тамара вмиг сникла, поджала губы и кивнула, бросив на Женю ненавидящий взгляд.

– Ну что, пройдем, гражданин Герасимов? – сухо сказал Тимофеев парню.

– Куда еще? – спросил тот испуганно.

– В отделение, милок, – пояснил участковый с ухмылкой.

– За что? – крикнули в один голос Женя, Саша и Мишка.

– За нарушение паспортного режима. – Улыбка сошла с лица Тимофеева. – Если кто прибывает из мест лишения свободы, он должен первым делом отметиться в КЭЧ. Отметиться, а не керосин у соседей шукать!

– Так ведь уж вечер, – растерянно пробормотал Мишка. – Паспортный стол в КЭЧ закрыт! Я б завтра с утра пришел.

– А надлежит в день прибытия! – назидательно изрек Тимофеев. – Мало ли что стол закрыт – в отделении дежурный есть, вон отделение Кировского района, через двор, на улице Фрунзе! Так что пошли, пошли, не тяни время. Задерживаю тебя за нарушение паспортного режима, а это уже рецидив. Значит, опять суд и справедливое наказание. И не вздумай сопротивляться: сам себе еще столько сроков навесишь, что замучаешься считать.

– Можно я ему хоть еды какой-нибудь дам? – в отчаянии воскликнула Женя. – Он ведь даже поесть не успел!

Тимофеев покосился на нее, на Сашу, подумал, начал было сурово качать головой, но вдруг кивнул, причем вид у него сделался такой, словно он сам не поймет, почему согласился.

Женя опрометью кинулась в дом.

– А вы расходитесь, граждане, – махнул рукой Тимофеев. – Кина не будет.

Алевтина, качаясь, потащилась за калитку, приговаривая:

– Ну, прощай, сынок! Прощай, до скорой встречи!

Дергачев посмотрел ей вслед, плюнул и, достав из кармана червонец, сунул Мишке в карман:

– Держи, пригодится! И пригляди, Тимофеев, чтоб он деньги не потерял, понял?

Он значительно глянул на участкового, и тот заюлил глазами:

– Понял, чего ж не понять!

– Тамама, собери ему какой-нибудь еды в дорогу, – сказал Саша.

У той задрожали губы от злости и обиды, но спорить не посмела – скрылась за окном.

Тут из дому выскочила Женя с кружкой чаю и большим ломтем хлеба, на котором лежал кусище колбасы.

Мишка умял все это в минуту, давясь и чавкая, а чай выпил чуть ли не одним глотком.

– Осторожней, он горячий! – воскликнула Женя жалобно, но Мишка только буркнул:

– Ничего, мы привыкшие!

Протянул ей кружку и тихо спросил:

– Слушай, а как ты узнала, как ты могла узнать, что я за керосином приходил? Ты где была, что все видела?

– Я на березе стояла, – пробормотала Женя, удивляясь, какого странного цвета у него глаза: очень светлые, желтые, совсем как янтари в ожерелье тети Томы, подаренном ей дядей Сашей Морозовым незадолго до смерти. – Я не знаю… я сама не понимаю, как…

– Высоко сижу, далеко гляжу? – ухмыльнулся Мишка.

– А что, правда все так и было? – шепнул Саша.

Мишка кивнул.

– Лучше бы я молчала, – вздохнула Женя. – Все равно они не поверили.

– Они бы и так не поверили, – передернул худыми плечами Мишка. – Так что я теперь рецидивист. Снова в колонию! Только ты знаешь что? За меня никто никогда не заступался. Ты первая. А мне тебя даже поблагодарить нечем. Нет, слушай… я знаю, чем! Я тебе стих скажу!

– Чей стих? – вскинула брови Женя.

И Саша тоже вскинул брови точно так же, как она.

Дергачёв посмотрел на них, хотел что-то сказать, но не стал, только удивленно переглянулся с Тимофеевым. В эту минуту Мишка заговорил, проникновенно глядя на Женю своими янтарными глазами:

 
Нет, ничего вы не знаете, люди,
Как больно мальчишке простому бывает,
Когда его рóдная мать проклинает.
Когда ему в жизни не верит никто.
И только одна есть на свете девчонка,
Которая с болью посмотрит вдогонку,
А может быть, даже слезинку смахнет,
В мечтах обо мне ночью глаз не сомкнет.
 

И он улыбнулся застенчивой щербатой улыбкой.

– Ну, это ты загнул, – сердито сказал Саша. – Прям глаз не сомкнет!

– Да это ж только стихи! – воскликнул Мишка. – А в стихах можно чего угодно насочинять.

– Ты прямо сейчас это сочинил? – недоверчиво спросила Женя.

– Ага, – кивнул тот.

– А ведь неплохо, ты знаешь?!

– Знаю, – ухмыльнулся Мишка. – Все говорят, что я прям поэт. Мне это просто. Я в колонии всегда для стенгазеты сочинял. Только я те стихи вам читать не буду.

– И не надо, – вмешался Тимофеев. – Времени нету. Эй, хозяйка! – крикнул он вдруг. – Еды собрала парню?

В окно высунулась надутая Тамара, сунула Саше газетный сверток.

Саша передал его Мишке. Тот спрятал сверток за пазуху и пошел вслед за Тимофеевым, изредка оглядываясь на Женю и улыбаясь.

Наконец они скрылись из виду. Прохожие и соседи постепенно разошлись.

– Слушай! – схватил Женю за руку Саша. – Ты все это на самом деле видела? Честно?

Женя хотела сказать – да, но перехватила испуганный взгляд Тамары, не отходившей от окна, и почему-то ответила уклончиво:

– Сама не знаю.

Саша в сомнении покачал головой, но переспрашивать не стал ни сразу, ни потом – может быть, потому, что Тамара так и кружила вокруг них весь вечер, прислушиваясь к каждому слову, перехватывая каждый взгляд, а может быть, потому, что он не сомневался: да, Женя все это видела на самом деле!

Этого не могло быть, но это было…

Как? Почему?!

Эх, кто бы объяснил…

Горький, 1942 год

Дмитрию Александровичу Егорову часто казалось, что судьба любого человека – это некая повесть, написанная то умелым и изощренным, то бесталанным, с убогим воображением, писателем. Самыми интересными получались те повести-судьбы, авторы которых были горазды выдумывать крутые повороты сюжета и невероятные совпадения. Вопрос только в том, получали ли персонажи хоть какое-то удовольствие от писательских выдумок…

Автор повести под названием «Дмитрий Егоров» был как раз из таких любителей и умельцев подсовывать своему герою сюжетные виражи – один за другим. Причем далеко не каждый из них радовал, а некоторые приводили его на край гибели.

Еще в 1941 году капитан госбезопасности Егоров был направлен из Москвы в Горький и в Арзамас. В начале войны, когда Красная армия отступала по всем направлениям и враг приближался к Москве, было принято решение организовать две запасные Ставки Главного командования, куда при самом плохом раскладе эвакуировали бы Сталина. Одно – основное – секретное убежище, называемое «объектом номер один», строилось в Горьком – под знаменитым волжским Откосом, на самом берегу. Другое – запасное – решено было разместить в Арзамасе. Якобы Сталин сам выбрал этот город, сказав: «Когда Иван Грозный брал Казань, у него ставка была в Арзамасе; остановимся и мы на этом городе». В Арзамасе даже выстроили секретный аэродром, а в сельце Новоселки начали рыть правительственный бункер. Однако Арзамас находился куда ближе к западным фронтам, чем Горький, и, если бы фашисты окружили Москву, Ставка Верховного главнокомандующего оказалась бы под прямым ударом. Идея с Арзамасом была впоследствии отставлена, так же, впрочем, как и с «объектом номер один» в Горьком. Сама мысль о том, что Сталин находится в Москве, а значит, армия защищает не только столицу, но и всеми любимого вождя, воодушевляла людей, в то время как весть о его эвакуации была воспринята отрицательно. Какой же это главком, который бежит с поля боя?..

Егоров, срочно направленный из Горького в Арзамас, когда идея о запасном варианте еще разрабатывалась, принять участие в строительстве не успел: попал по дороге в аварию и вместо строительной площадки угодил в госпиталь. Однако, едва выписавшись, получил предписание отправиться вместо Арзамаса в Саров. В то время это слово не значило для него ровно ничего – было всего лишь одним из географических названий. Правда, краем уха слышал, будто в какие-то незапамятные времена в Сарове находился какой-то монастырь. Вскоре Егоров узнал, что в 1927 году монастырь закрыли и в его помещениях разместили трудовую коммуну для подростков-беспризорников, а потом колонию системы НКВД, силами которой была построена узкоколейка Саров—Шатки, которая во время войны играла немалую роль. Согласно новому назначению, Егорову предстояло осуществлять наблюдение за строительством в Сарове завода № 550 Наркомата боеприпасов для производства снарядов особой мощности. С помощью узкоколейки закрытое предприятие снабжалось материалами и продуктами.

Жители Сарова и Дивеева, находившегося в двадцати километрах, были в большинстве своем мобилизованы для работы на номерном заводе. Надо было на что-то жить! Егорову было поручено следить, как проходит проверка каждого, кого брали на работу. Он курсировал между обоими городками и обнаружил, что здесь проживает немало бывших монахинь Дивеевской обители и монахов Саровского монастыря. Эти люди никакой любви к коммунистам не испытывали, а некоторые с большим трудом скрывали ненависть к ним. Жители обоих городков не стеснялись кричать вслед властям предержащим анафему и другие проклятия, однако никаких карательных мер за этим не следовало. У Егорова постепенно создалось впечатление, что представители власти находятся под влиянием некоего чувства вины и признают упреки вполне справедливыми.

Вскоре Егоров узнал, что Саров и Дивеево исстари были местом паломничества верующих со всей России (и даже с разных концов Советского Союза!), приезжавших поклониться мощам Саровского святого старца. В 1922 году рака была вскрыта, однако не разорена окончательно лишь потому, что вокруг Сарова в то время кипела знаменитая антоновщина ^[9] и члены комиссии не без оснований опасались, что живьем обратно не вернутся: разъяренные поруганием святыни «лесные братья» их зверски поубивают. Однако в 1927 году, когда обстановка поуспокоилась, начатое было закончено: рака полностью раскурочена, мощи Саровского старца вывезены в Москву и спрятаны в запасники какого-то музея, где след их затерялся, монастыри что в Сарове, что в Дивееве прекратили свое существование, а некоторых из монахов репрессировали. В их числе был некий Гедеон, брат бывшей монахини Анны, ныне влачившей очень скромное существование в Дивееве. С ней Егоров случайно встретился на улице – и был потрясен тем, что она сразу назвала его имя, отчество и фамилию. Причем вид у нее был такой, словно ей явился призрак.

Недавно Егоров столкнулся с чем-то подобным: на квартире в Горьком, куда его поместили на постой, двое пятилетних детей, Саша Морозов и Женя Васильева, едва увидев его, тоже назвали его имя и фамилию! Тогда, пораженный красотой Тамары, матери Саши Морозова, влюбившись в нее с первого взгляда, Егоров не обратил на это особого внимания, фактически пропустил их слова мимо ушей, а потом вообще забыл – и вспомнил об этом лишь много позже.

К детям Егоров привязался необычайно и не мог отделаться от четкого ощущения, что ответственен за их судьбы. Однако чем дальше шло время, тем больше душа его отвращалась от Тамары и привлекалась к ее подруге Ольге, матери Жени. Именно на ней держался дом, она была стержнем семьи, она заботилась о детях, а еще в Ольге была какая-то тайна, которая манила Егорова. Ольга стала именно тем человеком, который помог ему прозреть простейшую истину… до этой истины доходит – рано или поздно, более или менее тернистым путем, благодаря печальному или счастливому опыту – всякий мужчина: красота душевная важнее красоты внешней!

Тамара была свободна, а Ольга – замужем, причем муж ее находился на фронте. Совесть и честь не были для Егорова пустыми словами, а потому он старался бывать в Горьком как можно реже – благо в Сарове оказался чрезвычайно загружен работой, – а при встречах с Ольгой всячески таил от нее свою любовь и тоску.

В Сарове Егоров чувствовал, что душа его успокаивается… Вообще, чем дольше он здесь находился, тем больше понимал: Саров и Дивеево – места необыкновенные, обладающие особой силой влияния на людей, проникновения в глубины их устремлений. Эти места стали ему родными, и вскоре он уже и сам чувствовал на себе груз ответственности за поругание святыни – мощей Серафима Саровского – и не переставал корить себя за чужую вину.

С матушкой Анной (ему иногда было странно называть женщину младше себя матушкой) Егоров не то чтобы подружился – просто иногда казалось, что она принимает его за какого-то другого человека, а оттого так добра к нему и внимательна. И вот однажды, весной 1942 года, матушка Анна прибежала к Егорову среди ночи, приведя с собой какого-то дрожащего угрюмого человека, который сообщил, что его зовут Гаврила Старцев, он – диверсант, заброшен сюда гитлеровцами под кличкой Монах в составе группы из трех человек и имеет секретное от своих сообщников задание: отыскать место тайного захоронения мощей Саровского святого, изъять их и переправить через линию фронта, для чего будет послан особый самолет.

Выслушав это, Егоров решил, что Гаврила Старцев не в себе. Он и впрямь имел вид безумца! Какие мощи Саровского святого?! Общеизвестно, что они были, несмотря на протесты верующих, вывезены отсюда в Москву! И чтобы ими интересовалась гитлеровская разведка… Однако Гаврила показал свои фальшивые документы, шифры и походную радиостанцию, с помощью которой ему следовало передавать сообщения в Штаб Валли ^[10], рассказал, где спрятан его парашют. А главное, Гаврила упорно твердил, что у человека, который послал его сюда, у штурмбаннфюрера СС Вальтера Штольца, который готовил их группу к заброске, имелись совершенно конкретные доказательства того, что мощи Саровского святого в 1927 году подменили на останки монаха Марка Молчальника – их-то и отправили в Москву, они-то и затерялись в запасниках музеев! Якобы Вальтер Штольц был дружен с человеком, который сам участвовал в этом опасном деле и оставил дневник, в котором точно указано место подлинного захоронения останков Саровского святого. Прозвище этого человека было Гроза, а настоящее имя – Дмитрий Александрович Егоров.

– Митя… – эхом отозвалась матушка Анна, и Егоров почувствовал, как у него мурашки пробежали по телу.

Они были втроем в казенной квартире Егорова. Матушка Анна, сверкая в полутьме полными слез глазами, сообщила ему, что Гаврила Старцев говорит правду, а у Штольца были верные сведения. Гроза и в самом деле помог Анне, ее брату Гедеону и еще нескольким особо доверенным людям подменить мощи Саровского святого. Однако матушка Анна не могла поверить, что Гроза сообщил эту тайну какому-то человеку или доверил бумаге!

– Дневник, может быть, и есть, – упорно твердила она, – но ни словечком Митя в нем не обмолвился об этой тайне.

– А вы знаете, где это место? – не удержался от вопроса Егоров. – Где спрятаны подлинные мощи?

– Да, – просто сказала матушка Анна. – Но тебе не скажу, прости! Чувствую, что ты из тех немногих, кто тайну эту сохранил бы неприкосновенной, однако я клятву священную дала, что никому ее не открою. Давно это было, тогда меня звали просто Анютой… На костер взойду, а все одно молчать буду, как мой брат Гедеон в лагере близ Алма-Аты молчал – до самого смертного часа своего в тридцать третьем году. – Она перекрестилась. – Однако, Митя, тут дело не только в мощах нашего старца праведного. Слушай дальше, а ты рассказывай, Гаврила! – приказала она.

Гаврила Старцев, сидевший доселе безучастно, лишь изредка крестясь, повиновался. И тогда Егоров узнал, что его сообщники, Анатолий Андреянов (кличка Купец) и Павел Мец (кличка Колдун), имели задание отыскать в Горьком дневник Грозы и выкрасть его детей, которые сейчас под чужими именами живут в доме Ольги Васильевой, на улице Мистровской, дом 7.

– Да ты ж, поди, знаешь их, Митя, – взглянула на Егорова матушка Анна, а когда он в ответ только вытаращил глаза, пораженный до того, что слова молвить не мог, даже спросить был не в силах, откуда это ей известно, она только улыбнулась загадочно и ничего объяснять не стала. И тогда Егоров почувствовал, что спрашивать ничего не нужно, потому что есть на свете вещи, которые невозможно объяснить, которым нужно просто верить.

Гаврила продолжал рассказывать, уточнять подробности, называть имена и приметы. Егоров слушал, стараясь ничего не упустить, а потом рванулся к телефону и принялся звонить в Горький. Спустя час, после долгих переговоров и убеждений начальства, которое никак не могло ему поверить, он вызвал машину и отправился в Горький. Вместе с ним ехал Гаврила Старцев.

– Прощай, Гаврила, – печально сказала матушка Анна, выходя вместе с ними на крыльцо и крестя обоих. – И ты прощай, Гроза. Более уж не увидимся!

– Почему? – встревоженно спросил Егоров.

Однако матушка Анна лишь развела руками и прошелестела:

– Не судьба! А ты терпи, все переживи… родная кровь поможет.

Это непонятное пророчество Анны Егоров вспоминал потом, спустя два года, когда вернулся в Саров. Да, вот так уж вышло, что возвращался он туда почти пять лет!

А тогда…

А тогда он успел перехватить на выезде из Горького машину, в которой Андреянов и его бывший сообщник по темным делишкам в Горьком Сидоров пытались вывезти одурманенных каким-то сонным снадобьем Сашу и Женю. Перепуганный Егоров принялся тормошить их, однако дети, на миг выйдя из этого странного состояния между сном и бодрствованием, пробормотали недружным хором:

– Лялечку убили…

– Ляля умерла…

И, горько всхлипывая, снова впали в дремотное оцепенение.

Егоров, знавший, что Лялей они называли Ольгу, не интересовался более ни судьбой Гаврилы Старцева, ни тем паче Аверьянова, который патетически выкрикивал, что спас детей от обезумевшего Павла Меца, который намеревался их убить, ринулся с несколькими милиционерами, тоже участвовавшими в облаве, на улицу Мистровскую. Он примчался туда как раз вовремя, чтобы спасти от Меца, пусть раненого, но еще очень опасного, Тамару, однако Ольгу спасти не успел: она была убита ударом ножа в горло.