Отец ушел из семьи, едва Оксане исполнилось три года. Она не помнила его, но помнила ощущение полета: чужие руки подбрасывали ее вверх, было страшно и весело, а глаза слепило домашнее шестидесятиваттное солнце. В ящике письменного стола долго хранила фотографию и едва узнавала себя в малышке с огромным бантом, чудом крепившимся к воробьиному хохолку, а у отца был острый вороний нос и черные волосы. Мать косилась и неодобрительно шипела:

– Опять на кобеля любуешься? Ну смотри, смотри. Помни, кто тебя безотцовщиной оставил.

Во взгляде матери сквозило садистское злорадство. Оксана плакала украдкой, засыпая. Потом душила злость. Потом пришло спасительное равнодушие. И она испугалась, когда после выписки из роддома с незнакомого номера пришло сообщение: «Медвежонок, поздравляю с дочкой. Папа».

Это было похоже на шутку. Злую, затянувшуюся на двадцать три года шутку.

– Твои друзья? – спросила у гражданского мужа.

Тот прочитал смс осоловелыми от продолжительных пьянок глазами и ответил, что абонент ему неизвестен, что Оксану с дочкой ожидал домой только через пару недель, поэтому обещал Андрэ и Лешему пожить у него, что они талантливые музыканты, что он, Артур, будет у них на вокале и скоро – если Оксана наберется терпения и перестанет быть такой сукой, – они станут знамениты на весь мир, тогда бабки польются рекой.

Но Оксана быть сукой не перестала, ей нужны были деньги уже сейчас: на подгузники и смеси, на коляску, на ползунки, на вещи, в которых Артур понимал еще меньше, чем сама Оксана в фолк-роке. И потому случилась первая после выписки и самая крупная за последний год ссора.

Артур швырял из шкафа ее вещи и орал, чтобы она катилась со своим ребенком к матери. Оксана отвечала, что ребенок и Артуров тоже, и к матери катиться не захотела. Более того, от одной мысли ее бросало в холодную дрожь: представлялся торжествующий взгляд матери. Ее монументальная – руки в боки – фигура, и ядовитые, ненавидимые Оксаной слова: «Я-же-говорила!»

Оксане до подкожного зуда хотелось послать все на хрен, но возвращаться было нельзя. Оставлять Альбину без отца было нельзя! И поэтому запрятала обиду глубоко, на дальний чердак своей памяти, где зарастали паутиной душная злоба на мать и покинувшего семью отца.

И странное сообщение забылось под грузом насущных проблем.

А потом в дверь позвонил курьер.

– Вы, наверное, ошиблись, – сказала Оксана, подозрительно разглядывая огромного плюшевого медведя, перевязанного розовой лентой.

– Галерная, семнадцать, квартира десять, – ответил курьер и подсунул Оксане бумажку. – Распишитесь здесь и здесь.

На обратной стороне значился адрес и знакомое имя.

Оксанин желудок, измученный перекусами и изжогой, ощетинился иглами страха. Она машинально расписалась, посадила медведя в кресло и села напротив, свесив между колен дрожащие руки.

Альбина ревела, но, увидев игрушку, сразу замолчала.

Артур вторые сутки не появлялся дома. А вернувшись, вопросов не задавал. Зато на Оксанин номер пришло еще одно сообщение: «Внучке понравился подарок? Перезвоню в 19:00. Возьми трубку, пожалуйста. Папа».

Время потянулось.

Оглушенная недосыпом, Оксана механически готовила, меняла памперсы Альбине, что-то отвечала мужу, выдыхающему перегар и вдохновенно рассказывающему о новом приобретении – клетчатом мешке с множеством трубок, который Артур называл волынкой и который купил по дешевке с рук всего за тридцать шесть тысяч.

От озвученной суммы Оксана сжимала зубы и чувствовала обжигающий гнев. Но в воображении возникала снисходительная улыбка матери, и «яжеговорила» казалось страшнее волынки, безденежья и хронической усталости.

На всякий случай Оксана положила телефон в карман домашней кофты.

В половину седьмого она вышла с Альбиной на прогулку. Сердце колотилось прерывисто и безумно.

Она думала: а если это маньяк?

Думала: может, это жестокий розыгрыш?

Альбина ворочалась и никак не хотела засыпать. Оксана машинально качала коляску, глядя, как две вороны дерутся за кусок чего-то влажно-алого.

Когда телефон зазвонил, она уже не думала ни о чем и поднесла его к уху.

– Привет, медвежонок.

Голос оказался высоким и надтреснутым, будто у заядлого курильщика. Оксана не нашлась, что ответить, едва удерживая телефон в потеющей ладони.

– Прости, что долго не звонил. Маша не давала видеться. Но теперь все будет по-другому. Разрешишь?

Оксана сглотнула вставший в горле комок и спросила:

– Вы кто?

– Папа, – ответили в трубке. – Разве не узнала?

– Где вы достали мой телефон?

– У твоего мужа. Я не поклонник рока, но пенсионеров приглашали бесплатно. Поет он отвратительно, зато водку пьет профессионально. И болтает без умолку.

– Действительно, – пробормотала Оксана, гадая, где и кому Артур еще мог выболтать ее номер, подробности семейной жизни и прочие личные, а может, и постыдные вещи.

В коляске снова захныкала Альбина.

Оксана качнула коляску, мазнув взглядом по воронью: их карканье было неприятным, режущим слух.

– Не знаю, кто вы и что вам нужно, – сказала Оксана. – Но не звоните мне больше и ничего не присылайте. Иначе я обращусь в полицию. До свидания.

– Нет, подожди, – голос в телефоне прозвучал бескомпромиссно, и она замерла. Словно невидимая рука сжала ее запястье, не позволяя убрать телефон от уха и нажать отбой. – У тебя родинка на пояснице, – продолжил незнакомец. – И неправильный прикус. Ты просила маму поставить брекеты, но Маша ответила, что не позволит дочери выглядеть дурой с этими железками во рту и что над тобой будут издеваться одноклассники. Хотя почти все девочки в твоем классе их носили. А на выпускной ты пришла в старом платье, купленном на Авито. Хотя я выслал пятнадцать тысяч на новый наряд. Маша вернула их почтовым переводом. У твоей дочери светлые волосы, как у тебя, и карие глаза, как у меня – если бы ты в одиннадцатом классе не порвала фотографию, то увидела бы сходство.

Он замолчал, точно улавливая эхо ее сердцебиения. Должно быть, оно разносилось сейчас по всему двору. Казалось, сердце вот-вот проломит грудную клетку и упадет в песочницу. И если о родинке и Альбине мог рассказать Артур, то кто узнал о брекетах и выпускном? Оксана ревностно оберегала детские травмы и избегала обсуждать их даже с близкими подругами.

– Чего вы хотите? – наконец спросила она.

– Иногда звонить тебе, – прохрипели в трубку. – И однажды увидеть Альбину.

Оксана сглотнула.

Ей хотелось сказать: где же ты был? Где ты был раньше, когда я плакала ночами и ждала тебя? Где был, когда я сбегала из дома в общагу? Где был, когда выскочила замуж за первого встречного раздолбая? Где был, когда таскали Альбину по врачам? Где был двадцать три года и почему появился именно теперь?

И не спросила, ответив вместо этого:

– Ладно.

– Просто ладно? – спросили в трубке.

– Просто ладно.

В трубке засмеялись. По крайней мере, Оксане хотелось верить, что это был смех – отрывистый, сухой, будто воронье карканье.

Нечеловеческий звук.

Она нажала отбой.

Малышка с интересом наблюдала за птицами.

Сейчас, спустя восемь лет, Оксана отчасти привыкла к присутствию отца в своей жизни. Они время от времени созванивались, он присылал деньги и вещи для внучки и крайне противился тому, чтобы Альбину отдавали в детский сад. Оксана отмахнулась, но после череды больничных и сама отказалась от этой затеи.

Теперь же, стоя на крыльце чужого дома, думала, что отец выглядит точно так же, как в скайпе, и чуть более старым, чем на фото.

Нереально худой, сгорбленный годами. Нос острый, клювом. Волосы черные, прорежены у лба, глаза с прищуром.

– Наконец-то свиделись, дочка, – сказал он. – Альбину привезла?

– Спит в машине, – ответила Оксана. – Спасибо, Олег Николаевич.

– Папа, – ответил он. – Называй меня так.

Дом оказался деревянным, но добротным, на два подъезда. Скрипучие ступеньки привели в коридор на четыре квартиры.

Оксана внесла сумку в комнатку – там стояла двуспальная кровать, застеленная стареньким пледом, какие вышли из моды еще в девяностые, но нет-нет, да встречались в хрущевках-«бабушатниках». У оленя в области бока истончился ворс, и Оксана, вспомнив раненого лося, решила, что от пледа избавится во что бы то ни стало. Сумку бросила возле неказистого, потемневшего от времени платяного шкафа. Выглянула в окно – оно выходило на приусадебный участок, где топорщилась зеленью рассада, а над ней двумя параллельными линиями перечеркивали небо бельевые веревки. Справа, за забором, краснел капот Оксаниной машины – возле нее мелькнула долговязая отцовская фигура.

Оксана поспешно спустилась во двор.

Сквозь окно виднелась белесая макушка Альбины. Девочка спала. Отец же, прижав ладони к стеклу и сгорбившись так, что сквозь черную майку явственно выступали острые позвонки, смотрел на нее, почти касаясь окна покатым лбом. Узкие губы едва заметно шевелились.

Оксану кольнуло тревогой.

– Подожди, я разбужу сама, – поспешно сказала она.

Приблизившись, увидела на стекле оставленные дыханием разводы. Отец выпрямился, отошел.

Альбина захныкала спросонья. Ладонью, испачканной фломастерами, принялась тереть глаза.

– Приехали, солнышко. Уже все.

– Я помогу донести, – предложил отец.

Оксана прижала к себе обмякшую дочь, рассеянно ответила:

– Нет, я привыкла.

Уже на пороге дома оглянулась через Альбинино плечо: распахнув переднюю дверь, отец копошился в кабине, что-то перебирая, рассматривая, проверяя. Почувствовав взгляд, повернулся, но Оксана успела войти. В последний момент она увидела, что держал в руках отец: это были Альбинины рисунки.

Оксана отнесла дочь наверх, и та сразу уснула, свернувшись на кровати. Ее лицо было умиротворенным и не по-детски серьезным. Оксана отвела со лба льняные волосы, обернула вокруг Альбининых ног угол пледа. Сколько ей предстоит провести в этом доме? У человека, ворвавшегося в ее жизнь и едва знакомого по редким звонкам и переписке? Сколько она выдержала с Артуром? А сколько с матерью?

Оксана прикрыла глаза и представила, будто ее несет водяной поток, прибивая то к одному, то к другому берегу, и никогда не задерживалась на одном месте надолго. Когда впервые это началось? Кажется, в седьмом классе, когда Оксана пристрастилась ночевать у подруги. У той родители работали по сменам, часто оставляя девочку на полуслепую бабушку. Оксана приходила, смущаясь, но с удовольствием ела бабушкины щи и простенькие бутерброды с маслом. Ее ни о чем не спрашивали, ни в чем не обвиняли, и атмосфера в старой хрущевке царила миролюбивая и уютная. Возвращаться домой Оксана боялась. Мать, хватаясь за сердце и закатывая глаза так, что становились видны страшные голубоватые белки, выла на тихой, монотонной ноте. Оксане хотелось забиться в угол, стать маленькой, как лесной зверек. Она научилась отключаться от реальности, уходя в глубину себя, как в нору. Тогда мать переходила от воя к ругани и угрозам:

– Дрянь ты! Шалава подзаборная! – орала, выплескивая слюну и злобу. – Ишь, глаза свои бесстыжие выпучила! Мать не жалеешь, до смерти доводишь! Лучше бы ты вообще на свет не появлялась! Лучше бы тебя в детдом отдать! Пусть тебя там в обноски одевают! Голодом морят! Глядишь, тогда человеком станешь, раз из тебя человека сделать не могу!

Руку, впрочем, никогда на Оксану не поднимала. А ей думалось – пусть лучше ударит и тем удовлетворит ненасытную злобу.

Оксана не знала, почему, уходя, она каждый раз возвращается снова. Может, потому, что, накричавшись, мать садилась рядом, вздыхая так глубоко, что разрывалось сердце, гладила широкой ладонью Оксану по затылку и приговаривала плаксиво:

– Ох и непутевая у меня дочь! Видать, Боженька так наказал, нести мне теперь этот крест до самой смерти. Потому и внучка народилась ненормальная. Ну да что поделать. Люблю я тебя, сволочь такую. Добра ведь желаю. Кому ты нужна, кроме матери?

Оксана соглашалась, что никому. И они ревели, обнявшись, со слезами выдавливая нарыв душевной муки и чувствуя после этого опустошение и легкость.

В дверь осторожно постучали.

Оксана встрепенулась и тихонько, чтобы не разбудить дочь, отперла.

– Ужинать будете? – спросил отец, деликатно оставаясь по ту сторону порога.

– Я буду. Альбина спит.

Отец стрельнул глазами за Оксанино плечо, и та неосознанно перегородила проход.

– Потом покормлю, ладно?

Отец покладисто согласился.

Кухонька оказалась тесной, но чистенькой. Пахло чем-то пряным и травяным. На столе, застеленном потертой клеенкой, стояли тарелки: две чисто белые и одна голубая с медвежонком.

– Сам готовишь? – спросила Оксана, помогая отцу выставить кастрюльку с пюре. Из-под крышки валил пар, но картошкой почему-то совсем не пахло. Оксана решила, что, наверное, не съест ни ложки, но обижать отца не хотела.

– Сам, я ведь один живу, – тем временем ответил он, раскладывая по тарелкам румяные, но тоже ничем не пахнущие котлеты. – Как от Маши ушел, так и не женился.

– Засолки тоже сам делаешь? – кивнула Оксана на тарелки, полные маринованных огурчиков, перцев, квашеной капусты и аккуратных, кругленьких как на подбор помидоров.

– Соседи помогают. А вот варенье сам варю. Попробуй, брусничное.

Оксана все же решилась попробовать отцову стряпню и с удивлением обнаружила, что она довольно недурна. От пюре, как и от котлет шел странноватый травянистый запах, но списала это на обилие приправ и заварочный чайник, источающий совсем уж густой травяной аромат.

– Я тебя все эти годы хотел повидать, – заговорил отец. – Машу обвинять не хочу, я виноват не меньше. Может, испугался ответственности. Может, не смог выдержать ее характер. А характер ее ты знаешь, – поджал узкие губы, глядя на Оксану исподлобья. – Хотел бы, чтобы она простила. Хочу, чтобы простила и ты.

– Давай не будем, – перебила Оксана. – Мы ведь приехали, и это главное.

– Я просто должен узнать тебя получше. Тебя и внучку.

Оксана улыбнулась через силу, ответив:

– Спасибо, что пригласил.

– Сколько пробудешь здесь?

– Не знаю… Не бойся, нахлебниками не будем.

Отец кивнул: уже знал по ее ранним рассказам, что Оксана работает по удаленке маркетологом. Высококлассным специалистом ей стать так и не удалось, но на жизнь хватало.

– Буду помогать, чем могу, – сказал отец, разливая по чашкам прозрачно-янтарный ароматный чай. – Пенсию получаю хорошую, да и люди помогают. Вот, недавно травяным сбором угостили, трав в Карелии собирают превеликое множество. Хочешь, сходим завтра в парк «Вичка»? Сфотографируешься с медведем. – Он натужно рассмеялся: – Ненастоящий, конечно, но в наших краях и это достопримечательность. Да ты ешь.

Оксана пригубила из вежливости: язык обожгло, но вслед за этим пришел душистый, пряный аромат. От него слегка закружилась голова, будто Оксана вдохнула кислород полной грудью. Она сглотнула, сказала:

– Вкусно.

Тут же захотелось еще.

– Я на твоей машине вмятину заметил, – сказал отец. – Слева от бампера.

– Гадство, – поморщилась Оксана. – Наверное, все-таки в отбойник вписалась. Это я лося объезжала.

– Какого лося?

– Жуткого, – она передернула плечами, вспоминая запекшуюся глазницу и рваные, блестящие свежим мясом раны, и обнаружила, что почти допила чашку до дна. – А у вас что, медведи водятся?

– Не видел пока, – ответил отец. Поднялся, подлил Оксане еще чаю. – Ты пей.

Оксана пила. В животе разливалось приятное тепло, голова тяжелела. Еще одну чашечку – и упасть бы головой на подушку рядом с Альбиной. Отец говорил, и его голос проникал в сознание, будто через слой тумана:

– Теперь все будет хорошо. Теперь вы дома. Мать-то знает, где?

Уже засыпая, Оксана подумала, что не знает никто, но не нашла сил ответить.

4. Крах мира

Лось лежал поперек сплошной. Оксана боялась подойти, хотя в глубине души понимала – надо. Там, за дорожной разметкой, перепачканной кровью, начиналась дорога в беспечное будущее. Там исчезали хлопоты, связанные с вечными переездами, страхом, чувством вины и безденежьем. Ей будет хорошо вдвоем с Альбиной, стоит только переступить лосиную тушу.

Альбина стояла рядом, прикрыв глаза и положив голову на вздувшийся бок животного. Под шкурой что-то двигалось, и от того, что дочка прикасается к умирающему лосю, от смрада и вида крови Оксану подташнивало.

«Я его сбила, – подумала она. – И теперь он медленно умирает там, на дороге. Его заживо съедят черви, а глаза выклюют птицы, и уже ничем не помочь…»

Под Альбининой ладонью шкура треснула и разошлась, и в трещине появилась остроклювая головка. Снегирь вспорхнул, подняв крыльями веер кровавых брызг. Оксана заслонилась рукой, но успела увидеть, как кровь веснушками усыпала Альбинины щеки.

– Мир треснул, мамочка, – донесся, будто издалека, голос дочери. – Уже ничем не помочь…

Из лосиного нутра потоком хлынули снегири. Их оглушающий писк вернул Оксану в реальность.

Ровно и глухо шли на кухне часы. Через узкую щелку между шторами пробивалось осеннее солнце, пахло подгнившим деревом и пылью. Наволочка под головой оказалась влажной, простыня сбилась в комок. Отбросив одеяло, Оксана потерла ладонями лицо. Мышцы тянуло, руки слегка дрожали, но это всего лишь последствие усталости и плохого сна. Сейчас она умоется, приготовит Альбине завтрак и все будет хорошо.

– Альбина?

Тишина. В колченогом кресле, наполовину скрытом скомканным покрывалом, пусто. Сумки так и стояли неразобранными в углу. Ни одежды, ни обуви дочери.

Вскочив с кровати, Оксана заметила, что спала не раздевшись, и вовсе не помнила, как легла. Кажется, разговаривала с отцом, пила чай – во рту еще сохранился травяной привкус, – а прочее изгладилось из памяти.

– Па… па? – слово получилось нелепым и непривычным. Оксана надеялась, что когда-нибудь перестанет испытывать внутреннюю неловкость, произнося его.

Босиком прошлепала в кухню, ступни холодили крашеные доски. Тарелки и чашки оказались вымытыми и стояли на своих местах в сушилке, в чайнике плескалось на донышке.

– Альбина? Папа?

Слова давались с трудом, голова была тяжелой, точно с похмелья.

– Папа?

Он выглянул из второй комнаты, одетый в растянутую футболку и спортивные штаны. Глаза заспанные, а волосы прилажены, будто давно проснулся.

– Что случилось, медвежонок?

– Оксана, – машинально поправила она. – Ты Альбину не видел?

Отец таращился непонимающе, и Оксане захотелось встряхнуть его за шиворот.

– Альбину, – с нажимом повторила она. – Дочку мою, твою внучку.

– Как? – глупо спросил отец. – Ты не говорила, что у меня есть внучка.

Его рот задрожал, точно от смятения, вот-вот заплачет.

– Мы приехали вчера, помнишь? Мы пили чай, а Альбина…

– Медвежонок, – перебил отец, высоко вскидывая острые черные брови, – вчера ты приехала одна.

Оксана умолкла, и слова умерли, не родившись.

Повернувшись на пятках, метнулась в комнату, принявшись перетряхивать сумки. Теплая одежда, носки, нижнее белье, аптечка с необходимыми лекарствами, косметичка, банные принадлежности, полотенца – все для нее, Оксаны. Не было ни спортивного костюма для одиннадцатилетки, ни теплого жилета, ни вязаного свитера, ни даже альбома для рисования. Оксана нырнула в кармашек рюкзака, где держала документы и вытащила паспорт. Свидетельства о рождении дочери в нем не оказалось.

– Ты! – она наступала на отца, чувствуя, как комната плывет перед глазами. – Куда дел ее вещи, отвечай?!

– Солнышко, ты утомилась с дороги, – он старался оставаться ласковым, тянул жилистые руки, оглаживая по плечам, волосам, заглядывал в глаза. – Утомилась, перенервничала. Хочешь, позвоним Маше?

Протягивал ей телефон, но от мысли позвонить матери внутри Оксаны сжималась холодная пружина. Оттолкнув заботливые отцовские руки, выбежала в осень, на ходу надевая куртку.

Улица Горького одним концом выходила к набережной, у светофора делала поворот и, втекая в улицу Дзержинского, шла мимо школы искусств к городскому парку «Вичка», о котором упоминал отец. Альбина, с ее любовью к лесным зверюшкам и краскам, вполне могла бы направиться туда, и Оксана месила кроссовками грязь, металась между аптеками и магазинами, хрущевками и скверами. Мелкий моросящий дождик капал за шиворот. Оксана встряхивалась, точно собака, не думая о том, что могла бы взять зонт, и не переставая звала Альбину.

Конечно, она проснулась раньше матери и ушла в парк, чтобы собрать красивый букет кленовых листьев. Или побежала за кудлатой собакой. Или попыталась поймать последнюю бабочку. А может, пеструю птичку, которых Альбина так любит.

Она увлеклась, ее маленькая глупая девочка, ведь «солнечные дети» часто увлекаются. Ушла к реке, в страшный и темный осенний парк, где подлесок путался под ногами, где ветви переплетались друг с другом и пахло прелой листвой и грибами.

Осознав, что почти заблудилась, а под ногами вместо деревянных настилов оказалась податливая почва, Оксана остановилась.

– Альбина?…

Не то спросила, не то простонала в пустоту. Имя упало мертвым камнем во влажную землю, а лес полнился призрачным шорохом, шелестом опадающих листьев, хрустом сухостоя, далеким птичьим писком.

Подошва раздавила несколько алых ягод. Задрав голову, Оксана увидела отяжелевшие гроздья рябин. Их клевали снегири. Красные брюшки раздувались, будто накачанные рябинным соком. При виде Оксаны птицы замирали, провожая ее черными, по-акульи бесстрастными глазами.

Давешний сон предстал в своей неприглядной мерзости. Смотреть на снегирей стало неприятно. Да и откуда им взяться в октябре?

– Альбина, – прошептала Оксана. И, прислонившись к ближайшей сосне, разрыдалась.

Возвращалась медленно, стараясь не потревожить жутких птиц и жадно вслушиваясь в лесные звуки.

Может, услышит, выбежит с хохотом из-за осин, обнимет, слюнявя Оксанину щеку с восторженным:

– Не поймала, не поймала!

Или протянет все-таки собранный осенний букет из оранжевых и влажных, кое-где сгнивших кленовых листьев.

Сперва Оксана решила отшлепать ее, может, даже мягким поясом от куртки.

Спустя еще несколько минут решила не шлепать вообще.

Выходя к домам поняла, что простит Альбине все, лишь бы она осталась жива и невредима. Накупит ей новых альбомов для рисования – акварельную бумагу и краски «Ленинград» в двадцать четыре цвета, скетч-буков и спиртовые маркеры. Пусть рисует, как умеет, хоть Винни-Пуха, хоть остроклювых снегирей, так похожих на ворон. Только бы вернулась…

Вспомнив, остановилась, быстро моргая, подле «Логана». Пальцы лихорадочно ощупали в кармане ключи.

Оксана рыскала в салоне, пытаясь найти хоть что-то – хоть светлый Альбинин волос, хоть цветную заколку, а лучше – ее альбом для рисования, испещренный рисунками снегирей. Зациклившись на чем-то, Альбина снова и снова это повторяла, а рисование было ее отдушиной, ее страстью.

Проверив сиденья и под сиденьями, бардачок и багажник, Оксана устало присела на край водительского кресла. Пот градом катился с лица: Альбина исчезла из Оксаниной реальности, будто ее и не было, со всеми вещами, документами и рисунками.

Словно ее действительно не существовало.

Откинувшись на подголовник, Оксана раздумывала, не закурить ли ей: сигаретами она баловалась еще в студенчестве, но бросила, познакомившись с Артуром. Потом случилась беременность, а после – взрослая жизнь. Теперь, цепляясь за расползающуюся реальность, Оксана всерьез задумывалась о нераспечатанной пачке «Vogue» в бардачке, которую всегда возила с собой на «всякий пожарный» и чуяла, что этот «пожарный» уже наступил.

Склонившись к бардачку, она замерла, коснувшись ногтем пластиковой коробки. Под пассажирским сиденьем белел угол листка. Огненная волна прокатилась по хребту. Обмирая и страшась спугнуть удачу, Оксана медленно ухватилась за этот белый треугольник. Потянула.

Из-под сиденья показался рисунок: остроклювая птица с ярко-алой, будто вымаранной кровью, грудью.

Сдержав рвущиеся наружу рыдания, Оксана прижала рисунок к груди. Заходить в дом казалось кощунством, а видеть снова темный и бестолковый взгляд отца было выше ее сил. Найдя в смартфоне адрес отделения полиции, Оксана выбралась под набирающий силу дождь и побрела по улицам, пряча у сердца дорогой рисунок – все, что осталось от дочери.

В здании пахло побелкой и куревом. Разговор с дежурными прошел точно в тумане, а отдел уголовного розыска встретил неприветливо – забранными жалюзи и запахом кофе.

Сухие и скучные вопросы репьями цеплялись за сознание: как звали дочь, во что была одета, каковы особые приметы, когда пропала.

Оксана отвечала заученно, пугаясь собственного спокойствия: слезы остались в лесном мху, под рябинами, оседланными снегирями.

Воронцова Альбина Артуровна. Одиннадцать лет. Светлые волосы. Карие глаза. Да, генетическая редкость. Синдром Дауна. Одета в красную куртку. Волосы забраны в хвостики с розовыми заколками. Белые кроссовки.

Не человек – ориентировка «Лизы Алерт». Фотография в оранжевой рамке.

Звонила ли в сто двенадцать? Еще нет, но прямо сейчас позвонит.

Оксана терялась, не зная, что предъявить в доказательство.

Нет документов. Нет свидетелей. Даже фотографий в телефоне. А личную жизнь Оксана в соцсети не выставляла. Остался только помятый рисунок.

Опера переглядывались. Кто-то, показалось Оксане, покрутил пальцем у виска, и она взвилась. Кричала, что не сумасшедшая, просила проверить прописку и совала раскрытый паспорт под нос капитанше в строгом костюме и с каштановыми, собранными в гульку волосами. Штамп прописки синел размытым родимым пятном. В графе «семейное положение» зияла пустота.

В конце концов она все-таки разрыдалась. Плакала и плакала, размазывая по щекам тушь и не обращая внимания на сочувственные, жалостливые взгляды.

Заявление все же приняли, но Оксана не верила, что все обойдется так легко. Ничто не могло пройти легко, когда вокруг находят мертвых детей с забитыми рябиной ртами.

– Альбина снилась мне сегодня, – сказала напоследок. – Она и… снегири. Вы видели когда-нибудь снегирей в начале осени?

Показалось: капитанша вздрогнула, на миг прервав заполнение бумаг.

Оксана выходила из участка, понурив голову и все еще прижимая никому не нужный рисунок.

– Постойте.

Чужой голос заставил ее замереть. Обернувшись, увидела бледное лицо в обрамлении белых, будто припорошенных снегом, волос.

– Позвольте взглянуть?

Ладонь мужчины оказалась такой же белой и мозолистой. Приняв рисунок, он долго разглаживал его, водил длинными сухими пальцами по контуру, огладил алую грудь и вороний клюв.

– Вы знаете, кто такие психопомпы?

– Кто? – слово послало вдоль Оксаниной спины ледяные мурашки. Вспомнились внимательные взгляды лесных птиц, алые росчерки ягод на прелой листве. И человек, стоявший перед ней, одетый в черные джинсы и черный балахон с безразмерным капюшоном – кажется, такой называли мантией, – показался вдруг угрожающим, чужим.

– Проводники в мир мертвых, – произнес альбинос. Голос у него был хрипловатым и столь же чужим, как он сам. – Древние люди верили, что душа умершего может потеряться по дороге при переходе в загробный мир. Для этого и существовали проводники. Обычно они представали в образе ангелов, или животных, или птиц.

Оксана вздрогнула. Как скоро оранжевая рамка ориентировки сменится на черную? Хотелось верить, что никогда.

– Я верю, что ваша дочь жива, – словно прочитав Оксанины мысли, сказал альбинос. – Пока еще жива…

Приблизив рисунок к носу, он совершил странное: жадно обнюхал его, от белых краев до измаранных фломастером линий. Криво улыбнувшись, протянул рисунок Оксане. Она приняла его, встретившись со взглядом альбиноса – один глаз у него был голубым, второй – светло-карим, отливающим в желтизну.

– Герман, – представился он. – Но можете звать меня Белым. Все зовут.

– Оксана, – она пожала твердую ладонь, и альбинос сразу же спрятал руки в карманы мантии.

– Ваша дочь рисовала их, верно?

Дождавшись Оксаниного кивка, альбинос раздул ноздри, будто опять принюхиваясь, и сказал:

– Я верю. Вы покажете место, где видели ее в последний раз?