Остров сбывшейся мечты

Он чуть подумал, наклонился к Лене и доверительно попросил, глядя ей в глаза:

– Расскажите мне, пожалуйста, подробнее о вашей подруге. Наверняка найдется мало людей, которые знают ее так же хорошо, как и вы.

– Что ты ей наплел? – мрачно буркнул Бабкин, расхаживая по комнате.

– Сказал правду, – флегматично пожал плечами Макар. – Объяснил, что, возможно, ее подруга пропала, а раз Липатов просил нас ее разыскать, мы считаем делом чести выполнить его просьбу. «Возможно, предсмертную», – добавил он про себя.

– Не исключено, что предсмертную! – зло бросил Сергей. – Не нравится мне это.

Макар промолчал. Он прекрасно понимал, почему сердится напарник, и отчасти разделял его недовольство. Дело начиналось неправильно – да что там «начиналось», оно уже началось. Их клиент лежал в реанимационном отделении больницы, и приехавшему туда Макару, не церемонясь, сообщили, что он может уезжать обратно, поскольку Антон Липатов хоть и пришел в сознание, но беспокоить его нельзя. Илюшин попытался обаять персонал, но ему в резкой форме предложили не отвлекать людей от работы, и он вынужден был подчиниться.

Итак, у них фактически не было клиента, у них не было версий, у них не было ничего, с чем они привыкли работать, – только деньги на счете и неправдоподобная история.

– Значит, Липатова сбила машина и скрылась, – рассуждал вслух Бабкин, продолжая мерить шагами кухню в своей квартире.

Кухня была небольшая, поэтому Сергей за два шага доходил до окна, разворачивался и за те же два шага преодолевал расстояние до диванчика, на котором сидел Макар.

– Слушай, ты вносишь сумбур в мой незаурядный мозг, – пожаловался тот. – Сядь на стульчик, не шарахайся из угла в угол.

Стульчики Бабкин на дух не переносил, точно так же, как и они его. Стульчики под ним ломались, трескались, хрустели спинками и продавливались. Поэтому Сергей привычно опустился на маленький зеленый коврик под окном и привалился к стене, скептически окинув взглядом худого белобрысого Макара. «Задело его, что клиента чуть не убили! – фыркнул он про себя. – “Деньги мы не можем вернуть!” Все мы можем, просто не хотим».

– Итак, машина… – задумчиво продолжил он. – Значит, сегодня я отправляюсь опрашивать жильцов. Понятно, что опера их уже опросили, но все-таки чем черт не шутит! Заодно неплохо было бы связаться с опергруппой на предмет следов от шин. Какая, говоришь, улица? Нужно выяснить, кто дежурил в то утро.

– Разумно. Параллельно будем копать со стороны самой Стрежиной. Много времени на обход дома у тебя не уйдет, так что тебе достанутся еще кое-какие симпатичные личности, имеющие отношение к нашей девице. Мне о них много интересного рассказала ее подруга, Красько.

– Выкладывай, – предложил Сергей. – Давай-давай, не зря же ты два часа штаны протирал в офисе Липатова.

Макар пропустил «штаны» мимо ушей и начал рассказывать.

В топливно-энергетической компании «Юго-запад» в первые полгода к Вике относились настороженно – она была чужаком, сотрудником, пришедшим без всяких рекомендаций. В традициях же «Юго-запада» было набирать людей по знакомству, а еще лучше – объединенных родственными связями с кем-нибудь из уже работающих в фирме. Истоки такого подхода Илюшин видел в том, что возглавлял компанию Аслан Коцба, абхазец по национальности, окруживший себя близкими людьми: заместителем Коцбы работал его двоюродный брат, исполнительным директором – муж сестры Аслана. Во время беседы с Красько Илюшин ненавязчиво выяснил, что сама Лена была замужем за одним из многочисленных родственников гендиректора. «Почти все наши девочки пришли сюда, потому что они чьи-то родственницы, – честно рассказала Красько. – Здесь так принято, понимаете?»

Но Вика Стрежина нарушила традицию, и причиной тому стал, как ни странно, сам Аслан Коцба. Предыдущих трех «правильных» секретарей, обладавших всеми нужными связями, он уволил с шумом и грохотом, поскольку имел привычку в ярости швырять в стену своего кабинета бутылки с минералкой. Зная об этой особенности Аслана, референты постоянно обновляли минералку на его столе, справедливо опасаясь, что тот, не найдя привычной бутылки, может запустить чем-нибудь другим, куда менее легким. Например, пресс-папье из оникса. И не в стену, а в провинившегося сотрудника. Швыряние бутылок тоже было обычаем, и идти против него никто не рисковал. Секретарши одна за другой вылетали из дверей серого особняка «Юго-запада», поскольку умение грамотно составлять документы, как оказалось, находилось в обратно пропорциональной зависимости от степени родства с работниками фирмы. Первая секретарша была племянницей главбуха. На третий день работы она отправила электронное письмо начальнице юридического отдела фирмы, с которой «Юго-запад» вел важные переговоры, перепутав буквы «Ю» и «Б», расположенные на клавиатуре по соседству. Демократичное обращение «Юля» в редакции секретарши превратилось в нечто совершенно неприличное, и разъяренный Коцба уволил ее в тот же день, не пожелав оценить смешную сторону происшествия. Заодно попало и главбуху.

Вторая девочка, приходившаяся дальней родственницей начальнику аналитического отдела, от усердия ставила запятые после каждого слова, боясь не угодить шефу. Кроме того, напуганная историей своей предшественницы, она по десять раз проверяла и перепроверяла письма, тратя уйму времени. Такая старательность быстро стала раздражать Аслана, и секретаршу уволили, хотя и без швыряния бутылок в стену.

Третья секретарша была грамотной – может быть, потому, что в «Юго-западе» трудился программистом всего лишь ее троюродный брат. Она работала быстро, старательно, делая минимум ошибок в тексте. Но небольшой поселок Мусохранск, куда девушка отправляла электронную почту для друга детства Коцбы, подкосил и ее.

До того, как Аслан приказал секретарше отправить письмо, девушка не знала о существовании поселка с таким названием и потому сделала ошибку, напрашивающуюся само собой. Когда Аслану Коцбе пришло возмущенное письмо, в котором обиженный мусохранец требовал не называть его мухосранцем, шеф не стал долго вникать в проблему, и офис в очередной раз остался без секретаря.

После этого наступило затишье. Никто из сотрудников не рисковал предлагать своих родственниц на место «той-самой-которая-обидела-мусохранцев». В конце концов Аслан, скрипя зубами, дал «добро» на обращение в рекрутинговое агентство. Первой, кого прислали из агентства, оказалась Виктория Сергеевна Стрежина.

Вика была сдержанна, перед начальством не лебезила, с коллегами общалась ровно и дружелюбно. Первые три месяца все с замиранием сердца ожидали, какой фортель выкинет новая секретарша, но время шло, а Стрежина работала без промашек. Сначала ей удивлялись, потом постепенно зауважали, хотя настороженность по отношению к девушке до конца не исчезла. Но когда Коцба назначил ее референтом, никто не удивился: Вика лучше остальных подходила на эту должность.

– За что ее уважают? – спросил Макар в разговоре с Леной. – Вы не сообщили ничего необычного. Исполнительная девушка, по-моему, не такая уж и редкость.

– Ее уважали не за исполнительность, – объяснила Красько, не замечая, что переходит на прошлое время. – Знаете, как бывает: видишь ты человека и понимаешь, что он – хороший, порядочный. Вот и с Викой так же. Сразу было ясно, что она порядочный человек. Даже не порядочный, нет, – правильный! Вот, я нашла точное слово. Наша Вика – очень правильная. И еще очень правдивая.

Илюшин искренне считал, что правильные и одновременно правдивые люди невыносимы для окружающих. Но Вика Стрежина, судя по описанию ее подруги, таковой не была. За два года работы в «Юго-западе» она испортила отношения лишь с одним человеком, и в результате тому пришлось уволиться. Уволившуюся даму звали Юлия Борисовна Осьмина.

Юлия Борисовна, ухоженная худощавая дама среднего возраста, возглавляла кадровый отдел. Она носила длинные черные платья с яркими шифоновыми косынками, повязанными вокруг шеи, и считалась красавицей. В любом споре последнее слово всегда оставалось за Юлией Борисовной – не потому, что оно было самым веским, а потому, что Осьмина так сумела себя поставить, что ее слово казалось веским. Мода, политика, новинки литературы – во всем она разбиралась и по любому поводу имела свое мнение. Осьмина тесно общалась с двумя дамами из аналитического отдела, и вместе они были влиятельной силой, с которой все считались. На Вику Стрежину Осьмина не обращала никакого внимания, поскольку двадцатипятилетняя секретарша, даже достигнувшая должности референта при шефе, никак не могла входить в круг ее, Юлии Борисовны, интересов.

Но однажды, рассказывая во время обеда за общим столом о своей любимой кошке, Осьмина обронила, что кошка недавно окотилась.

– Я так устала от ее темперамента, – пожаловалась Юлия Борисовна внимательной аудитории. – Подай негодяйке кота, и все тут.

– А… если стерилизовать? – робко спросила одна девушка. – Или не поможет?

– Я не знаю, поможет или нет, – отчеканила Юлия Борисовна, – но подобную операцию считаю недопустимым зверством. Я свою кошку люблю и издеваться над ней никому не позволю. И, представьте себе, я готова идти на определенные жертвы!

Она метнула яростный взгляд в сторону вопрошавшей, и вокруг согласно закивали. Да, все готовы были идти на определенные жертвы ради своих любимых.

– А кому вы раздали котят? – спросила Вика, отвлекая внимание Осьминой на себя. – И сколько их было?

– Кажется, семь или восемь, – вздохнула та. – Они беспородные, никому не нужны, к сожалению. Я их всегда топлю.

За столом наступила тишина.

– Простите? – не поняла Вика.

– Я их топлю, – пожала плечами Юлия Борисовна. – Не выкидывать же их на улицу! Топить куда гуманнее.

– В чем… в чем вы их топите? – тихо спросила Стрежина, единственная из всех присутствующих не знавшая о гуманной привычке начальницы кадрового отдела.

– В ведре, – сообщила та, начиная раздражаться. – В зеленом пластиковом ведре. А что, по-вашему, я должна с ними делать? Идти торговать в переход? Или, может быть, подбрасывать их соседям? Собакам отдавать на съедение? Я выбрала самый приемлемый способ, и, пожалуйста, не надо сентиментальничать. Я этого не переношу.

В интонациях Осьминой проскользнула брезгливость. Боже мой, до чего трепетны и глупы современные девушки! Наши бабки топили ненужный кошачий приплод по три раза за полгода, если на то пошло. А девица как услышала про котят, так сразу побледнела и сейчас, похоже, пустит слезу.

Юлия Борисовна закатила глаза, предлагая коллегам разделить ее скептицизм по поводу трепетности Стрежиной.

Но Вика не пустила слезу и не стала сентиментальничать. В несколько неловкой тишине, прерываемой только позвякиванием вилки, которой Юлия Борисовна расправлялась с рыбой, она сказала негромко и чуть удивленно:

– Какая вы, оказывается, дрянь…

Если бы в ее интонациях проскользнула хоть тень, хоть намек на пафос или праведное возмущение, Осьмина съела бы мерзавку с потрохами. И присутствовавшие за столом дамы приняли бы деятельное участие в обгладывании костей. Но Вика произнесла свою фразу так, что ничего, кроме искреннего недоумения, не слышно было в ней. Жила себе девушка Виктория Стрежина, общалась с начальницей кадрового отдела, спрашивала по утрам, как дела, и восхищалась тропической расцветкой ее очередного платка. И вдруг выяснила в один прекрасный день за обедом, что Юлия Борисовна – дрянь. И сама удивилась своему открытию.

В гробовом молчании Вика встала из-за стола, отнесла недоеденное рагу на ленту и вышла из столовой. Дамы остались сидеть, не глядя на Осьмину. Юлия Борисовна густо покраснела от возмущения, затем обвела взглядом собравшихся, словно хотела объявить что-то важное, и даже открыла рот, но в эту секунду следом за Викой встала та девушка, которая спрашивала о стерилизации.

– Катя, я в кабинете, – обратилась она к коллеге. – Пойду, пожалуй, – и виновато пожала плечами.

Обед был испорчен. Осьмина объявила во всеуслышание, что Стрежина не умеет вести себя, но никто ее не поддержал.

– И знаете, Макар, что-то случилось после Викиных слов, – рассказывала Лена Красько, вспоминая случай двухлетней давности. – Вика больше ни с кем не обсуждала Юлию Борисовну, не касалась вообще этой темы… Она не любительница сплетничать. Но я хорошо помню, что у нас, сидевших за столом, после ее фразы словно глаза открылись. Как будто бы мы на секунду взглянули на Осьмину не своими глазами, а Викиными. До этого нам что-то мешало смотреть на нее беспристрастно. Вот мне, честно говоря, мешала всеобщая убежденность в том, что Юлия Борисовна – прекрасный человек. А Кате Крониной, как она позже сама мне призналась, мешала импозантность Осьминой. Но Вика произнесла свою фразу, и мне показалось, что я вдруг увидела Юлию Борисовну очень ясно, без всяких помех вроде общественного мнения и ее умения одеваться.

– Которое, казалось бы, и вовсе ни при чем, – задумчиво заметил Макар.

– Ни при чем, – согласилась Лена. – Но кто-то за умением одеваться не может увидеть характер человека. Одевается хорошо – хороший человек, одевается плохо – значит, плохой. Скажете, так не бывает?

– А что же Осьмина? – спросил Макар, не поддержав тему о «бывает – не бывает».

– Она поначалу не понимала, что случилось. С ней постепенно стали все меньше общаться. И те дамы, с которыми она раньше водила дружбу, тоже. Юлия Борисовна попыталась устроить Вике пару скандалов, но у нее ничего не вышло.

– Почему?

– Вика не поддавалась на провокации. И знаете, почему еще…

* * *

Юлии Борисовне хотелось кричать, хотелось устроить такую склоку, после которой Стрежина рыдала бы и вешалась в туалете на пятом этаже, где всегда приятно пахло освежителем с запахом дыни. Юлии Борисовне хотелось швырнуть в лицо пакостной девчонке грубые бранные слова, от которых та покрылась бы красными пятнами и заплакала от стыда. Ей хотелось собрать побольше гадких интимных подробностей и выстрелить ими побольнее в присутствии мужчин их фирмы. Последнее оружие всегда срабатывало безотказно – Осьмина им пару раз пользовалась.

Но сейчас она этого сделать не могла. Распалившись до такого состояния, что хотелось провести по стене ногтями с прекрасным французским маникюром, с хрустом раздирая бумажные обои, Юлия Борисовна выскакивала в курилку, где стояла за компанию с коллегами Стрежина. И останавливалась, словно наткнувшись на стену.

Вика останавливала Осьмину так легко, что никто и не понимал, что происходит, и меньше всего – сама Юлия Борисовна. Она только осознавала, что от холодноватого недоумения в глазах секретарши вся ее ярость вместо того, чтобы взорваться фейерверком, сжимается в черный шарик, издает тихий звон, как при столкновении со стеклом, и застывает. «Дзинь!» – слышала она и не могла начать кричать, хотя две минуты назад готова была на ор, скандал, склоку – да на что угодно, лишь бы вывести Стрежину из себя и добиться, чтобы девицу выкинули из фирмы. Но проклятое удивление в глазах той действовало на Юлию Борисовну как холодный душ. Она теряла всю свою уверенность, сдувалась, как шарик, и лишь черный комок оставался внутри – держа форму, не давая ей обмякнуть совсем.

Юлия Борисовна не любила копаться в самой себе, считая себя человеком практически безупречным. Неприятные воспоминания, связанные с собственными поражениями, она рассовывала по закоулочкам памяти так глубоко, что до них непросто было добраться. Однако в конце концов одно воспоминание все же всплыло, как ни старалась отмахнуться от него Осьмина.

Когда ей было четырнадцать лет, у девчонок в классе появилось новое увлечение. Сбившись на перемене в хихикающую кучку, они выбирали себе жертву из проходивших мимо школьников, как правило, симпатичных, и начинали в спину ей негромко говорить гадости, с таким прицелом, чтобы жертва непременно догадалась, что речь идет именно о ней. Развлечение, на первый взгляд простое, требовало наблюдательности, быстрой реакции и острого языка. Обычные оскорбления не подходили – это было бы слишком примитивно. На долгое поливание грязью не хватало времени – следовало уложиться в полминуты. К тому же приходилось осторожничать, поскольку от многих старшеклассников можно было и получить за такие игры, а потому девочки выбирали преимущественно школьников из параллельных классов, о которых заведомо было известно, что они не полезут в драку и не станут ябедничать учителям.

Новое развлечение быстро стало популярным, и особенно оно нравилось Юле Осьминой. Она обладала способностью с одного взгляда вычислять физические недостатки жертв и подавать их так, что они обращали на себя всеобщее внимание. Наградой для проницательной Юли служили смущение или ярость высмеянных, которыми, как правило, становились красивые робкие девочки.

Но как-то раз, готовясь упражняться на перемене в острословии, Юля изменила привычный сценарий и выбрала в качестве жертвы высокого темноволосого мальчика с бледным лицом, очень худого. Раньше она его в школе не видела.

– О, новичок! – азартно зашептались девчонки. – Щас Юлька его разделает!

Мальчишка только подходил к ним, а Осьмина уже знала, что бросит ему вслед. Когда жертва прошла мимо, Юля сказала, словно невзначай:

– Жертва Освенцима, девочки. Интересно, он до кабинета-то дойдет или в коридоре свалится?

Замечание оказалось убийственно точным – вокруг поднялось хихиканье, быстро переросшее в злой смех. Мальчишка резко обернулся и уставился на Осьмину. Лицо его было непроницаемым, и только скулы слегка покраснели. Осьмина с вызовом встретила его взгляд, но парень смотрел странно – не оскорбленно, а чуть удивленно, словно до этого момента он думал о Юле хорошо, а она не оправдала его ожиданий.

– Че встал, дурачок? – громко спросила самая нахальная из девчонок, Танька Сычева.

Парень не обратил на нее внимания, по-прежнему не сводя удивленного взгляда с Осьминой. Глаза у него были карие, опушенные длинными густыми ресницами, и Юле пришло в голову, что ни у одной девчонки в их классе нет таких красивых ресниц. Потом он улыбнулся – чуть-чуть, одними только краешками губ, и улыбка его показалась Осьминой снисходительной.

– Пошел к черту! – неожиданно выкрикнула она, покраснела и быстрыми шагами ушла в класс. Ей надоела дурацкая игра.

Девчонки, обрадованные переменой ролей, дали волю языкам и от души поиздевались над Юлькой. Она сама подлила масла в огонь, показав, как болезненны для нее их насмешки. Мальчик с густыми ресницами не выходил у нее из головы до самого вечера, а воспоминание об удивлении в его глазах заставляло ее передергиваться. К утру следующего дня у Юли были заготовлены ядовитые реплики, которыми она собиралась компенсировать странное вчерашнее поражение – а в том, что она потерпела именно поражение, никто не сомневался, – однако использовать их ей не удалось. Парня больше не видели в школе. Кто-то из младших школьников сказал, что мальчишка у них не учится, а приходил за своей сестрой. Поражение Осьминой осталось поражением.

В классе не забыли о случившемся, и Юле долго пришлось терпеть едкие насмешки от девчонок, считавших, что она втюрилась с первого взгляда в красивого темноволосого мальчика. Она постаралась выкинуть воспоминание из головы – несмотря на кажущуюся незначительность, оно было для нее одним из самых тягостных за все школьные годы.

Но даже после того, как Юлия Борисовна осознала, что взгляд Вики Стрежиной напоминает ей тот давний случай, она не смогла избавиться от мерзкого чувства поражения. В курилке бросали короткие взгляды на Осьмину и продолжали говорить о своем, хотя до инцидента в столовой при появлении Юлии принялись бы забрасывать ее вопросами и советоваться с ней. А теперь… ее просто игнорировали!

* * *

– Ее игнорировали, – закончила Лена. – К ней стали относиться по-другому. Она больше не была авторитетной дамой. Я вам даже больше скажу, Макар, ее начали сторониться! Вы можете себе представить?

– И все только из-за вашей подруги? – усомнился Макар.

– Вы зря не верите. Вика обладает способностью внушать окружающим свою точку зрения на мир, на людей, на их поступки. Но получается это у нее не специально, а само собой. Говорю же вам, она очень правильный человек, и это сразу чувствуется.

Девушка задумалась.

– Как-то раз, – сказала она наконец, – мы с ней шли мимо мусорных баков. В одном баке рылся бомж – грязный, вонючий… Я поморщилась и сказала что-то, не помню, что именно. Кажется, про скунсов пыталась сострить. А Вика говорит: «Так ведь холодно, ему помыться негде».

Она на секунду замолчала. Макар ждал.

– Холодно, помыться негде, – повторила Лена, глядя сквозь него. – Она очень просто это сказала, Макар. Не пытаясь меня осуждать, убеждать, проповедовать, что нужно любить бомжей… Нет, вовсе нет! И я даже не буду вам говорить, что мне вдруг стало стыдно и я пошла домой и вынесла к помойке теплые вещи. Все не так! Но я задумалась – правда, задумалась, – что ноябрь, и холодно, а он, наверное, летом привык мыться в реке. До разговора с Викой мне в голову и мысли не приходили о том, как бомжи моются. А тут пришли.

Она перевела взгляд обратно на Макара.

– Из-за этого и Антон в нее влюбился, – добавила Лена.

Антон Липатов пользовался успехом у женщин – молодой, привлекательный, перспективный. К тому же он был галантен, что неизменно производило впечатление как на молоденьких девушек, так и на дам постарше. Собственный жизненный путь Липатов представлял себе довольно ясно примерно с двадцати двух лет: до тридцати пяти – активно работать, зарабатывать деньги и делать карьеру, затем – жениться на подходящей девушке из хорошей семьи и до сорока лет обзавестись двумя-тремя детьми. Жена должна быть моложе, но ненамного, чтобы с годами разница в возрасте супругов не стала критической: Антон далеко просчитывал перспективы, и ему вовсе не хотелось играть роль старого мужа при относительно молодой жене.

Липатов не исключал, что такую девушку из хорошей семьи он встретит и раньше, поэтому хладнокровно произвел ревизию своих достоинств потенциального жениха. В своих активах Антон числил импозантную внешность, престижное образование, здравомыслие и умение зарабатывать деньги, а также материальные накопления, выражавшиеся в виде трехкомнатной квартиры в спальном районе Москвы, машины и счета в банке. Липатов понимал, что принципиальное значение для будущей жены будут иметь именно материальные активы, а не его внешность и характер. Не то чтобы он был циником, просто к двадцати двум годам Антон, наблюдавший за окружающими его людьми, научился делать правильные выводы и трезво смотреть на мир. Подобная картина мира его не огорчала, поскольку он не был романтиком.

Женщины в его жизни появлялись часто и разные: Липатов хотел многое успеть до собственной свадьбы, чтобы потом «не было мучительно больно за бесцельно прожитые…», как сам он, смеясь, признавался друзьям. Но одному правилу следовал неизменно: не заводить романов на работе. «Не спи там, где работаешь, и не работай там, где спишь». Так было до того, как в офисе «Юго-запада» появилась Вика Стрежина.

Он обратил на нее внимание сразу – как ни странно, именно потому, что новая секретарша не подходила под тот типаж, который он предпочитал: высоких темноволосых женщин с тонкой талией и пышной грудью. Невысокая, худенькая, с длинными светлыми волосами и очень серьезным бледным лицом, словно недавно перенесла тяжелую болезнь, Вика при знакомстве с Липатовым улыбнулась ему так нейтрально-вежливо, что его, против воли, задела ее улыбка: она ясно показывала, что девочка не оценила его, Антона, по достоинству, иначе улыбка ее была бы совершенно иной. Липатов посмеялся сам над собой: секретарша совсем еще молоденькая, вылетит из фирмы самое большее через месяц, и смешно даже думать о ней всерьез. Однако Стрежина оказалась на редкость дельным работником. Несмотря на то, что она держала со всеми дистанцию, это не вызывало у сотрудников фирмы неприязни – скорее заинтересованность и уважение. Ее взяла под свою опеку симпатяга и умница Лена Красько, к ней прониклись расположением девочки из бухгалтерии, а аналитический отдел дружно радовался появлению нормального секретаря, при котором наконец-то перестали теряться важные документы.

В один прекрасный день Липатов столкнулся со Стрежиной в дверях офиса и уже собирался извиниться, как вдруг заметил, что она подстриглась, и поперхнулся словами. Длинных светлых локонов больше не было: Вика подняла на него глаза и встряхнула шапочкой коротких волос, смущенно улыбаясь. Стрижка подчеркнула красивую линию скул, высокую шею, гордую посадку головы, и даже глаза у Стрежиной, казалось, заблестели ярче.

– Тебе очень идет, – сказал Антон, пытаясь прогнать невесть откуда взявшееся чувство растерянности, совершенно ему незнакомое. – Очень идет, правда, – повторил он.

– Спасибо. Мне тоже нравится. – Она снова улыбнулась и прошла мимо него.

Вечером, удивляясь самому себе, Липатов пригласил ее поужинать. Стрежина согласилась, и с тех пор они часто вместе ужинали после работы. Но Антон, рассчитывавший на быстрое развитие отношений, жестоко ошибся: Вика общалась с ним исключительно по-дружески. Впрочем, его устраивало и это. С ней было увлекательно, с ней было весело, с ней он открывал в себе черты, о которых не знал раньше. Самым удивительным стало для Липатова открытие, что идеальная жизнь, нарисованная им для себя, перестала быть ему интересна. Он с некоторой брезгливостью вспоминал, как распланировал свадьбу с невстреченной невестой, воспитание неродившихся детей, совместное старение с женой младше его и обязательно из хорошей семьи, которой он никогда не видел.

Всю жизнь Липатов плыл по течению, ничего не преодолевая, поскольку в том не было необходимости. Вуз, хорошая работа, материальные блага – все приходило само собой благодаря связям родителей и его собственным, наработанным со временем. В Вике он видел стержень, которого не имел сам; видел способность преодолевать такие обстоятельства, в каких девять человек из десяти сдались бы на их волю. И проникался к ней все большим уважением, странно сочетавшимся с нежной жалостью, как к несправедливо обиженному ребенку, и желанием защитить ее.

Он пропустил момент, когда перестал думать о Вике как о возможной подружке, и представил ее своей женой. Ему было безразлично, что она происходит из «неправильной» семьи, с которой практически не поддерживает отношений; он не думал о том, сколько детей она может ему нарожать и как высоко Стрежина оценивает его стоимость на брачном рынке. Антон Липатов хотел, чтобы она любила его, и с горечью думал о том, что такого человека, как он, Вика не полюбит. Но только с горечью, если и была в нем злость, то лишь на себя самого.

– С Липатовым у Вики романа не было, здесь он не соврал, – рассказывал Макар внимательно слушавшему Бабкину. – Они общались по-дружески. Если я правильно понял ее подругу, Стрежина – довольно необычная девушка. То есть женщина. Нет, все-таки девушка, – поправился он, вспомнив юное серьезное лицо на фотографии. – А, неважно! Короче, нечего удивляться тому, что наш клиент сначала ею заинтересовался, а потом влюбился.

– У Стрежиной был другой?

– Как ты догадался? – ухмыльнулся Илюшин. – Точно. Некто Вениамин Рощин. Тебе это имя что-нибудь говорит?

– Рощин, Рощин… – забормотал Сергей. – В бытность мою опером мы одного Рощина брали за вооруженные нападения. Надеюсь, это не тот?

– Не тот, – успокоил его Макар. – Наш Рощин молодой и жутко талантливый.

– Да ну?

– Именно. Играет главную роль в сериале «Звезды падают с небес». Ты в курсе, что его каждый вечер по первому каналу транслируют?

– А как же! Каждый вечер, как стемнеет, сажусь перед телевизором и включаю первый канал. А там – звезды! Падают и падают, падают и падают, а я смотрю и смотрю… – Бабкин скосил глаза к переносице и высунул кончик языка.

Макар насмешливо фыркнул:

– Я так и думал. Короче, поверь мне на слово – Рощин красавчик, мечта девушек. Обаятельный злодей, которого пытается перевоспитать главная героиня.

– Успешно?

– Понятия не имею. Можешь узнать у него сам, потому что Рощин один из тех, с кем тебе предстоит встретиться.

– А кто остальные? – без всякого воодушевления поинтересовался Сергей.

– Во-первых, семья Стрежиной. Там наверняка будет пустышка, потому что Вика с ними давно не общалась и вообще терпеть свое семейство не может. Об этом в один голос говорили и Липатов, и Красько, поэтому вряд ли Стрежины знают, где находится их дочь. Но проверить необходимо.

– А во-вторых?

– А «во-вторых» куда интереснее. Наше с тобой «во-вторых» – это Михаил Олегович Каморкин, Викин дядюшка, которого она очень любит.

– И что интересного в господине Каморкине? – с нескрываемым скепсисом спросил Бабкин. – Фамилия?

Макар вздохнул и укоризненно покачал головой.

– Серый ты человек, Серега, – с сожалением признал он. – Дядюшка Виктории Стрежиной – личность очень даже незаурядная и широко известная в узких кругах. Ты в старости мемуары будешь писать о том, как общался с ним, и тебе за твои воспоминания заплатят большие деньги.

– Давай-ка мы с тобой для начала отработаем то, что нам на счет непрошено упало, – хмуро пробурчал Бабкин. – А там и о мемуарах поговорим. А пока расскажи мне, кто такой Каморкин и чем он известен.