Читать книгу: «Триумф и прах»
Для оформления обложки книги использовалась иллюстрация автора.
И найдете вы там, где не ищите;
и обретете всё из ничего.
1
Не помню, сколько мне исполнилось тогда. Определённо, я была старше подростка, но значительно моложе возраста, когда в одиночку справляются о нише, уготованной тебе в мире грёз и возможностей. Признаться, в те далёкие годы люди виделись мне экраном кинематографа, а их истории – фильмом, воспринимаемым исключительно верой на слово. Эта вера не давала беспристрастно заглянуть за кулисы правды, раскрывающей личность тех, о ком рождаются сплетни. Однажды та невероятная правда полностью изменила мою жизнь.
Случилось это благодаря человеку, чьё имя в творческих кругах нашего времени произносят возвышенно, не скрывая восторга и трепета; тем не менее, имя до сих пор не утратило и осудительной репутации в глазах светского общества. Разумеется, мало кто знал его как Джеймса Кемелли; да и гения, подспудного в недрах своеобразной его натуры, в те годы удалось разглядеть не многим.
Пожалуй, первое, что приходит на ум о человеке с прозвищем Сатана, включает в себя безнравственность поведения и притягательную внешность повесы; возможно, некоторые вообразили бы вместо глаз у него пылающие угли, а также языки пламени, бьющие из ушей. Совершенно не таким созерцала Джеймса Кемелли я. И прежде, чем увидеть Джеймса воочию, я столкнулась с порочащей критикой семьи Гвидиче и её близкого окружения.
Дело обстояло в сентябре. В Италии намечался ежегодный праздник винограда, и мой пожилой дядя Джузеппе взял меня с собой в гости к тетушке Адалии. Вот уже десять лет она справлялась с плантацией в одиночку после того, как овдовела, и дядя с удовольствием навещал её. День нашего приезда выдался жарким. Безоблачное небо томилось под золотом солнечных лучей. Обед был накрыт в кирпичном, обветшалом доме с тремя этажами, типичном для сельских плантаций. Стол ломился изобилием, коим тетушка славилась на протяжении многих лет. В её итальянской натуре – впрочем, как и в характере остальных участников ужина – присутствовали гостеприимство и почитание стародавних традиций, одна из которых гласила, что друзья и соседи приравниваются к степени кровного родства. По той самой причине за столом присутствовали не только члены семьи Гвидиче: Антонио (младший из трех сыновей тети Адалии) с женой Доротеей и малыми продолжателями рода: мальчиком Орландо и девочкой Лукрецией; но и Агостина Медичи с дочерями: Летицией и Каприс. Беседа шла оживленная. Говорили о познавательных поездках дяди Джузеппе по Европе, обсудили предстоящий праздник. Потом дядя Джузеппе вышел на улицу, желая искурить табаку, за ним – Антонио, а тётя Адалия внесла ризотто и передала его по кругу.
Я глядела на неё с любопытством незнающего. Хотя уважаемая вдова была старше дяди Джузеппе, она сумела сохранить, как принято выражаться в Италии: «bella figura1». При этом она обладала неприметной наружностью: мелкие серые глаза; такие же серые волосы, гладко зачесанные в пучок, а нос выглядел слишком крупным на фоне аккуратного овала лица. Она получила прекрасное воспитание; чопорность нравов её родителей была взята за основу её благопристойности, и с годами те принципы и привычки лишь укоренились в ней завидной частотой проявления в свете. Впечатление тетя Адалия производила суровое. Строгость голоса, присущая ей, останавливала любую откровенность собеседника, порой вводила в ступор, и лишь мягкие черты её лица, измаянные солнцем, зачастую спасали положение.
В отличии от пышнотелой тёти Адалии Агостина Медичи выглядела утомленной, высохшей, сморщенной, как курага. Её тонкие губы; морщины, обтянувшие кожу наглядной сетью, служили намёком на скорую старость. Впавшие, будто Желоб Тонга, щеки её обнажали скулы. За счёт уродливой худобы платье сидело на ней свободно и безвкусно. Зная в какое болото, отнюдь не красящее женщину, тащит её время, она всячески старалась компенсировать невзрачность лица слоем розоватой пудры. Без малейшей прозорливости в её темных глазах различалась злоба на всё насущное; от её колкого, пронзительного взгляда хотелось спрятаться. Она пристально посмотрела на тётю Адалию, севшую за стол, и разговор поменял истоки.
– Уильям Кемелли уже приехал? – хладнокровно осведомилась Агостина.
Тётя подняла на неё свои выцветшие, благородные глаза.
– Нет, он будет к вечеру. Похоже, прибытие поезда задерживается.
– Слава пресвятой Мадонне! – Агостина Медичи перекрестилась. – Мы избежали отвратительного общества и неизбежного скандала!
За нерадивым диалогом женщин прослеживалось некое волнение, охватившее присутствующих. Глаза Каприс засверкали; она силилась скрыть довольную улыбку, но едва ли. Летиция, напротив, была необычайно робкой, и после упоминания о семье Кемелли взгляд её стал до предела смущённым. Тогда я не понимала, что оживлённую реакцию невест на выданье вызвал вовсе не синьор Уильям, а другой человек. Я старалась держаться беспристрастной; однако, та атмосфера, что повисла в те минуты, толкала меня вопросом излиться наружу.
– Что плохого в обществе этого человека?
С немалой долей высокомерия взирая на меня, Агостина сделала глоток сухого вина, так и не удостоив ответом.
– И не спрашивай, Белла… – с откровенным пренебрежением сказала тётя. – Мало кому приятно об этом вспоминать.
– Верно, Ада! – подхватила Агостина. Сделав паузу, она процедила с презрением. – Поговаривают, Уильям вновь привезёт этого мерзкого дьявола?..
Её сухощавое лицо исказилось отвращением, а руки потянулись за салфеткой, уголками которой затем она промокнула манерно вытянутые губы.
Летиция опечалилась, сильнее опуская голову, а Каприс вспыхнула глазами.
– Мама! Прошу, не говори так о нём!
– Не влезай, Каприс! – Агостина заимела оскорбленный вид. – Где твои манеры?! Пожалуй, Европа вытрясла из тебя сущность благовоспитанной Италии!
В дверях появилась Тереза – чернокожая, пышная, точно взбитая перина, женщина в годах. Она была дочерью торговца полотном, замуж не вышла и работала на плантациях Гвидиче и дома синьора Кемелли бог знает сколько времени. К числу её прелестей любой бы отнёс широкую, бесподобную улыбку: зубы ровные, крупные и белоснежные. Я бы, скорее, подчеркнула момент, когда её мясистые щеки в процессе улыбки или смеха заслоняли разрез больших, на выкате, чёрных глаз. Она была немного прозаична, и в то же время необычайно мила в белых, размашистых юбках и серой чалме.
Тётя Адалия любезно пригласила Терезу отобедать с нами. Поставив блюдо поркетта2 на стол, Тереза сказала:
– Не желаю участвовать в балагане жалких сплетен. Вы снова судите бедного мальчика, а ведь он наполовину сирота!
– Его никто не судит, Тереза! – деликатно поправила тётя Адалия. – Поступки этого англичанина давно перешли все мыслимые границы. Вспомни, в том году он испортил половину урожая, когда его беспардонный конь пустился по виноградникам.
– Ничего удивительного: каков хозяин – таков конь! – добавила Агостина, порождая волну смеха, которой заразилась тётя, а Тереза, обиженно всплеснув руками, ретировалась на кухню.
Когда смех перестал сотрясать столовую, и несколько минут все молча разделывались с поркеттой, с улицы вернулись дядя и Антонио, вдохновляя женщин снова говорить о богатом урожае винограда и благодати южной природы.
После такой непонятной дискуссии во мне взыграло любопытство, способное подчинить себе любого беспристрастного наблюдателя. Меня стало интересовать семейство Кемелли, и в продолжении дня я искала возможности расспросить Терезу о синьоре и его дьявольском спутнике.
Когда мне все-таки удалось улучить время наедине в просторах столовой комнаты, Терезу обуяло исступление.
– Мой бедный мальчик, – причитала она, – судьба с ним так жестока! Ох, чувствуя я, погубят они коня!
Тереза перескакивала с одной мысли на другую, продолжая натирать посуду.
– Я так понимаю, Уильям Кемелли родом из Англии. Зачем ему понадобилось обзаводиться плантацией в Италии?
– Синьор Уильям был женат на Бьянке. Её покойный отец, дон Диего, оставил ей плантацию в наследство, – мягкий голос Терезы окрасила горечь. – Когда бедняжка умерла, Уильям забросил усадьбу. Знала бы ты, какой чудесной, кристально чистой души была Бьянка! – Тереза замялась. Её задумчивые глаза опустились на тарелку, затем поглядели в окно. – Ох, и погубят они коня!
Было довольно трудно уследить за ходом бегающих мыслей Терезы, и я старалась упорядочить полученные сведения.
– От чего умерла Бьянка?
– Заражение крови, кажется. Уильям тяжело перенес трагедию. Он забрал бедного мальчика в Англию сразу после похорон. Я видела, как синьор переживает, и предложила оставить Джеймса здесь, под моим присмотром. Уильям пророчил сыну грандиозное будущее и отдал его учиться в Лондоне. Теперь они приезжают редко, в основном на праздник винограда.
Я молча вникала. Терезу охватила охота говорить.
– В прошлом году Джеймс купил лошадь. Помню, как говорила ему: «Зачем такая нужна? Глазища чёрные, непроглядные, точно бездна. Ещё уродлива на один глаз. А сама, как смерть – жуткая!». А Джеймс полюбил её, – после недолгой заминки Тереза добавила, – да… думаю, полюбил…
Неуверенность её заявления смущала. Могло показаться, в сказанном Тереза убеждает себя, нежели меня.
– Почему Джеймса считают дьяволом? – спросила я, дотирая последнюю тарелку.
Тереза махнула рукой.
– Чепуха! Они несправедливы к нему. Пх! Возомнили, что он родом из преисподней… А ведь он бедный мальчик! Как же ему нелегко!
После того разговора с Терезой стало понятно, что она была вдохновлена Джеймсом Кемелли, как мир искусства вдохновлен Сандро Боттичелли3 и его несравненной Венерой. Я прониклась к Джеймсу, ещё не видя его.
Казалось бы, тайна исчерпала себя, но не тут-то было…
2
В южных районах существует традиция, именуемая Passeggiata, когда после обеда все домочадцы без исключения совершают прогулку. Исполняя безукоризненно то, что годами закладывалось народом, участники трапезы вышли на улицу и поделились на группы согласно интересам: впереди следовали мужчины, затем – тётя и синьора Агостина, а позади – я и две сестры Медичи.
Каприс болтала без умолку, рассказывая о проведенной поре в Германии и замужних сверстницах. Ей поскорее хотелось стать уважаемой синьорой, как все те, кто обзавелся супругом и собственным домом. Она восторгалась жизнью в браке и на ходу придумала имена пятерым нерождённым детям. Руками она изображала не вполне уместные жесты, при этом зычно смеялась и запрокидывала голову. Не взирая на развязную веселость, её взгляд оставался пристальным, едким и заставлял чувствовать себя неуютно. Видимо, Каприс старалась продемонстрировать, что человек, открыто глядящий на собеседника, не хранит за душою камня потаенного греха.
Застенчивая Летиция не обронила ни слова, что выглядело не под стать местным, говорливым девицам. Она напоминала натурщицу картины «Дама с единорогом4». На её овальном лице выгодно смотрелись чёрные, широко поставленные глаза. Высокий лоб и узкий, аккуратный рот выдавали прямое отношение рода Медичи к буржуазной общине. Длинные, слегка вьющиеся волосы переливались золотом, а руки истончали бесподобную нежность кожи.
Летиция приходилась Каприс сводной сестрой (вдовец Адриано женился на Агостине, уже имея дочь Летицию). Вероятно, поэтому разница между ними была ощутима. Если Летиция оживляла в памяти картину Рафаэля, то Каприс будто сошла с «Портрета молодой венецианки5». Она имела длинные, рыжеватые волосы, орлиный нос и крупные черты. Они придавали её расплывчатому лицу мужеподобный вид, что в значительной степени усугублялось покатым подбородком, сильно выступающим вперёд на фоне скошенного лба. Её живые, бегающие глаза полнились лукавством. Внимательно за нами наблюдая, Каприс подметила наше молчание и замыслила дурное. Вид у неё стал кичливый и дерзкий. Она схватила меня под руку, пронзая Летицию, идущую в шаге от нас, издевательским взглядом.
– Слышала новость: Летицию замуж выдают?
Молниеносно подняв глаза на сестру, Летиция покраснела.
– Не болтай, лгунья! – вскричала она. – Матушке он не по нраву, значит, не будет её благословения.
– Как отец решит, так и будет! – отпарировала Каприс. – И ты знаешь об этом не хуже меня.
– Лгунья! – повторила Летиция.
От злости сестры задор Каприс только возрастал, и она продолжила вести беседу со мной, делая вид, что мы наедине.
– Он такой очаровательный. Только разговаривает плохо и когда ест, громко чавкает. А ещё у него огромные передние зубы. Их желтизна напоминает золото ацтеков. Что не говори, самая достойная партия для бесхарактерной особы!
Щеки Летиции вспыхнули пуще прежнего, даже слегка крючковатый нос и тот покраснел с досады. С моей стороны безучастность – порок, относящий мир назад, к этапу самобытности – нельзя называть жестом благородства. Однако, взаимосвязь двух сестёр выглядела крайне интересной, и прерывать столь драматичную сцену я не посмела.
– Не стесняйся! Расскажи Белле, как ты влюбилась в Джеймса Кемелли и в прошлом году отсылала ему письма. Мы так «далеко» живём друг от друга, что ответ так до сих пор и не пришёл.
Издевки сестры окончательно вывели Летицию из душевного равновесия. Ее губы задрожали. Она силилась не заплакать, но слезы безвольно наполнили глаза кроткой девушки. В тот момент она выглядела агнцем; невинной жертвой, роль которой бесценна в театре высокой драмы.
Каприс тоже менялась на глазах. В ней будто засела тысяча чертей, и те искушали её на истязание сводной сестры.
– Прекрати, безбожница! – кричала Летиция. – Лгунья!
На секунду Каприс отразила циничную улыбку, и её крепкие руки по неизвестным причинам затряслись.
– Или расскажи, как своровала снимок Джеймса и лобзала его под одеялом!
– Каприс, хватит! – вмешалась я. – Сестрам подобает жить в мире и согласии.
Каприс метнула на меня укоризненный взгляд: он обвинял меня в предательстве. Сотрясаясь всем телом, она направилась к дому Медичи и лишь изредка оборачивалась, чтобы снова бросить свой гневный, испепеляющий взор.
Летиция выглядела потерянной и старалась не встречаться со мной глазами. Она тихонько сказала:
– Извини, Белла… Я лучше пойду.
3
Я крайне озадачилась перепалкой сестёр. Они были несколько старше меня, и тот возраст требовал знаний этикета, а также навыков применения их при посторонних людях. Вместо этого они вели себя вопиюще; словно невоспитанные дети, не сумевшие поделить игрушку, которой по сути являлся Джеймс Кемелли – человек, чьё общество Агостина Медичи и тетушка Адалия отказывались воспринимать. Я посчитала разумным забыть ту неловкую историю, и, впрочем, мне бы то удалось, если бы не вечер того же дня.
Погода воцарилась приветливая, и, не смотря на жар прогретого воздуха плантаций, внутри дома Гвидиче витала легкая прохлада. Обстановку в доме нельзя было назвать богатой – тётушка не заостряла внимания на качестве мебели, зато знала, как выгодно расставить её, создавая эффект зажиточности. Ранее её навязчиво преследовало желание тратить итальянские лиры; после кончины супруга тётушка Адалия потеряла тягу к расточительству. Плантация требовала немалых затрат и полного контроля, и она понимала это. Однако, при всей своей приобретенной бережливости она не могла устоять перед шикарными обедами, которые давала чаще соседей, и совершенно не скупилась на изыски в блюдах. Потому на столе всегда значились элитные вина, поркетта и свежая чамбелла6. Она старалась компенсировать расходы, экономя на одежде, и объясняла свой сдержанный вкус нежеланием выряжаться при статусе вдовы. Ее скудный гардероб прятал в себе длинные юбки и платья, преимущественно недорогих материй, и подобные стилю рубашки, и очень редко, на праздник она снисходила до кринолина.
Не изменяя привычкам, в тот вечер тётя спустилась в скромном, длинном платье блекло-коричневого цвета. Семья Гвидиче толпилась у накрытого стола, ожидая последнего гостя, о котором я не ведала. На сей раз Медичи не пришли, и оставалось только догадываться, что могло послужить причиной.
– Снова он опаздывает, – ворчал дядя Джузеппе, успев проголодаться, – на месте его отца я бы внушительно потолковал с ним о манерах.
Дядя Джузеппе нахмурился. Созерцая высокий лоб с выразительно очерченными буграми и несуразно вздернутый нос дяди, навряд ли человек со стороны счел бы его представителем древнего итальянского рода. Он больше походил на скандинава или англичанина. Хотя ростом был невысок, в широких плечах его таилась мужественность. Чернявые, прямые волосы, укороченные по старинке, и тёмную, густую бороду разбавляла редкая, запоздалая седина.
В его светлых глазах примечалось иссякнувшее в конец терпение; дядя принялся шагать по комнате вдоль расставленных стульев. Тереза, сверкая белыми зубами, порхала из столовой с горячими блюдами, лишний раз улучая момент приобнять меня или поцеловать в макушку. Тётя Адалия тоже нервничала, но виду не подавала. Антонио и Доротея сдержанно поджидали у стола, то и дело поглядывая на старинные часы.
Мы обождали ещё пятнадцать минут.
– До чего же невоспитанный! – сердито сказала тётя Адалия, – точно вырос в диких джунглях! В конце концов, всему есть предел! Время ужина было оговорено, может, он вовсе не придёт… Давайте начнем трапезу. Да благословит Господь пищу нашу насущную…
Все сели. Она прочла короткую молитву, в обязательном порядке читаемую до вкушения пищи. Вся семья склонила головы, соединив ладони вместе, и прилежно слушала тётю. Когда настало время перекреститься, завершая ритуал, в дверь позвонили. Тереза ринулась открывать.
Молодой гость, стоящий на пороге, выглядел не старше тридцати лет и бросался в глаза одеянием неместного пошива: тёмный сюртук, светлые брюки и шёлковый жилет облагораживали его подтянутый силуэт. Войдя, он небрежно снял шляпу с короткими полями и, передав её Терезе, любезно поздоровался. Гвидиче встали; дядя Джузеппе и Антонио подали ему руку, а тётушка Адалия изящно поцеловала гостя в обе щеки.
– Caro7, как я рада! Вознесём хвалу небесам за такого чудного гостя!
С интересом глядела я на обряд приветствия, и сперва он показался необычайно милым. Враждебность тёти в отношении гостя улетучилась. Она держалась обходительно, не давая повода заподозрить, какое презрение терзает её душу при одном упоминании о нём.
Гость снисходительно улыбнулся. Тётушка пригласила его занять свободное место справа от неё, и мы приступили к ужину в напряжённой обстановке. Холодные закуски сменились горячими блюдами, и тогда завязалась неординарная беседа.
– Благодарю, – без экспансивности сказал гость, – ужин был отменным.
Он улыбнулся.
Трудно подобрать слова, могущие донести читателю меткие представления о том, что являла та улыбка. Она состояла из превосходства и назидания, в то же время считалась бы милой, не присутствуй в серо-голубых глазах блеск, унижающий достоинство. И что самое неприятное: при взгляде на неё чувствуешь себя абсолютным глупцом.
Тетушка не смутилась его улыбкой, всем своим видом показывая, что скудный комплимент гостя пришелся ей по душе. Она расцвела, обнажая в глазах искру девичьего задора.
– Caro, ты знаешь, я не люблю похвалу! – тётушка Адалия провела рукой по серым волосам. – Святая обязанность женщины уметь порадовать мужчину вкусным яством.
Я поняла, что её ответ был отнюдь небескорыстным. Непонятно откуда возникшая скромность указывала на то, что тётя не восполнила утробы тщеславия и нарывалась на очередную похвалу.
Гость оказался скуп на доброе слово.
– Получается, женщины созданы для того, чтобы ублажать мужчин? – бесцеремонно спросил он. – Звучит унизительно.
Тётя Адалия смутилась.
– Разумеется нет!
– Вы утверждаете обратное, – перебил гость. – И на то указывает Библия, поведав о сотворении Адама и только потом Евы.
Вмешался дядя Джузеппе.
– Сынок, подобные разговоры портят ужин…
– Я его не начинал, – спокойно продолжал гость, не снимаю с лица ядовитую усмешку, – я всего-навсего сказал, что ужин был отменным, без намёка на вытекающие.
Все как-то приметно оживились, в особенности Антонио поменялся в лице. Благородный, крупный нос через широкие ноздри шумно выдыхал воздух. Черные глаза блестели, создавая своим блеском конкуренцию густой копне вьющихся до плеч волос. Доротея медленно пережёвывала мясо, смотря то на гостя, то на тётю, и выглядела шаблоном женственности – ей хотелось подражать. Она располагала к себе не только красотой и округлыми формами, правильно подчеркнутыми шелковым смарагдовым платьем – в её характере утвердились покладистость и манеры, достойные светского общества, что, на мой взгляд, и завоевало сердце Антонио. Сам же итальянец по натуре прослыл неуступчивым и вспыльчивым человеком. Его разозлила прямолинейность гостя. Обращаясь к нему, Антонио взял голосом высокую тональность.
– В Италии никто не ущемляет права женщины. А ваши слова – дискриминация!
Каждое сказанное слово он гневно цедил сквозь зубы, сильнее сжимая в руке вилку. Было удивительно наблюдать, как в присутствии матери Антонио впервые встрял в разговор. Такое поведение расценивалось, как непристойное, тем не менее, он уже не думал об этом.
Усмехнувшись, гость воззрел на Антонио с брезгливым презрением.
– Полагаю, именно в условиях полного равенства ваша жена целый вечер молчит… – его голос звучал сухо и колко. – А что касается ранее затронутой темы: я говорю не конкретно о правах, скорее о смысле человеческой жизни.
Тётушка Адалия стала темнее тучи. Назревающие распри портили святость вечернего ужина, но горячность итальянского народа ни с чем несравнима! Дюжая эмоциональность могла заставить чувствовать себя не в своей тарелке любого умиротворенного иностранца, не привыкшего к ярким сценам. С ранних детских лет меня воспитывал дядя Джузеппе на юге Исландии, что способствовало формированию иного взгляда на коммуникацию. Но нельзя не восхищаться столь рьяной демонстрацией чувств! В тот момент они виделись воинами на поле битвы, где повышенные тона и крик использовались, как верный способ устрашить соперника и заставить его обратиться в бегство.
– Да что ты знаешь о смысле человеческой жизни, невежа?! – Антонио подскочил, бросая вилку на стол.
Я и Доротея встрепенулись от неожиданности, гость оставался покойным.
– Нельзя знать наверняка, – мирно рассуждал он. – Можно располагать мнением и свято верить в его подлинность. Не существует абсолютного мерила, которое облачит мысли в истинное заключение, единое для всех.
Широкая улыбка гостя стала более приторной. Смотреть на неё было невыносимо! Дядя Джузеппе нахмурил лоб. Характер у него был мягкий и терпеливый, но подобные выходки стерпеть было невозможно.
– Хватит с меня неуважения, синьор! – грозно проговорил дядя, вставая из-за стола. – Наша семья гостеприимна, но таким гостям мы больше не рады.
Гость посерьезнел.
– Вы правы. Подобные вечера – пустая трата времени. Чао!
Он встал, отвесив небрежный поклон головой, взял шляпу и поспешно удалился. Когда дверь хлопнула, тётушка побелела до смерти.
– Мама! – вскричал Антонио. – Вам плохо?
Антонио подскочил к матери; следом кинулась Доротея, участливо взяв её за руку, и дядя Джузеппе. Тётя тяжело и поверхностно дышала.
– Белла, скорее неси воды! – скомандовал Антонио.
Я живо исполнила просьбу, и тут же с кухни выскочила перепуганная Тереза. Крупные глаза её были на выкате.
– Ада, что с тобой?!
Тетя Адалия не могла говорить. Пересохшие губы слегка дрожали. Она устало бегала глазами по столу. Антонио горячо припал губами к чахлой руке матери, и в его черных глазах отражались страх и подлинное волнение. Доротея поднесла стакан воды к устам тети, но та лишь открывала рот, как рыба, не сделав ни глоточка.
– Расступитесь! – приказал дядя Джузеппе.
Он подхватил тетю на руки и унес наверх. Антонио пустился за ним, переступая по три ступени лестницы. Доротея захватила холодной воды и тоже поднялась.
Пока Тереза побежала за доктором, я металась из угла в угол в гостиной. Вся эта суматоха случилась так внезапно, что времени размышлять над случаем не было. Я была охвачена паническим переживанием за тетю. Она обладала крепким здоровьем, болела редко, да и то простудой в лёгкой форме. Но, учитывая преклонность её лет, всякое могло случиться.
Прошло несколько часов; доктор ушёл, и я поднялась к тёте в спальню. Накрытая простыней она отдыхала на кровати, а её неподвижные руки лежали по швам. Печальные, серые глаза были открыты, устало и медленно моргая. Чопорность изрядно въелась в её бледное, точно снег, лицо.
– Тётушка, я вас не потревожу?
– Входи, – чуть слышно ответила она, – мне уже лучше.
Разговор с тётей всегда давался мне нелегко. Я тщательно подбирала слова, боясь сказать лишнего, и заслужить тем самым её немилость. А в тот вечер вдобавок мне не хотелось навредить её состоянию.
– Вы нас так напугали… – осторожно сказала я.
– В моем возрасте возможно и не такое, caro! Агостина предупреждала, что позвать его сюда будет нелепой ошибкой. Видит пресвятая Мадонна, я лишь старалась угодить ему!
По щекам тёти Адалии заструились слезы. Она осушила их простыней, но они текли снова и снова. Поднимаясь к ней, я не собиралась затрагивать имени неизвестного гостя, чтобы тем самым не спровоцировать ее на новое волнение. Однако, тётя заговорила о нем первой, и я нашла в себе смелость осведомиться, кем был тот человек, что приходил на ужин. Отвечая, тётя отрешенно уставилась в сторону.
– Если кто-нибудь хотя бы раз в жизни видел, как выглядит зло, то непременно скажет, что этим злом был Джеймс Кемелли!
Описав события того сентябрьского дня, пожалуй, следовало бы поставить точку в тайне дьявольского прозвища. Вполне понятно, откуда берут корни ненавистные кривотолки. Хотя, увидев Джеймса Кемелли таким, каким он сидел за столом, во мне поселилось разочарование. Я искренне поддалась фантазии, воображая на его месте редкостного красавца, покорителя сердец посредством обаятельных жестов и мимики.
Джеймс Кемелли был отнюдь не таким. Не созерцала я в нём невероятного обаяния, красивых глаз или необычайной выправки. У него был длинный острый нос, прямой, как линейка. Русые, пушистые волосы слегка кучерявились возле лба и темени, а на висках были короче и прямее. Глаза неузкие, некрупные, ясные и внушительные. Выбритый подбородок не смотрелся выбритым: темные вкрапления выглядывали из-под светлой матовой кожи. Фигура высокая, жилистая в меру, в меру упитанная. С виду он производил впечатление заурядного адвоката или поверенного в дела зажиточного сэра. Тогда я начала сомневаться, что Джеймс Кемелли вообще может кому-либо понравиться. Дальнейшее развитие событий в доме Гвидиче опровергло мои домыслы.
Прежде, чем изложить ту странную роковую историю, предлагаю вернуться в день неудачного ужина.
Я любила размышлять, когда никто не мешал; когда тишина – главный союзник, создающий ауру мироздания спокойных мыслей. В поисках уединения я вышла на улицу во двор. Кровавый закат терялся в тропах обихоженной плантации, бросая последние лучи солнечной благодати, как прощальные объятия. Размазанные по небу облака светились тёмным золотом. Подвязанные кусты винограда, все как один: бравые солдаты одной шеренги, еле слышно перешептывались листьями. На изумрудных холмах стелилась ровная, душистая трава; а кустарники и низкорослые деревья, завершая южный этюд, украшали шапками покатые поляны.
Природное великолепие Италии ни с чем несравнимо! Божественное благословение пролилось на землю богатыми холмами, историческими руинами, непревзойденными фонтанами, виллами и бесподобными соборами. Их живая, завораживающая красота впитывается душой и оставляет в ней восторженную благодарность неземной силе за создание этой красоты. Не зря именно здесь родились величайшие гении всех времен, а также многие направления искусства и литературы. Эта невероятная, тонкая чувственность природы вдохновляет!
Восхищаясь элизиумом на земле, я села на скамью у деревянной изгороди. Чей-то приятный голос не дал мне насладиться угасающим днем в безмолвии.
– Ваше волнение только усугубляет вашу проблему.
Я повернула голову в сторону голоса. В шаге находился Джеймс Кемелли, который, должно быть, увидел меня с веранды дома Кемелли, и бесшумно подошёл.
– О чём это вы? – сконфуженно спросила я.
– О вашей ноге. Вы сильно волочите её, когда идете. И чем больше вы хотите скрыть уродство, делая упор на другую, тем оно становится куда более явным.
Я густо покраснела. Люди, знавшие о моей хромоте, ставшей следствием врожденного дефекта костей, старались всячески меня жалеть. Та жалость, наверняка, поднималась из недр возвышенных чувств, и большая часть планеты считает сопереживание проявлением сердоболия и высокой нравственности. Я мало верила жалости; ибо все известные мне случаи сострадания служат ярким примером бесчестности этих людей перед обществом и самими собой. Вместо того, чтобы оказать надлежащую помощь, люди сострадают издалека, в мыслях; словом, а не делом.
Мне не пришло в голову ничего, что могло бы послужить достойным ответом его дерзости. Джеймс Кемелли присел рядом, продолжая речь.
– Подобное волнение и важность чужого суждения о вашем несовершенстве мешают жить полноценно. Чего стоят жизнь и людское мнение? Абсолютно ничего! В том и разница между мной и вами: я не придаю внимание мелочам.
– По-вашему, лучше ходить бесчувственным грубияном и плевать людям в душу?
Джеймс усмехнулся.
– Пожалуй, вы намекаете на меня… Я не плюю в душу. Я произношу речь, а общество расценивает её так, как выгодно обществу. Это человеческие мнения, и они переменчивы. Сегодня вы – лорд, завтра – нищий. Добро и зло – понятия относительные.
В некоторой степени я была согласна с Джеймсом. Изрядно увлекаясь чтением газеты «Churchill», зачастую попадаются строчки читательской критики, порочащей и однобокой, что наталкивало на мысль о людской зависти, тяге отвергать новую точку зрения, защищая от разрушений старые, привычные убеждения. Вместо того, чтобы, к примеру, с наслаждаться трудами Андреа Лессо – известного философа итальянской современности, раскрывающего истину за истину в журнале «Il profeta» – читатели закрывают глаза на тонкость и мудрость сути изложенного, и с щепетильной внимательностью ищут недостатки. Они с нетерпением ждут выхода свежей статьи философа с целью вновь излить «свет» своего невежества неучтивой рецензией.
Не взирая на солидарность его изречению, я не могла ни возразить Джеймсу Кемелли. Какая-то строптивая часть меня призывала к протесту. В силу напряженности нашего диалога я не сумела сразу аргументированно дать отпор.
