Серая Женщина

– Что случилось с моей милой крошкой? – воскликнула Дороти, едва увидев мисс Розамунд, которая рыдала так отчаянно, словно сердечко ее разрывалось на части.

– Эстер не позволила мне открыть дверь, чтобы впустить подружку. Она же ночью на улице замерзнет и умрет! Плохая, злая Эстер! – закричала мисс Розамунд и сердито меня ударила.

Даже если бы она ударила еще сильнее, я бы не заметила, потому что, взглянув на Дороти, увидела на ее лице такой ужас, от которого застыла кровь в жилах.

– Скорее запри дверь кухни и задвинь засов! – распорядилась Дороти, обращаясь к Агнес.

Больше она ничего не сказала, но дала мне изюма и миндаля, чтобы успокоить воспитанницу. Но девочка, даже не притронувшись к лакомствам, продолжала плакать от жалости к оставшейся на снегу малышке, так что, когда от изнеможения она уснула в своей кроватке, я вздохнула с облегчением, спустилась в кухню и сказала Дороти, что приняла единственно верное решение: вернуться в деревню Эплтвейт, в отцовский дом, чтобы жить там тихо и незаметно – в мире и покое. Прежде меня напугала неизвестно откуда раздававшаяся музыка, теперь увидела собственными глазами несчастное, странно и плохо одетое, беззвучно бьющееся в окна, рыдающее дитя с темной раной на правом плече, в котором мисс Розамунд узнала тот самый призрак, который едва не довел ее до смерти (Дороти знала, что так оно и было), и терпение мое лопнуло.

Слушая меня, добрая женщина то и дело менялась в лице. А когда я умолкла, сказала, что забрать мисс Розамунд я не смогу, потому что ее опекуном считается милорд и мне не позволено распоряжаться судьбой крошки, потом спросила, готова ли я бросить любимое дитя лишь из-за звуков и видений, которые неспособны причинить вред. Все обитатели дома, кроме меня, уже успели к ним привыкнуть. Взволнованная, я заявила, что ей хорошо так говорить: она ведь знает, что означают все эти звуки и видения, которые, скорее всего, имеют отношение к этому призрачному ребенку. Похоже, Дороти стало жаль меня, она наконец сдалась и поведала все что знала. Я же, выслушав ее рассказ, пожалела, что добилась своего, потому что испугалась еще больше.

Дороти объяснила, что узнала историю от добрых соседей, которые в первые годы ее замужества еще были живы. В то время у старинного особняка не было в округе дурной славы и люди нередко сюда приходили.

Старый лорд был отцом мисс Фернивал – Дороти называла ее «мисс Грейс», потому что титул «мисс Фернивал» тогда носила старшая сестра мисс Мод, – и мало кто знал другого такого же высокомерного гордеца. Обе его дочери слыли первыми красавицами, но характером уродились в него. Ни один из многочисленных женихов не считался достойным их руки. Однако, как гласит одна из библейских истин, гордость ведет к гибели^[12]. Так и случилось, что обе своенравные красавицы влюбились в одного молодого человека: иноземного музыканта, которого отец привез из Лондона, чтобы тот играл вместе с ним, ибо, помимо гордыни, лорд обладал неутолимой страстью к музыке и мастерски владел всеми известными инструментами. Странно, что музыка не смягчила его нрав, и до последних дней он оставался безжалостным до жестокости и, как поговаривают, свел в могилу свою бедную жену. Так вот: лорд до безумия любил музыку и не жалел ради нее никаких денег, вот и привез иностранца, который так чудесно играл, что даже птицы переставали петь. Мало-помалу музыкант до такой степени завладел душей лорда, что тот стал вызывать его из года в год, а потом привез из Голландии орган и установил в холле, где тот и стоит по сей день. Смуглый маэстро научил господина играть, а пока тот наслаждался звуками нового прекрасного инструмента, уходил в лес то с одной молодой леди, то с другой. Сегодня выбирал в спутницы мисс Мод, а завтра уже приглашал на прогулку мисс Грейс.

Мисс Мод победила в соперничестве и тайно обвенчалась с музыкантом, а еще до его очередного визита в фермерском доме на болотах разрешилась от бремени девочкой, в то время как отец и сестра думали, что она уехала в Донкастер на скачки. Статус жены и матери ничуть ее не смягчил, осталась она такой же гордой и своенравной. А вот страсти в ней стало еще больше, поскольку она безумно ревновала супруга к мисс Грейс, которой он оказывал чрезмерное внимание – чтобы не вызывать подозрений, как он объяснял жене. В конце концов, и мисс Грейс добилась своего, а мисс Мод (мисс Фернивал) прониклась еще большей яростью по отношению как к мужу, так и к сестре. Конфликт закончился тем, что способный без труда скрыться в дальних странах виновник всех неприятностей покинул поместье на целый месяц раньше обычного и пригрозил, что больше никогда не вернется.

Девочка росла в доме фермера, и мать не реже раза в неделю приказывала оседлать лошадь и отправлялась на болота навестить дорогое дитя. Да, если она любила, то любила всем сердцем, ну а если уж ненавидела, то всей душой. Старый лорд продолжал играть на органе, и слуги думали, что прекрасная музыка способна смягчить жестокий нрав, о котором (по словам Дороти) ходили страшные слухи. Со временем господин заметно ослаб и передвигался только с костылями. Сын его – отец нынешнего лорда Фернивала – отбыл с армией в Америку, а второй сын служил во флоте. Таким образом, мисс Мод стала в доме почти полноправной хозяйкой. С каждым днем они с мисс Грейс относились друг к другу все хуже и хуже. Дошло до того, что разговаривали сестры только в присутствии старого лорда.

Следующим летом иноземный музыкант приехал снова, однако соперницы до такой степени замучили его бешеной ревностью и столь же бешеной страстью, что бедняга устал и сбежал, чтобы больше не возвращаться. Больше о нем никто не слышал. Мисс Мод, надеявшаяся после смерти отца раскрыть свой брак, осталась в положении брошенной жены, о замужестве которой никто не знал, и одинокой матери, не способной признать собственное, до самозабвения любимое дитя. В довершение несчастий ей приходилось жить с жестоким, внушавшим страх отцом и ненавистной сестрой. Когда миновало следующее лето, а смуглый красавец музыкант так и не появился, обе молодые леди погрузились в печаль и приобрели изможденный вид, хотя выглядели от этого не менее красивыми. Со временем настроение мисс Мод заметно улучшилось, поскольку отец совсем ослаб и с головой погрузился в музыку. Отныне они с сестрой жили практически отдельно: мисс Грейс занимала западное крыло дома, а мисс Мод обитала в восточном, в тех самых комнатах, которые теперь стояли запертыми, – поэтому мисс Мод решила забрать дочку к себе, но никто не должен был об этом знать, кроме слуг, которые не осмеливались произнести ни слова и, как она считала, верили, что госпожа приютила дочь фермера, к которой привязалась всей душой. По словам Дороти, все это было широко известно, однако о том, что произошло потом, знали только мисс Грейс и миссис Старк, в то время хоть и служившая горничной, но уже ставшая верной подругой – более близкой, чем когда-то была сестра. Однако из случайно услышанных слов слуги заключили, что мисс Мод сочла себя победительницей в соперничестве и заявила мисс Грейс, что музыкант все время лишь притворялся влюбленным в нее, а на самом деле женился на ней, мисс Мод. В тот день лицо и губы мисс Грейс навсегда побелели, и с тех пор она не раз повторяла, что рано или поздно отомстит обидчице. А миссис Старк не переставала шпионить в восточном крыле.

И вот в первую же ночь нового года, когда снег толстым слоем лежал на земле и продолжал падать так густо, что никто не осмеливался выйти на улицу, особняк буквально содрогнулся от страшных проклятий, которые выкрикивал старый лорд, а ему отчаянно возражал женский голос; горько и испуганно плакал ребенок. А потом наступила мертвая тишина, нарушаемая лишь удаляющимися вверх по холмам стонами и приглушенными рыданиями. Господин собрал всех слуг и с жестокими ругательствами объявил, что его старшая дочь опозорилась и он выгнал ее из дому вместе с ребенком. А если кто-нибудь из них осмелится им помочь, предоставив пищу или кров, то он станет без устали молиться, чтобы отступник никогда не попал в рай. Все это время мисс Грейс стояла возле отца – бледная и неподвижная словно камень, – а когда господин закончил речь, глубоко вздохнула, словно завершила свою работу и достигла цели. После этого старый лорд ни разу не притронулся к органу и меньше чем через год умер. Ничего удивительного: ведь наутро после той страшной ночи спускавшиеся с холмов пастухи нашли сидевшую под падубами, безумно улыбавшуюся мисс Мод, которая баюкала мертвую девочку со страшной раной на плече. Но не рана убила дитя, добавила Дороти, а холод и снег. Все дикие звери попрятались в норы, каждое домашнее животное укрылось в хлеве, и только несчастная мать со своим невинным ребенком блуждала по ледяным пустошам. Ну вот, Эстер, теперь ты знаешь все. Отступил ли твой страх?

Конечно, я испугалась больше прежнего, однако сказала, что ничего не боюсь, хоть и желала как можно скорее навсегда покинуть этот жуткий дом, но не могла ни бросить свою подопечную, ни тайком забрать с собой. Оставалось одно: оберегать ее пуще прежнего! Отныне мы запирали двери и ставни за час до наступления темноты, опасаясь оставить их открытыми хотя бы на пять лишних минут, но моя маленькая подопечная все равно постоянно слышала стоны, рыдания и стенания. Что бы мы ни говорили, как бы ни отвлекали ее, она продолжала рваться к своей несчастной подружке, чтобы впустить ее в дом и спасти от жестокого холода и ветра. Все это время я старалась держаться как можно дальше от обеих дам, потому что боялась их, зная, что ни серые каменные лица, ни туманные, устремленные в далекое мрачное прошлое глаза добра не принесут. И все же мисс Фернивал вызывала во мне нечто вроде жалости. Даже мертвые не выглядят настолько лишенными надежды, как выглядела она. Наконец сострадание к той, что по доброй воле не произносила ни единого слова, заставило меня молиться за нее. Я даже научила свою подопечную молиться за тех, кто совершил смертный грех. Однако часто, доходя до этих слов, она к чему-то прислушивалась, вскакивала с колен и говорила:

– Слышу, как плачет и умоляет о помощи моя маленькая подружка. О, позволь ее впустить, а не то она умрет!

Однажды поздним вечером, когда зима, как я надеялась, повернула к весне, колокольчик из западной гостиной прозвонил трижды, что служило сигналом для меня. Несмотря на то что малышка Розамунд уже спала, я не захотела ее оставить, так как старый лорд играл громче и яростнее обычного, и я испугалась, как бы моя подопечная не услышала плач ребенка-призрака. Увидеть девочку она не могла: я плотно закрыла и заперла ставни, поэтому достала воспитанницу из кроватки, завернула в теплое одеяло и понесла вниз, в гостиную, где, как обычно, пожилые дамы сидели за рукоделием. Когда я вошла, обе подняли головы, и миссис Старк с изумлением спросила, зачем я вытащила ребенка из теплой колыбели и принесла с собой. Я шепотом ответила, что побоялась, как бы в мое отсутствие малышку не выманила призрачная Фернивал. Миссис Старк тут же меня оборвала и, быстро взглянув на мисс Грейс, сказала, что та хочет, чтобы я исправила ошибки в их работе: они обе очень плохо видят. Пришлось положить малышку на диван, занять место рядом с дамами и, собравшись с духом, взяться за дело.

Тем временем ветер завывал все громче и печальнее, но моя девочка крепко спала: ветер ее не беспокоил, а мисс Фернивал сидела, не произнося ни слова и не оборачиваясь, когда порывы сотрясали окна. Внезапно она выпрямилась в полный рост, подняла руку, словно призывая нас прислушаться, и воскликнула:

– Голоса! Ужасные крики! Это отец!

В тот же миг маленькая госпожа вздрогнула и, проснувшись, воскликнула:

– Моя подружка плачет, да так горько!

Девочка вскочила, намереваясь куда-то бежать, но запуталась ножками в одеяле, и я успела ее поймать. Мне стало страшно: хозяйка дома и малышка Розамунд слышали звуки, о которых мы с миссис Старк даже не подозревали, но не прошло и пары минут, как шум усилился и достиг наших ушей. Теперь мы тоже слышали голоса и крики, а вовсе не завывание зимнего ветра. Миссис Старк посмотрела на меня, я взглянула на нее, но ни она, ни я не осмелились произнести ни слова. Неожиданно мисс Фернивал направилась к двери, вышла в переднюю и по западному вестибюлю поспешила в главный холл. Миссис Старк не отставала ни на шаг, а я не осмелилась остаться в гостиной, хотя страшно боялась. Плотнее завернув свою малышку в одеяло, прижав к груди, я последовала за ними. В холле крики звучали нестерпимо громко и неумолимо приближались, пока не раздались рядом, по другую сторону запертой двери. Я заметила, что огромная бронзовая люстра на потолке ярко сияла, хотя не давала света, а в обширном камине горел не источавший тепла огонь, и, вздрогнув, еще крепче прижала к груди свое сокровище. Тут дверь в восточное крыло затряслась, а малышка Розамунд забилась у меня на руках и требовательно закричала:

– Эстер, я должна идти! Там моя подружка! Слышу, как она идет! Эстер, отпусти меня!

Я держала ее изо всех сил, собрав волю и решимость. Даже если бы пришлось умереть, руки продолжали бы прижимать крошку к груди. Мисс Фернивал стояла, внимательно вслушиваясь в звуки и не обращая внимания на маленькую леди, которая уже сумела вырваться из объятий и спуститься на пол. Я пыталась удержать ее, стоя на коленях и обнимая за плечи, но она все равно билась, желая освободиться и убежать.

Внезапно дверь в восточное крыло с треском распахнулась, словно под действием мощного рывка, и в таинственном свете предстала фигура высокого старика с длинными седыми волосами и пылающими глазами. С ненавистью и презрением он тащил за собой прекрасную, но мрачную женщину, в подол которой вцепилась испуганная рыдающая девочка.

– Ах, Эстер, Эстер! – воскликнула Розамунд. – Это же та самая леди, которая сидела под падубами! А вместе с ней моя подружка. Эстер! Отпусти меня к ним, они зовут. Я чувствую их. Знаю, что должна к ним пойти!

И она снова принялась биться, пытаясь вырваться на волю, но я сжимала ее все крепче и крепче, пока не испугалась, что причиняю боль. И все равно даже это казалось меньшим злом, чем отпустить малышку к ужасным призракам. Они прошли по холлу к главной двери, где в ожидании жертвы ветер завывал особенно жестоко, но прежде чем достигли цели, леди обернулась и оказала старику яростное, уверенное сопротивление. А потом я увидела, как она жалобно вскинула руки, пытаясь защитить несчастное дитя от удара занесенным костылем.

Во власти непреодолимой силы малышка Розамунд билась в моих объятиях и рыдала, но уже заметно слабела.

– Они хотят, чтобы я поднялась с ними на холмы! Зовут меня к себе. О, моя милая подружка! Я бы пошла с тобой, но злая, плохая Эстер очень крепко держит и никак не отпускает.

Но тут малышка увидела занесенный костыль и от страха потеряла сознание, а я возблагодарила Бога. В этот миг, как только высокий старик с развевающимися, словно на ветру, седыми волосами, собрался ударить жавшуюся к матери девочку, стоявшая рядом со мной пожилая леди – мисс Фернивал – заломила руки и воскликнула:

– Ах, отец, отец! Пожалейте хотя бы невинное дитя!

В тот же миг и я, и все остальные увидели еще один воплотившийся призрак, внезапно материализовавшийся из наполнявшего холл тусклого голубоватого света. Нашим взорам явилась доселе незаметная молодая леди, стоявшая возле старика с выражением непримиримой ненависти и жестокого презрения на лице. Она была очень красивой: в низко надвинутой на гордый лоб мягкой белой шляпе, с красными, изогнутыми в ледяной улыбке тонкими губами, одетая в атласное голубое платье с распахнутым корсажем. Призрак воплощал образ мисс Грейс в молодости. Несмотря на страстные мольбы старой мисс Фернивал, ужасные призраки не остановились.

Поднятый костыль рухнул на плечо ребенка и нанес тяжелую рану, а младшая сестра с каменным безжалостным спокойствием наблюдала за жестокой расправой. Спустя мгновение тусклый свет и холодный огонь в камине погасли, а к нашим ногам упала сраженная смертельным параличом старая мисс Фернивал.

Ее уложили в постель, и больше она не встала: несколько дней пролежала лицом к стене, без конца повторяя одни и те же слова:

– Увы, увы! То, что сделано в молодости, не исправить в старости.

И отошла в мир иной.

Рассказ помещика

В 1769 году городок Барфорд взбудоражила новость: некий господин (по словам хозяина местной гостиницы «Георг», истинный джентльмен) осматривал старый дом мистера Клаверинга. Дом этот располагался и не в городе, и не в деревне, а стоял на окраине Барфорда, на обочине ведущей в Дерби дороги. Последним его владельцем был некий мистер Клаверинг – представитель почтенной семьи из Нортумберленда, приехавший жить в Барфорд, в родовое поместье, из-за того, что судьба после кончины старших братьев сделала его младшим сыном^[13]. Здание, о котором я рассказываю, горожане называли Белым домом из-за цвета штукатурки. За ним раскинулся обширный сад и располагались добротные конюшни со всем современным оборудованием, которые построил мистер Клаверинг. Конюшни должны были служить рекомендацией для сдачи дома в аренду, ибо находился он в охотничьем графстве, а другими достоинствами не располагал. Пять из многочисленных спален следовали одна за другой в виде анфилады; несколько гостиных выглядели маленькими и тесными, стены выше деревянных панелей были выкрашены в неприглядный серый цвет. Чуть более приятное впечатление производила уютная просторная столовая и парадная гостиная над ней. Красивые полукруглые окна обоих помещений выходили в сад.

Таким Белый дом представал перед путешественниками, хотя коренные жители Барфорда ценили его, считая самым большим зданием округи, где горожане и сельчане нередко встречались на устраиваемых мистером Клаверингом дружеских обедах. Чтобы в полной мере оценить значение этого обстоятельства, следует провести несколько лет в окруженном поместьями маленьком провинциальном городке. Тогда сразу станет ясно, что вежливый поклон представителя почтенного сельского семейства поднимает получившего его в собственных глазах ничуть не меньше, чем голубые подвязки с серебряной каймой возвышали подопечных мистера Бикерстафа^[14]. После столь важного события счастливец целый день летал словно на крыльях, а после того, как мистер Клаверинг уехал, встречаться стало негде.

Я перечисляю эти подробности, чтобы вы могли представить желательность аренды Белого дома в воображении обитателей Барфорда. А чтобы оживить впечатление, подумайте о том, какое огромное значение и влияние приобретает в маленьком городке любое, даже самое мелкое событие. Тогда, скорее всего, вас не удивит, что не меньше двадцати оборванных уличных мальчишек следовали за упомянутым джентльменом до двери особняка. И хотя он провел внутри не меньше часа в сопровождении мистера Джонса, секретаря местного поверенного, к уже собравшимся наблюдателям присоединились еще не меньше тридцати зевак, жаждущих любой, пусть даже самой малой новости, так что толпу пришлось разгонять угрозами и даже кнутом. И вот, наконец, джентльмен и секретарь вышли на улицу, причем последний что-то энергично говорил первому. Джентльмен был высокого роста, хорошо одет и весьма привлекателен, но впечатление портил способный смутить внимательного зрителя пронзительный взгляд холодных голубых глаз. Надо заметить, что среди собравшихся любопытных мальчишек и дурно воспитанных девчонок таковых не оказалось, но стояли они слишком близко к крыльцу, что создавало неудобство, а потому джентльмен поднял правую руку, в которой держал короткий кавалерийский хлыст, и нанес несколько резких ударов по тем, кто оказался к нему ближе всех. Причем, когда жертвы с воплями бросились врассыпную, на красивом лице появилось выражение хищного удовольствия, хотя и всего лишь на мгновение.

Затем джентльмен вытащил из кармана пригоршню мелких серебряных и медных монет и бросил в толпу.

– Вот вам компенсация, собирайте, а днем, в три часа, приходите к гостинице «Георг» и получите еще.

И под радостные крики толпы джентльмен вместе с секретарем удалился, с усмешкой заметив:

– Пожалуй, позабавлюсь, а заодно и научу их почтению. Знаете, как я это делаю? Прежде чем бросить им монеты, раскалю их в каминном совке. Приходите посмотреть на это зрелище и послушать вой. Буду рад, если в два составите мне компанию за обедом: к тому времени как раз приму решение насчет дома.

Мистер Джонс, секретарь поверенного, принял приглашение, но проникся к клиенту тайной неприязнью, хотя не желал признаться даже самому себе в том, что человек с полным кошельком денег, державший множество лошадей и упоминавший известных всей стране аристократов как близких знакомых, к тому же вознамерившийся купить Белый дом, мог оказаться вовсе не джентльменом. И все же вопрос: кто такой этот мистер Робинсон Хиггинс на самом деле? – занимал мысли секретаря еще долгое время после того, как сам мистер Хиггинс, его слуги и лошади обосновались в Белом доме.

Услужливый и чрезвычайно довольный владелец покрыл здание слоем свежей штукатурки (на сей раз бледно-желтой), в то время как арендатор не пожалел средств на внутреннее убранство – настолько яркое и эффектное, что жители Барфорда целых девять дней без устали его обсуждали. Серые стены превратились в розовые с золотыми узорами. Старинные перила были заменены новыми, позолоченными. Но главное – конюшни превратились в настоящее чудо. Со времени знаменитого римского императора никогда еще лошади не жили в такой роскоши^[15]. Все говорили, что удивляться здесь нечему: достаточно было посмотреть, как этих животных, до глаз укрытых драгоценными попонами, гордо выгибавших стройные шеи и выступавших коротким, полным сдержанной энергии шагом, вели по улицам Барфорда. Лошадей сопровождал всего один конюх, хотя они требовали заботы по меньшей мере троих. Однако Мистер Хиггинс предпочел нанять двух парней из Барфорда, и горожане высоко оценили это мудрое и великодушное решение. В результате слонявшиеся без дела молодые люди не только получили работу, но и достигли такого профессионального мастерства, что вполне могли бы соответствовать уровню Донкастера или Ньюмаркета^[16]. Та часть Дербишира, где располагался Барфорд, находилась слишком близко к Лестерширу, чтобы не заниматься охотой и не содержать свору собак. Свора принадлежала некоему сэру Гэри Манли, к которому в полной мере относилось выражение «охотник или никто»^[17]. Он оценивал человека по длине луки его седла, а не по выражению лица или форме головы. Но, как говаривал сам сэр Гэри, порой лука оказывалась слишком длинной, поэтому окончательное мнение он составлял, лишь увидев всадника верхом: если посадка оказывалась уверенной и свободной, рука легкой и в то же время твердой, а храбрость очевидной, то сэр Гэри называл его братом.

Мистер Хиггинс принял участие в первом выезде сезона не в качестве полноправного члена охотничьего сообщества, а в качестве приглашенного любителя. Охотники из Барфорда гордились своим мастерством наездников, а знание местности впитывали с детства. И все же этот странный человек, которого никто не знал, присутствовал при убийстве загнанного зверя. Невозмутимо и уверенно сидя на идеально вычищенной лошади и отрезая лисий хвост^[18], он высокомерно обращался к почтенному охотнику, а раздражавшийся даже при малейшем упреке со стороны сэра Гэри и презиравший каждого, кто осмеливался оспорить шестидесятилетний опыт в качестве конюха, охотника, браконьера и так далее, старый Исаак Уормли покорно выслушивал мнение незнакомца, лишь изредка бросая быстрые хитрые взгляды, чем-то похожие на мудрые взгляды бедного покойного Рейнарда, вокруг которого собаки выли, невзирая на короткий хлыст – такой же, как торчал из рваного кармана самого Уормли. Когда сэр Гэри выехал на опушку леса, а за ним и остальные участники охоты, мистер Хиггинс уже стоял там, сняв шляпу, кланяясь почтительно и в то же время иронично, с легкой улыбкой отвечая на недовольные взгляды одного-двух отставших всадников.

– Отличная скорость, сэр, – похвалил сэр Гэри. – Вы впервые охотитесь с нами, но надеюсь впредь часто вас видеть.

– А я надеюсь стать полноправным членом сообщества, сэр, – ответил мистер Хиггинс почтительно.

– Счастлив и горд видеть в наших рядах столь отважного наездника. Полагаю, вы сократили путь по жнивью и перепрыгнули через живую изгородь, тогда как некоторые из наших друзей… – Вместо продолжения он хмуро взглянул на парочку трусов. – Позвольте представиться: хозяин гончих и глава местного охотничьего сообщества. – Он опустил руку в жилетный карман и достал визитную карточку. – Некоторые из участников были так добры, что согласились составить мне компанию за обедом. Могу ли я просить и вас оказать такую честь?

– Меня зовут Хиггинс, – ответил незнакомец с низким поклоном. – Только недавно поселился в Барфорде, в Белом доме, и еще не успел разослать рекомендательные письма.

– Черт возьми! – воскликнул сэр Гэри. – Человек из такого почтенного особняка, да еще с таким красивым хвостом в руке станет желанным гостем в каждом доме графства (а сам я родился и вырос в Лестершире)! Поверьте, мистер Хиггинс, буду горд познакомиться с вами ближе за своим обеденным столом.

Робинсон Хиггинс отлично знал, как продолжить и укрепить начатое таким образом знакомство: можно спеть что-нибудь душевное, рассказать пикантный анекдот или устроить забавный розыгрыш – и при этом в полной мере обладал тем острым светским чутьем, которое у некоторых развито почти до инстинкта и позволяет безошибочно понять, над кем можно подшутить без опасения вызвать обиду и в то же время заслужить аплодисменты более почтенных, знатных и процветающих зрителей.

Так и вышло, что не прошло и года, как мистер Робинсон Хиггинс стал самым популярным членом охотничьего сообщества Барфорда, на два корпуса обойдя всех остальных, как однажды признал его главный патрон сэр Гэри Манли, когда приятели вместе возвращались с обеда в доме одного из окрестных помещиков, также заядлого охотника.

– Понимаете ли, – признался сквайр Керн, крепко вцепившись в пуговицу, – вы, наверное, заметили, что этот молодой франт не спускает глаз с моей Кэтрин. А она хорошая, скромная девочка, и к тому же по завещанию матушки в день свадьбы получит десять тысяч фунтов. Простите, сэр Гэри, но мне бы не хотелось, чтобы дочка сгубила себя опрометчивым замужеством.

Хоть сэру Гэри Манли и предстоял долгий путь при свете едва родившейся луны, глубокая искренняя тревога сквайра Керна настолько тронула его доброе сердце, что он специально вернулся в столовую, чтобы более торжественно, чем берусь передать, заверить хозяина:

– Любезный сквайр, готов смело утверждать, что уже хорошо знаю Хиггинса и готов за него поручиться. Если бы у меня было несколько дочерей, то смело доверил бы ему выбор.

Сквайр Керн даже не подумал уточнить, на чем основана такая уверенность старого друга: слишком уж поспешно было высказано мнение. По натуре сквайр Керн не был мнительным или особо недоверчивым, но в данном случае тревога стала следствием любви к Кэтрин – единственной дочери. После слов сэра Гэри старик с легким сердцем, хотя и не очень твердой походкой, прошествовал в гостиную, где хорошенькая скромница Кэтрин и мистер Хиггинс стояли рядышком возле камина. Он что-то ей тихо говорил, а она слушала, потупив взор. Девушка выглядела такой счастливой и так походила на свою покойную матушку в молодости, что все его мысли сосредоточились на стремлении ее порадовать. Сын и наследник собирался жениться и привести молодую жену в дом отца, а Барфорд и Белый дом находились всего в часе езды от поместья. Приняв во внимание все эти обстоятельства, добрый сквайр спросил мистера Хиггинса, не согласится ли тот остаться на ночь, ведь при зарождающейся луне дорога будет темной. А Кэтрин взглянула в ожидании ответа с очаровательной тревогой, но без тени сомнения.

При столь активном поощрении со стороны сквайра однажды утром вся округа глубоко удивилась, обнаружив, что мисс Кэтрин Керн исчезла. Как обычно в таких случаях, беглянка оставила записку с сообщением, что отправилась в Гретна-Грин вместе с избранником своего сердца. Никто не понимал, почему девушка не могла спокойно обвенчаться в приходской церкви. Впрочем, она всегда была слишком романтичной и сентиментальной, крайне избалованной и сумасбродной. Любящий и добрый отец обиделся на столь явное неверие в его неизменное расположение, но когда из дома будущего тестя-баронета, где бракосочетание готовилось с соблюдением всех правил, примчался разгневанный сын, сквайр Керн со всей непреложностью встал на защиту молодой пары и опроверг обвинение любимой дочери в своеволии и дерзком, непочтительном поведении. И все же противостояние закончилось категоричным заявлением мистера Натаниела Керна, что они с будущей женой не желают иметь ничего общего с сестрой и ее мужем.

– Не горячись и не делай поспешных выводов, пока не познакомишься с ним, Нат! – взмолился сквайр, предчувствуя болезненный семейный разлад. – Он вроде бы вполне приличный человек – по крайней мере так о нем отзывается сэр Кэрри.

– К чертям сэра Кэрри! Для него главное – чтобы человек уверенно сидел на лошади, а остальное неважно. Кто он такой, этот тип? Откуда сюда явился? Какими средствами располагает? Из какой семьи происходит?

– Приехал с юга: то ли из Суррея, то ли из Сомерсетшира, точно не помню. Не беден, за все платит щедро и без раздумий. В Барфорде не найдется торговца, который не подтвердит, что о деньгах он заботится не больше, чем о воде. Не знаю, из какой он семьи, однако по его печати с гербом при желании можно выяснить родословную. К тому же он регулярно ездит на юг, чтобы собрать арендную плату в своих поместьях. Ах, Нат! Если бы только ты не был столь категоричен, мы вместе с чистым сердцем порадовались бы за Кэт!

Натаниел помрачнел еще больше и тихо изрек себе под нос пару проклятий. Бедный старый отец пожинал плоды малодушного потакания своим чадам. Супруги Керн действительно отказались общаться с Кэтрин и ее мужем, а сквайр не осмеливался пригласить дочь в Левисон-холл, по-прежнему находившийся в его собственности. Больше того, всякий раз, уезжая в Белый дом, он как будто совершал побег, а если оставался там ночевать, то, возвратившись на следующий день, был вынужден придумывать ложные оправдания, которым Натаниел все равно не верил. Но супруги Керн были единственными, кто отказался посещать Белый дом: мистер и миссис Хиггинс пользовались значительно большей популярностью, чем их чопорные, высокомерные родственники. Кэтрин стала замечательной хозяйкой, и благодаря воспитанию ее ничуть не раздражала недостаточная утонченность окружения мужа. И горожан, и окрестных помещиков она встречала неизменно приветливой улыбкой и, не прилагая к этому усилий, способствовала его успеху в обществе.