Княгиня Ольга. Невеста из чащи

– Но если ты знаешь, как важен мир, почему ты пропустил этого шишка болотного? – вспылил Дивислав. – Тебе уже приносили на него жалобы. Ты знал, что это бесчестный человек. Эту гниду вовсе нельзя было на Ильмень пропускать! И я не дам ему просто так уйти. Если ты не хочешь дать мне дорогу, чтобы я взыскал мою обиду с него, мне придется взыскивать ее с тебя! Ты готов платить за его разбой?

– Ты слишком много от меня хочешь! – хотя его более молодой оскорбленный собеседник горячился, Олав сохранял невозмутимость. Ему в жизни приходилось вести немало подобных споров. – Бодди – не мой человек, я беру с него плату за постой и безопасность на моем участке пути, как и с любого проезжающего. Я не могу отвечать за его дела вне моих земель! Если так рассуждать, то ко мне поедут люди со всего света, от самого Серкланда, и будут требовать с меня возмещения всей добычи, которую там взяли викинги, все эти бесчисленные конунги, которые прошли туда через мои земли. Он совершил свое преступление не на моей земле, а на твоей…

«И только ты сам и отвечаешь за него», – слышалось в умолчании Олава.

– Ты знаешь, я не из тех варягов-лиходеев, что ищут себе добычи, где судьба пошлет, – ответил Дивислав. – Я не собираюсь грабить людей на Волхове или в Ладоге. Мне нужен только Будина, и никого другого я не трону, клянусь Перуном!

– Не сомневаюсь, что цели твои благородны и законны. Но, так или иначе, ты принесешь на Волхов войну. Мы не можем знать, где Бодди найдет приют и поддержку, кто пожелает вступиться за него. Все эти земли могут оказаться охвачены раздором и заполыхают на много лет. На памяти людей такое уже случалось и никому не принесло счастья. Мне ведь не придется объяснять тебе, как невыгодно это нам всем?

– Я не уступлю своей чести и не продам ее за серебро!

– Твой порыв благороден, но пока я не вижу способа нам с тобой обоим сохранить честь и не нарушить свои обязательства. Но это не значит, что такого способа нет. Я предлагаю вот что. Я не могу пустить в свой дом вооруженную дружину, раз уж меж нами вышел спор, но ты можешь, я уверен, найти приют в ближних селениях, – Олав указал копьем в сторону Словенска, – и немного обождать. Завтра или через день мы вновь побеседуем и найдем решение, подходящее для нас обоих.

– Глаза отводит, – шепнул Перенег Нудяте. – А злодей наш тем временем утечет.

– Но не воевать же его, пса варяжского! – Нудята окинул взглядом укрепления. – Вон, у них стена какая высокая, а дружины против нашей вдвое.

– Больше того! – добавил Олав. – Я очень прошу тебя не возвращаться домой, пока мы не договоримся. Менее всего я хочу, чтобы между нами возникла вражда и расстроила все наши дела.

Олав понимал: у него будут большие неприятности, если Дивислав в отместку перекроет путь на Ловать. Тогда он обязан будет пойти на кривичей войной, чтобы расчистить путь для торговых гостей. А ввязываться в войну он не хотел: это откроет его спину для желающих занять выгодное место. Даже от Хакона ладожского, любимого родича и зятя, можно ожидать чего угодно.

* * *

Словенск, самое старое поселение в этом краю, не имел укреплений и городом не был. Зато в избах вдоль узкой речки жили потомки тех первых словен, что прибыли сюда почти пять веков назад. Как уверяло предание, там уселся пришедший с юга по Ловати князь Словен, отчего род пришельцев, расселяющихся среди чуди и голяди, стал зваться словенами. Князь, сидевший в Словенске, считался старшим из пяти князей малых племен вокруг озера и до сих пор собирал подать «на богов» для главного святилища в Перыни.

За последние века Словенск не раз подвергался разграблениям. Прекратились они только тогда, когда князь Гостилюб, дед нынешнего Унегостя, признал Тородда конунга своим владыкой и стал платить ему дань. Так с тех пор и продолжалось: Словенск властвовал над малыми князьями, а сам платил дань руси.

Увидев перед собой вооруженную дружину, местные жители сперва испугались. Но кривичи лишь попросили приюта, и вскоре Дивислава с нарочитыми мужами провели к Унегостю.

Дивислав был так мрачен, что с трудом находил силы учтиво отвечать на приветствия и расспросы хозяев. Больше всего он хотел знать: впрямь ли Бодди со товарищи уехал или Олав его прячет?

Но на этот вопрос Унегость ответить не мог. Это был мужчина уже в годах, давно выдавший замуж всех дочерей и переженивший сыновей, рослый, худощавый, с продолговатым лицом и впалыми щеками. Усы и борода у него росли клоками, каждый жил будто сам по себе и торчал в свою сторону, а в седой, пегий и ржаво-рыжий цвет природа окрасила эти клочки безо всякого цельного замысла, как попало.

– Вроде приезжали к нему люди в эти дни… – Унегость неуверенно переглядывался со своими домочадцами. – А вот остались или дальше поехали… Я ж не слежу за ними, мне своих забот довольно. Улеб за проезжающими глядит и с них шеляги берет, его и забота…

Глядя, как старик мнется, Дивислав заподозрил, что тот знает больше, чем говорит, но не хочет неприятностей. Старейшина Поозёрья находился в полной власти Олава, имевшего под рукой сильную дружину, и не хотел с ним ссориться.

Рассказ о проступках Бодди все выслушали с полным сочувствием. Завидев в глазах Унегостя и его домашних яркое любопытство, Дивислав заставил себя подробно рассказать о случае с Всевидой: иначе по Ильмень-озеру разойдется совсем иной рассказ о том, как именно Бодди «обидел» его жену. Сраму потом не оберешься.

– Да уж, такие они, племя проклятое! – сказал Призор, один из младших сыновей Унегостя.

Он был почти ровесником Дивиславу, всего на пару лет моложе. Уродился он явно в мать: пониже ростом, чем отец, плотный, круглолицый, только буйные светло-русые кудри жили своей жизнью, как у отца, несмотря на носимый им у пояса красивый привозной гребешок из самшита.

– Сколько наш род на этом месте сидит, столько почти от них житья нет, – горячо продолжал он. – Вам там еще хорошо, до вас не всякая дрянь доходит, а у нас тут… Теперь вот этих Туродичей посадили к себе на шею. Они нас подряжались от прочих волков оборонять. И что – обороняют?

– Да ладно тебе! – унимал его старший брат, Требогость. – Мы не видели, как было, когда на Холм-граде дружина не сидела. А дед рассказывал. Ты еще не родился тогда, а я помню…

– Да толку от того, что они там сидят? – горячился Призор, видимо, не в первый уже раз. – И почему они? Дань с нас берут! Чем они так хороши, чтобы мы, старший словенский род, им дань платили? Да наши деды тут сидели за три века до того, как на Ильмене в первый раз про них услышали. Мы здесь всегда были и всегда будем. От разбоев нас защищают?! А я не просил меня защищать! Что, сами не можем? Руки слабы, копья держать не умеют? Посади меня в Холм-град – я не хуже справлюсь! И дружину наберу! Или у словен мужей и отроков неробких не осталось? Будет серебро – будет и оружие, и кольчуги, и шеломы, и дружина будет. Обойдемся и без Туродичей! Эх, мал я был, когда Улеб со старым Синеусом ратился – вот тогда надо было… Собрали бы войско да прихлопнули их обоих разом, пока они между собой дрались. Упустили случай, теперь опять дань платить!

– Уймись, Зорко! – прикрикнул на него отец. – Доболтаешься до беды!

– Твой сын дело говорит! – поддержал Призора Дивислав. – Посади его с дружиной в Холм-град – уж он-то ни одной гниды варяжской на наши земли не пропустит! Зачем вы дань даете на чужую дружину, когда можно на свою? А сколько серебра и прочего добра в варяжские руки уходит, а могло бы быть вашим!

По лицам он видел, что ненависть и зависть к варягам, что заняли такое выгодное место и захватили власть над людьми и серебром, давно уже точит души.

– Если самим сил не хватит, так найдется, кому помочь, – продолжал Дивислав, видя, что его вполне понимают. – А то перед богами и чурами стыдно: мы, потомки богов наших, каким-то волкам заморским платим. С нашей земли им даем такие прибытки получать! Земля эта наша, наших отцов и дедов, и коли ездят через нее торговые гости, так нам и получать с них шеляги! Почему чужим отдаем?!

Ему отвечал еле слышный ропот – казалось, он исходит не из сомкнутых уст, а из самих сердец словенских нарочитых мужей.

– Нет, ты, друг дорогой, эти речи оставь! – с неудовольствием возразил Унегость. – Ты живешь далеко, а мы близко. Ты приехал и уехал, а нам здесь и дальше жить, землю пахать, детей растить. Улеба так просто не сковырнешь, крепко засел! У него и в Киеве родня, и в Плескове скоро будет родня. Слышал ведь, что он за сына своего берет дочь плесковского князя?

– Не дочь, а племянницу по сестре, – поправил Дивислав.

– Ну, хоть так. Допустим, мы соберемся, ты поможешь, Будогостичи помогут… Побьем варягов, сами в Холм-граде сядем. А дальше-то? Киевский князь за родню обидится – он на Олавовой дочери женат. Наши товары в Греческое море не велит пропускать. Мы на Варяжское – а там, в Ладоге, другой зять Олава сидит. Мы через Плесков на Варяжское море – а и там Олавова родня! – Унегость развел руками и хлопнул себя по бедрам, выражая безнадежность дела. – На Волгу попробуй – и там русы с дружинами. И хоть ты тресни! Не будет тогда ни гостей торговых ниоткуда, ни паволок, ни серебра. И что толку тогда с этого Холм-града? Тут не только городец взять, тут связи нужны. Такие дела с разбегу не делаются, тут вам не через костер купальский скакать…

Он с досадой покосился на младшего сына, который, видимо, уже давно и часто смущал словен подобными разговорами.

Дивислав взглянул на Призора: тот промолчал, но, судя по его глазам, был не прочь еще поговорить с гостем.

Только чтобы отец не слышал.

* * *

Назавтра в Словенск явился Герлейк, приближенный Олава. С ним было всего пять человек, но они приехали верхом, возле их седел были приторочены мешки.

– Я приехал передать тебе, Дивислав, предложение от конунга. Он сожалеет, что тебе был причинен ущерб на твоей земле. Конунг не может позволить тебе искать мести на той земле, где он охраняет мир, но больше всего желает сохранить мир с тобой. Поэтому он предлагает тебе принять от него подарки во искупление твоего ущерба и обиды, а также обязуется больше никогда и ни в коем случае не пропускать Бодди через свои владения. Возможно, ты захочешь посмотреть подарки, пока будешь думать над ответом?

– Давай-ка, показывай! – оживленно предложил Унегость, по лицу Дивислава видя, что тот не отвергнет сходу протянутую для примирения руку.

Дивислав тоже понимал, что его ссора с хозяином волховского пути очень дурно скажется на торговле и на отношениях со всеми соседями. Собственные старейшины не скажут ему спасибо, если он лишит их возможности сбывать бобров, куниц, воск и лен в обмен на серебро и паволоки.

Если уж ему придется выбирать между миром и честью, он выберет честь. Но сначала нужно убедиться, что иного пути нет.

Хирдманы принесли мешки, развязали и выложили на столы в обчине их содержимое.

Здесь были драгоценные собольи шкурки, куски цветного шелка, яркие расписные блюда и даже один рейнский меч-корляг^[3]. Все мужчины, даже кому никогда не случалось не то что держать подобный меч в руках, а даже видеть его вблизи, знали их превосходное качество. Клинок был еще без рукояти и ножен, но сам по себе стоил столько же, сколько остальные подарки.

– Вот, это тебе, – Герлейк показал Дивиславу на меч. – Если пожелаешь, конунг прикажет изготовить для него рукоять из серебра и ножны с украшениями. Вот этот шелк – для твоей жены, а прочее ты можешь раздать своим людям, которые понесли ущерб и претерпели обиду по вине Бодди. Тогда никто из нас не потеряет чести и сохранится мир.

Дивислав внимательно осмотрел меч, бережно взяв его через льняное полотно, в котором его привезли. Клинок действительно был хорош! И это будет первый варяжский меч в его роду…

Всевида с Держаной обрадуются шелку, а меха и посуда помогут старикам забыть, как они обгладывали ребра Кабаньей Морды. Князь взглянул на лица старейшин: только Нудогость презрительно кривился, зато остальные взирали на подношения горящими глазами.

Мельком Дивислав зацепился взглядом за лицо Призора: тот украдкой ему подмигнул и слегка улыбнулся. «Соглашайся», – говорил этот взгляд. Видимо, младший Унегостев сын знал или думал еще кое-что, о чем не мог сейчас сказать.

– Ну, если согласны мои мужи нарочитые… – Дивислав еще раз оглянулся на спутников, и они закивали. – Вижу, подарки неплохие. Ради мира и дружбы с Олавом… я согласен их принять.

– За это надо чару поднять! – почти пропел Унегость.

Он больше всех был рад, что нависшая угроза войны прямо у его порога благополучно миновала.

– Милодедовна! – крикнул он жене, стоявшей с невестками поодаль у двери. – Меду давай!

А пока Унегость с довольным видом потирал руки, Дивислав снова глянул на Призора. Тот широко ухмыльнулся, уже не скрывая довольства.

* * *

На самом деле Олав не понес ни малейшего убытка ради этого примирения. Подарки, включая рейнский клинок, были взяты из товаров Бодди. Объяснив, что кривичи настроены очень решительно и что ему будет гораздо проще, выгоднее, да и честнее выдать им преступника, чем покрывать его, Олав изъял три четверти товаров, которые вез варяг. Из них половину отослал Дивиславу, а вторую половину взял себе за беспокойство. Таким образом, как он объяснил несчастнейшему Бодди, всем вышла прямая выгода: Дивислав сохраняет честь, его люди получают возмещение ущерба, Олав уберегает мир в своих владениях, а Бодди – жизнь.

– И если рассудить как следует, – закончил Олав свою речь, – то всякий признает, что именно ты выгадал больше всех. Честь можно так или иначе восстановить, мир заключить заново, а нажить имущество для толкового человек нетрудно. Вот только утраченную жизнь вернуть невозможно, и от трупа, как говорил Один, нет уже никакого проку.

На следующий день, передав поклон Олаву и оставив трех соболей Унегостю в благодарность за приют и ласку, Дивислав с большей частью дружины уехал восвояси.

Задержались отроки – сыновья его старейшин, Призор их пригласил съездить с ним на лов. К ним присоединился и Нудогость. Призор, хорошо знавший и местность, и людей вокруг, обещал кривичам отличную забаву и недурную добычу. Ради зимней скуки к ним присоединились другие молодцы и отроки Словенска, и когда ловцы наконец снарядились, их оказалось десятка четыре.

В Зорин-городок дружина под предводительством Нудогостя воротилась еще дней семь спустя.

Нудогость прошествовал прямо к князю, но там, прежде чем начать рассказывать, почтительно попросил Держану увести княгиню.

И не зря. После ухода женщин дед Нудята развязал мешок и с торжество вытряхнул на пол нечто круглое, бледное, гладкое…

По обчине пролетел невольный крик – это оказалась человеческая голова. Черты лица были искажены предсмертным ужасом, однако по усам подковой все без труда узнали того, кого видели здесь совсем недавно и кто обещал, что его будут не раз вспоминать…

Все устроил Призор. Когда Дивислав с большей частью дружины уехал и Олав вздохнул с облегчением, Призор послал своих отроков следить за Холм-градом. Кто обращает внимание на мальчишек, удящих рыбу из-подо льда? Уж точно не Бодди, бежавший в страхе и горюющий из-за потери почти всего товара.

И прямо на льду Волхова, еще до порогов, где не было поблизости жилья, среди бела дня его и накрыли «ловцы». Олав мог бы рассердиться за нападение на его земле, зато неведомые лиходеи помогли ему выполнить обещание: Бодди никогда больше не появится в этих краях. Вероятно, потому Олав и не стал поднимать шума.

О происшествии он узнал довольно скоро: ему принесли эту весть пятеро уцелевших спутников Бодди. Часть дружины погибла при нападении, часть пустилась дальше в Ладогу, под защиту тамошнего воеводы Хакона. А пятеро, отсидевшись в лесу, пока нападавшие не уехали, выждали дотемна и пустились обратно в Хольмгард – до него было куда ближе, чем до Ладоги.

– Я предвидел нечто подобное, – сказал Олав жене, когда они остались вдвоем в спальном чулане. – Дивислав – человек упрямый. Он явно мне не поверил, и нет ничего удивительного, если он решил все же добиться своей мести.

– И ты это так оставишь? Ведь он совершил разбойное нападение на твоей земле!

– Видишь ли, если я стану говорить с ним об этом, мне придется признать, что Бодди все же прятался у меня. Иначе нападение могло бы произойти не ближе Альдейгьи, и это была бы уже забота Хакона, а не моя. А Бодди – неудачливый человек. У него был слишком неудобный нрав: хвастливый и тщеславный, но трусливый. Тщеславие навлекало на него неприятности, а трусость мешала выпутаться из них с честью. Как говорится, ничто не спасет обреченного. Нам следует радоваться, что уж нас-то он больше в неприятности не втравит.

– На прощание он принес нам кое-что хорошее, – Сванхейд бросила взгляд на ларец, где у нее было заперто ожерелье из смарагдов и жемчуга.

– Ах, это! – Олав тоже посмотрел на ларь. – Прости, королева, но я не советовал бы тебе держать эту вещь у себя.

– Вот как! – Сванхейд в изумлении развернулась к нему.

– Да. Я бы советовал тебе с этой вещью расстаться. Я уверен, что Бодди хвастал ею на всем пути, в том числе – и в доме у Дивислава. И если не сам князь, то его женщины обязательно это запомнили: ведь такое ожерелье в этой части света одно, это не стеклянные бусины «с глазками» и «с ресничками», кои есть на каждом чудском хуторе. А к тому же подарки неудачливого человека никому еще удачи не приносили.

– Может быть… отошлем это Мальфрид? – поколебавшись, предложила Сванхейд.

Она признавала правоту мужа, но совсем расстаться с такой прекрасной драгоценностью у нее не было сил.

– Не думаю, что нам стоит ставить под удар нашу дочь, у нее и так жизнь непростая. Вот, может быть… – Олаву пришла другая мысль. – Что ты скажешь, если мы отошлем его нашей будущей невестке? Дочери Вальгарда, с которой обручен наш Ингвар?

– Девочке? – Сванхейд вытаращила глаза.

– Может, она еще мала для таких драгоценностей, но ее отец и прочая родня, несомненно, оценят это как знак нашего уважения. Нам уже пора бы его проявить: ведь они обручены целых три года!

– И кому же ты доверишь отвезти такую вещь?

– Думаю, кто-нибудь из сыновей Ветурлиди не откажется исполнить это поручение и заодно глянуть на нашу будущую невестку. Мы хоть узнаем, хороша ли она собой и много ли обещает в будущем. К тому же, если мы подарим ожерелье ей, оно не уйдет из нашей семьи: она ведь привезет его обратно, когда приедет к нам жить. Не думаю, чтобы Вальгард в своем захолустье раздобыл ей в приданое что-нибудь получше!

– Ты считаешь… – Сванхейд взглянула на мужа с сомнением. – Если мне нельзя держать его у себя, то ей можно?

– Через Плесков Бодди не проезжал и там эту вещь никто не видел. А до тех пор, пока невеста приедет сюда, все это досадное дело забудется.

– Но если Бодди мог передать свою неудачу… не опасно ли это для нашей невестки, ведь она еще совсем дитя!

Олав поднял брови:

– А вот и случай проверить, если ли у этой девочки своя удача… Неудачливая невестка нам ведь тоже ни к чему, правда?

Глава 4

В начале лета к нам приехал посланец от Олава с Ильмень-озера, нашего будущего родича, – в первый раз за все то время, что Эльга называлась невестой его сына. У нас порой поговаривали, не забыл ли он о ней вовсе. Но стрый Вальгард относился к этому без волнения. Дескать, эта помолвка нужна Олаву гораздо больше, чем нам, а наша девушка без женихов не останется.

Это была, несомненно, правда: уже на одиннадцатом году Эльга превратилась в настоящую красавицу. Она обогнала меня ростом, ее светло-русая густая коса спускалась ниже пояса, а я свою сколько ни расчесывала, сколько ни мыла отварами цветущей крапивы, корня лопуха или березового листа, она оставалась вдвое тоньше и короче.

Даже в лице Эльги проступило нечто взрослое – разумное и уверенное. Она казалась старше меня года на два, и говорили, что через пару лет она уже будет годиться в жены.

Посланца Олава звали Фасти, и он приходился конунгу племянником – старшим сыном его брата Ветурлиди.

Мы с большим любопытством глазели на посланца «той стороны», то есть будущего родича Эльги по мужу. А она сама взирала на взрослого мужчину (ему тогда было уже двадцать с чем-то) с такой надменностью, что он, кажется, смущался и терялся. Эльга прекрасно помнила, что она – будущая королева, а он – ее первый подданный, которому посчастливилось предстать перед ее очами.

Фасти привез очень весомое подкрепление дружбы Олава. Хорошо помню, как мы все были изумлены, когда он вынул из-за пазухи плотный льняной мешочек, подвешенный на шнуре на шею, и выложил на стол перед Вальгардом ожерелье из смарагдов и жемчуга, с золотыми застежками и золотым узорным крестом.

Мы все так и ахнули! Даже Вальгард на миг утратил свою мнимую беззаботность и удивленно поднял брови. Бесполезно было и пытаться вычислить стоимость этой вещи в куньих шкурках, бусинах или даже в серебре. Она была единственной на свете, как сокровища богов из преданий, и не имела цены.

– Вот… теперь я вижу, что Олав не шутя хочет заполучить мою дочь в невестки! – пробормотал Вальгард.

– Уж в этом нет сомнений, – подтвердил Фасти и бросил на Эльгу такой взгляд…

В то время этот взгляд показался мне странным. Теперь-то я без труда разгадала бы его, но тогда была слишком мала, чтобы понять: мужчины уже видели в Эльге ту прекрасную женщину, которая вот-вот вылупится из скорлупы детства.

– Ну-ка, подойди! – позвал ее отец.

Она подошла, и он, осторожно вытащив золотой крючок застежки из колечка, приложил ожерелье к груди дочери.

– О боги, посмотрите! – восторженно ахнула Домаша. – Эти камни точно такого цвета, как ее глаза!

И мы все закричали, что это правда. Глаза у Эльги были странного цвета, для него никто не знал названия: вроде бы голубые, но с отливом зелени. И эти чудные полупрозрачные камни были точно такими же; с этим ожерельем на груди Эльга стала еще красивее, ожерелье словно нарочно было создано для нее. Не получалось даже представить его на ком-то другом.

– Ну, Елька, ты и везучая! – охнул Аська.

Ему, конечно, ни к чему были украшения, но и он понял, что Эльге судьба послала настоящее сокровище.

Эльга ничего не ответила, но сама посадка ее головы, невозмутимость лица, унаследованная от Вальгарда, словно говорили без слов: «Да, разумеется. А вы как думали?»

Я смотрела на нее, затаив дыхание от восхищения. Мы росли вместе, но в последнее время я все чаще чувствовала, что она обгоняет меня во всем, уходит вперед шаг за шагом, и как бы я ни торопилась следом, мне ее не догнать. Даже пояса она уже ткала быстрее меня, и более сложные узоры давались ей легче.

Ну, так и что же – не я ведь внучка плесковских князей и старшая невеста рода многославного Эльга Вещего! Я не ощущала в себе ни капли крови этого человека, а вот Эльга, казалось, унаследовала ее так много, как только возможно.

Всего через пару дней я узнала, что она сделала еще один решительный шаг вперед. Как-то она встала с лавки и пошла передо мной; я заметила у нее сзади на сорочке темное пятно и сначала подумала, что это березовый лист пристал. Хотела стряхнуть – и не смогла. Это оказалась кровь… Эльга стала взрослой.

* * *

Но все-таки этим летом главной среди девок была не Эльга, а к Вояна. Замужество ее первоначально замышлялась на минувший год, но тем летом умер Судогость. А смерть деда невесты, к тому же князя – такое событие, что свадьбу пришлось отложить до будущей осени. Но Вояна не сильно огорчилась: она получила еще одну зиму на то, чтобы готовить сорочки и рушники с вышивкой на подарки жениховой родне.

Наши матери вышивали для нее родовое полотенце: слева в виде ветвистого дерева был изображен род невесты, справа – жениха. Во время свадьбы они встанут на полотенце, каждый со своей стороны, чтобы было видно «на чем стоит» новая семья. Глянув на вышивку, всякий мог бы сказать, сколько и какой родни у них есть на несколько поколений, живы те сейчас или умерли. Невестину сторону начинают вышивать заранее, а женихову – после обручения.

Эльгина мать достала из укладки свое родовое полотенце с первой свадьбы, где был изображен род ее покойного мужа, отца Вояны; из Плескова приехала баба Годоня со своим таким же полотенцем, еще на поколение старше. За десятки лет красные нити вышивки поблекли, но отбеленный, плотно сотканный лен ничуть не обветшал, лишь немного потемнел. Когда их повесили на стену, чтобы были перед глазами, мы даже оробели: перед нами встала целая роща чуров, тот самый «дремучий лес», где живут их души! И все эти бесчисленные предки, стоящие теперь где-то возле самого истока мира, будто разом глядели на нас и оценивали, что из нас выросло…

Обычно Вояна шила, а баба Годоня рассказывала нам про дедов и бабок, их братьев и сестер с потомством, которые возникали под иглой в виде веточек и значков. Мы с Эльгой посмеивались и тайком подталкивали друг друга: ведь вот эти точечки, ниже «дочернего узла» невесты и справа – мы обе и есть, ее младшие сестры! А вот – Володейка с Беряшей, а здесь, слева – младшие братья. Да им больше этих точек и не полагается, пусть сперва выучатся портки носить!

Но теперь бабы Годони с нами уже не было.

После того как прах князя собрали с остывшей крады и погребли в округлом родовом кургане, она сделала то, что собиралась: ушла к дедам. Перед этим по ней устроили поминки: как обычно, накрыли стол, испекли блинов, наварили медовой каши, поставили яйца, кисели. Сама Годонега во время пира сидела под столом и там ела по три ложки от каждого блюда, те самые, что уделяют духу покойного! И это, пожалуй, казалось еще более жутким, чем тот вечер, когда мы, семилетние, лежали на полатях и ждали, чем скажется зашедший на свои поминки дух стрыя Эльга.

Но теперь баба Годоня, несомненно, стала мертвой. На другой день, на летней заре, она вышла из детинца в простом белом платочке, повязанном по-вдовьи, с маленькой котомкой, и ушла по росной траве, с посошком, ничем не отличимая от любой простой бабы в старых годах.

– А куда она? – спрашивал Кетька, незадолго перед этим научившийся внятно говорить.

– К дедам! – с важностью повторяла я ответы взрослых.

– А где они?

– В Закрадье.

– А как туда идти?

– Я не знаю, а баба Годоня знает. Старые люди знают, где деды, потому что они сами старые, им скоро помирать. Когда делаешься таким старым, то тебе становится видно, куда идти, понимаешь? Только для этого надо быть очень старым.

– Как баба Годоня? – помолчав, уточнил Кетька.

– Как она. Не все доживают.

В наших глазах она была не просто старой, а почти древней. Словно сама сошла с того родового полотенца, что вышила Вояна, а ноги ее, будто корни старого дерева, глубоко сидели в сырой земле…

И вот теперь в Плескове правили князь Воислав с княгиней Велемирой. Им и предстояло отдать племянницу замуж за будущего главу рода Будогостичей.

Кроме сватовства, этой свадьбе предшествовали неоднократные переговоры, сути которых мы тогда не понимали. По происхождению Вояна годилась быть княгиней, но чтобы все у нее сложилось удачно, к этому замужеству требовалось подготовиться более тщательно, чем ко всякому другому. Мы подслушали, что первая жена Видяты Житинеговича умерла, не сумев дать жизнь наследнику рода, и нужно было постараться, чтобы Вояна не повторила этой судьбы.

Заранее мы ничего не знали, все готовилось тайком. Была ранняя осень, шла жатва. На полях разливались причитания – в том краю всегда дедов окликают, когда жнут, на помощь зовут. А мы, дети и девушки, почти все дни проводили в лесу. Собирали грибы, а потом сушили на печке. Нанизывали ягоды на травинки и хвалились друг перед другом, какие у нас «ожерелья». Помню и Эльгу с этими бусами из ягод на шее – теперь самой смешно, и не верится, что я такое видела.

Володейке и Беряше тогда уже сравнялось девять и восемь лет; косы у них были почти такие же, как у Эльги. По утрам, когда я приходила к ним, мы все вчетвером садились одна за другой и принимались расчесывать и заплетать друг другу волосы. Домаша смеялась и звала нас «русалками», а мы бегали по избе, в сорочках, с распущенными волосами, гоняясь одна за другой, как и положено русалкам, прятались в тенях осеннего раннего утра, освещаемого лучинкой, и неожиданно выскакивали на середину избы…

С прошлой осени уже мы с Эльгой учили Володею и Беряшу «прясть, ткать и узоры брать». А заодно и Кетьку, поскольку в нашей семье, кроме меня, дочерей не было, и мы с матерью вдвоем не успели бы наготовить полотна на всех. В том краю, если в доме не хватает женских рук, за прялку сажают и маленьких мальчиков.

Но время прясть еще не пришло, и мы все – пять сестер, Кетька, Эльгины братья, другие дети, девки и бабки из усадьбы, кто-нибудь из моей родни в Выбутах – целыми днями пропадали в лесу, собирая грибы и бруснику. У каждого в корзине лежал завернутый в ветошку кусок хлеба на обед, и мы съедали его, усевшись на мох где-нибудь на поляне, запивали водой из речушки да закусывали малиной. Не забывали мы положить кусочек хлебца и на пенек: хозяевам леса. Мы болтали, смеялись, братья иногда рычали из-за кустов, пугая нас «волком», а мы гонялись за ними с крапивой…

Вояна, как совсем уже взрослая, унимала наши шалости. И вдруг однажды из-за кустов донесся такой могучий и страшный рев, что побледнели даже братья. А у меня оборвалось сердце: я уже слышала этот голос, и меня мгновенно накрыло знакомое чувство жути.

Со временем приключения трехлетней давности померкли и вспоминались, будто страшный сон. Я сама порой сомневалась: не придумали ли мы с Эльгой свой поход в берлогу в какой-нибудь из долгих зимних вечеров, когда лежали в темноте на полатях с младшими и рассказывали им всякие байки, натянув одеяло до носа, чтобы ловчее было бояться?

И вдруг сон вновь стал явью – столь зримой, что у меня подогнулись колени.

Он вышел из-за елок – мохнатый, с оскаленной пастью, с посохом в лапе – и показался мне таким же огромным, как три года назад, хотя сама я с тех пор заметно подросла. А меня будто сковало: не только страх, но и чувство близости чего-то иного, чуждого, нечеловеческого связало по рукам и ногам…

За три года я поумнела и стала лучше отличать вещи, которые бывают почти всегда, от тех, которые не случаются почти никогда. Именно поэтому явление говорящего медведя – то, чего не бывает никогда или почти никогда! – напугало меня даже сильнее, чем в семилетнем возрасте, когда это казалось более-менее возможным делом.

Эльга тоже побледнела.

По старой привычке я схватила ее за руку, но она будто не заметила меня. Ее зеленовато-голубые глаза были прикованы к медведю, и в них отражалось странное чувство: не то страх, не то обреченность, не то решимость. Она сжала губы, точно стараясь скрыть дрожь, но при этом ноздри ее раздувались, будто она готовится через силу, за шиворот, толкнуть саму себя вперед.