Огнедева. Дочери Волхова

Никто не спал до глубокой ночи. Прямо на берегу разложили костры, чтобы было светлее, дружины поочередно несли дозор, ожидая, не вернется ли русь. До самой ночи Милорада с дочерью перевязывали раненых: женщин в Ладоге осталось мало, и многие из мужчин помогали им. Неожиданно полезными оказались пленницы Вестмара: все они до единой умели перевязывать раны и ухаживать за больными и работали без устали, не присев, пока не покончили с самыми неотложными делами.

Но и потом отдохнуть толком не удавалось. И гостиные дворы, и клети, и все жилье было забито; мужчины то ели, то пили, сменяя друг друга на лавках, и без умолку обсуждали битву, стараясь угадать, что будет дальше.

– Я его узнал! – кричал не остывший после битвы Вестмар, еще не сняв стегача и не выпив воды. – Клянусь Одином, я его узнал! Это он, Иггвальд конунг из Уппланда! Тот самый, что продал мне этих женщин! Его нельзя не узнать, я же видел его совсем недавно, я разговаривал с ним вот как с тобой, Дамгест! Это он! Вот зачем он спрашивал у меня, ездят ли еще торговые люди по Восточному пути! Он хотел знать, есть ли тут чем поживиться! Он поторопился и обманул сам себя! Тут нет пока никого, кроме меня! А чтобы ограбить меня, ему не надо было следовать за мной через Карьяльские заливы, он мог сделать это еще там, на Бьёрко!

– Есть и кроме тебя варяги, – воскликнул Вольга, позже услышав то же самое, поскольку только об этом Вестмар и говорил весь вечер. – У нас в Плескове один варяг с дружиной был. Правда, тот мирный, нас не трогал. Говорил, будто ищет кого-то.

– Не меня?

– Нет вроде. А как, ты говоришь, этого змея зовут?

– Иггвальд конунг, Иггвальд сын Хали. Он свей с восточного побережья. А этих пленниц он отбил у Агнара конунга из Блекинге, когда встретил его в море, победил и забрал себе всю его добычу, два корабля и остатки дружин. А еще в Бьёрко говорили, что он в прошлые годы прошелся вдоль Северного пути и там ограбил несколько фюльков…

– Постой! – Вольга запустил руку себе в волосы. – Северный путь… Норег… А он, наш то есть варяг, говорил, будто ищет… того зовут Иговолд… Игволод… я плохо запомнил, чудное имя такое, но похоже на это. Про Норег он что-то говорил, я помню…

– Иггвальд! – повторил Домагость. – Может быть, что это и он. А зачем он его ищет? Он ему не родич?

– Да нет, я так понял… Скорее он враг ему! Так это что же получается… – сообразил Вольга. – Если наш, тамошний, враг этому, здешнему… Игволоду. Так можно, выходит, того на этого натравить?

– А как зовут вашего, тамошнего? – уточнил Вестмар.

– Зовут… – Вольга опять запустил пальцы в волосы и призадумался. Дивляна следила за ним, затаив дыхание: ее переполнял восторг оттого, что он так отличился в битве, и оттого, что сейчас отец и прочие лучшие мужи слушают его, парня, и напряженно ждут, что он скажет. – Род…

– Какой род?

– Да нет, его так зовут – Род. Или Ход. Как-то так. Короткое имя какое-то.

– Хрод? – предположил Вестмар.

– Может, и так. Не помню точно.

– Экий ты беспамятный! – Творинег покачал головой. – Вот как важное что, так и не помнишь. Одно слово – ветер в голове.

– Да ладно тебе ворчать! – укорил его Святобор и одобрительно потрепал Вольгу по плечу. – Нам Судиславич и так помог, себя не пожалел. Отцу твоему передам, что настоящий витязь у него вырос, защитник земли своей.

Вольга опустил глаза, но по его лицу было видно, что он доволен и горд этой похвалой старейшины и Велесова волхва. А потом глянул на Дивляну – слышала ли она? И у нее радостно стукнуло сердце – казалось, ради нее Вольга так хочет отличиться, хочет, чтобы именно она услышала, как его хвалят старики. Дивляна то ликовала, то вновь принималась плакать, и при взгляде на нее вспоминался летний день, когда одновременно солнце светит и дождь идет, веет сразу и теплом, и прохладной влагой, и падающие капли вспыхивают в золотых лучах…

Ближе к утру, когда люди немного отдохнули и подкрепились, решено было выслать дружину вслед за ушедшими кораблями противника – проследить, куда они делись. Вчера наспех посланный дозор вернулся, убедившись, что викинги ушли за Велешу. В то, что отброшенный Игволод сразу уйдет в море и больше не напомнит о себе, никто не верил. Не так уж сильно они его и потрепали, и ему удалось увести в целости не менее двух третей дружины. Да и отступил-то он, скорее всего, лишь потому, что вообще не ожидал встретить в мирном вике такой решительный отпор. Ведь ему было известно, что с тех пор, как отсюда были изгнаны Эйрик конунг и Льот ярл, в Альдейгье нет ни конунга, ни ярла, ни даже каких-либо укреплений. А что здесь, в Серебряных Воротах, можно взять немалые богатства, он знал из преданий тех же свеев, из которых вышли прежние властители Ладоги. По примеру древних конунгов Игволод надеялся на легкую победу. И теперь весьма вероятным было то, что он после отдыха опомнится и попробует взять Ладогу еще раз, уже точно зная, как его тут встретят.

Вниз по Волхову на двух лодьях отправился Доброня, взяв с собой два десятка парней и молодых мужиков. Вольга с ними не пошел, хотя поначалу намеревался. Успешное участие в первой в его жизни настоящей битве, да еще почти на глазах у Дивляны, так воодушевило плесковского княжича, что он готов был снова идти в бой, даже не переменив рубашку. Но для него нашлось другое дело.

– Вот что, сокол ясный! – сказал ему Домагость. – Коли ты говоришь, будто у вас в Плескове есть варяг, что с Игволодом не дружит, то поезжай-ка ты к нему. Вызнай поосторожнее, точно ли он ищет Игволода… Иггвальда сына Хали, из свейской земли, и зачем ищет. Если вдруг, сохрани чуры, тот ему родичем или другом окажется, – молчи, а не то нам всем конец. А если правда ворог его, то веди сюда. Но сперва возьми с него слово, что он только с врагом своим ратиться будет, а нас не тронет. Иначе и дороги не показывай. Ну, отец тебя научит, Судиле Володиславичу ума не занимать.

Вольге не слишком хотелось уезжать, когда здесь оставались две вещи, к которым он рвался всей душой: ратная слава и Дивляна. На девушку, сидевшую в углу, он бросил неуверенный взгляд и прикусил губу.

– Это сколько же он проездит! – невольно воскликнула Дивляна. – До Плескова дороги…

– Три пятерицы, не меньше того, – хмуро пояснил Вольга. – Да там пока, да назад… Через месяц обернусь. Как раз к Яриле Сильному.

– Загад не бывает богат, – предостерег Домагость.

– Да нужен ли он будет через месяц, варяг-то мой? Лучше бы сам здесь остался. А то Игволод опять придет, а меня нету.

– Ладно тебе, Ярила ты наш! – вуй Ранята хмыкнул. – Уж где нам без тебя справиться! У тебя людей осталось сколько? Полтора десятка, и тех раненых половина. Нет, сокол, лучше мы без тебя пока как-нибудь сами, а ты нам настоящую подмогу приведи. Вот за то будут тебе честь и хвала.

– Да я бы… – Вольга снова посмотрел на погрустневшую Дивляну. – А кроме чести, будет мне награда какая?

– Обожди торговаться, – с понимающим видом отозвался Домагость. – Будет день, будет и награда.

Вольга улыбнулся, взъерошил волосы, подмигнул Дивляне и вышел собирать своих людей. Девушка, вспыхнув, проводила его взглядом. Она тоже поняла, о какой награде он говорил. И если все сложится так, как они мечтали, если в награду за свои подвиги Вольга получит невесту, то о них в Ладоге сложат песни и сказания, которые будут передавать потомкам еще много-много лет.

Понемногу светало. Выйдя во двор и заметив, что край неба на востоке совсем побелел, Дивляна даже удивилась: ей едва верилось, что закончился этот длинный, страшный, радостный и горестный день. Она уже сутки была на ногах, однако от возбуждения почти не замечала усталости. Хотя на берегу еще горели костры, народ почти затих: усталые ратники спали, кто на подстилках из травы и веток, кто прямо на земле, завернувшись в плащ. Дивляна прошла вдоль мыса, глянула вниз, вдоль течения Волхова. В этот предутренний час, казалось, сама земля в тревоге затаилась, прислушиваясь к малейшему звуку, ожидая, что враг снова даст о себе знать. Наверное, так же тихо было, когда прогоняли Люта Кровавого… Нет, тогда здесь все горело, кричали люди, с треском рушились горящие дома, тонули в Волхове пылающие лодьи и челноки, окрашивая темную воду в цвет пламени, словно сам Волхов, будучи ранен, истекал кровью… Дивляна родилась много лет спустя после этих событий, и никто ей не рассказывал каких-либо подробностей, но сейчас она видела это так ясно, будто все проходило прямо у нее на глазах.

А лет за двадцать до того, когда свейский князь Ерик подчинял себе Ладогу и Любшу, земля пылала… Она оглянулась в сторону заросшего мыса: там было тихо и темно, а тогда и там бушевало пламя, и кровавые отблески падали на Любшин омут. А еще раньше… Говорят, когда словене пришли сюда впервые, на берегах Ладожки жили варяги… Привел их сюда Ингвар конунг – тот самый, что, по преданию, похоронен под Дивинцом, – и жил со своим родом тридцать лет и три года. А потом пришли с юга, двигаясь по Волхову, словене под предводительством своего князя, которого звали Година. Рассказывают, что он был мудрым и искусным кузнецом и однажды схватился с самим Волховом, пришедшим к нему в облике огромного змея, чтобы поглотить чужаков, но Година закрылся в своей кузнице и схватил змея-Волхова клещами, и тот был вынужден пообещать ему, что больше не тронет… Но Година со своим родом сгинул, когда явился из-за моря конунг Ерик, и в нынешней Ладоге не было людей, которые называли бы себя его потомками.

Что же это за земля такая? Дивляна огляделась, будто ждала, что молчащие сейчас сопки, темная вода, светлеющее небо дадут ей наконец ответ. Испокон века за эту землю бьются словене и варяги, те и другие строят здесь дома, торгуют, занимаются ремеслом, растят детей… но приходит еще кто-то, кому нужна эта земля, будто пряжка, соединяющая пути на Восток с путями на Север и Запад. Через Ворота Серебра уже сто лет течет поток серебра, нередко прибивая к ладожским берегам кровавую пену.

Кто-то вдруг окликнул ее. Дивляна вздрогнула и обернулась – на нее смотрел Вольга.

Мысли о прежних временах разом исчезли – Дивляна глубоко вдохнула, чувствуя, как тепло разливается в груди, и подошла к нему.

– Это ты, – сказал он и взял ее за руку. – А я думал, ты спать ушла. Вижу, стоит кто-то: ну, думаю, русалка!

– А ты и разохотился, на русалку-то. – Дивляна улыбнулась. – Ну что? Уезжаешь? Собрались?

– Сейчас едем.

Он помолчал, потом предложил:

– Давай пройдемся немного.

– А куда?

– До Дивинца хотя бы. Глянем, нет ли там чего.

Они пошли вдоль берега, и в предрассветной мгле хорошо знакомое место казалось особенным – будто оно находилось где-то на грани Яви и иных таинственных миров. Дивляна смотрела на привычные пустыри и видела на их месте строения – большие дома с опорными столбами, с вырытыми в земляном полу очагами, какие возводили здесь варяги, мастерские, кузницы, клети для товаров и припасов, корабельные сараи. В дверях мелькали тени – те, кто здесь жил когда-то, кто был убит или изгнан с насиженного места. Появилась и пропала женщина средних лет, держащая за руку пятилетнего мальчика; Дивляна поймала грустный взгляд ее светлых глаз под почти бесцветными белесыми бровями, и почему-то защемило сердце… Но ей не было страшно: откуда-то она знала, что тени не причинят им вреда.

Вольга что-то рассказывал ей о битве, она слушала, но не могла сосредоточиться на его словах, потому что он держал ее за руку, и прикосновение теплой жесткой ладони было так приятно, что слова казались ненужными. Ей достаточно было лишь слышать его голос, знать, что он рядом, а рядом с ним она ничего не боялась: ни теней прошлого, ни угроз будущего. Сколько бы людям ни грозили смерть и страдания, скольких бы Марена ни уводила в свои темные подземелья, светлая богиня Лада снова соединяет руки парней и девушек, чтобы рождались новые люди на смену умершим, осваивались пустыри, строились корабли, прокладывались дороги к далеким новым землям.

Идти было довольно далеко, но она почти не заметила, как они пришли. Заблестел впереди огонь, в редеющих сумерках показался Дивинец. У подножия холма горел костер, рядом сидели несколько парней. Один из них нес дозор на вершине, вглядываясь в темную даль и ожидая, не загорится ли пламя на мысу Любши или на дальних сопках, – с тех пор как были получены тревожные вести, Домагость на каждой из этих возвышенностей держал постоянную стражу.

Поговорив с парнями, Вольга и Дивляна взобрались на вершину, куда вела по крутому склону узкая тропинка. Здесь были сложены приготовленные для костра дрова, а рядом сидел Бежан – парень из рыбаков. По бедности он не мог справить себе никакого оружия, кроме топорика для дров, и поэтому вместе с такими же бедняками нес дозорную службу. Невыспавшийся, тощий, коротко остриженный, в вылинявшей шерстяной свите, из-под которой торчала серая конопляная рубаха с вытянутым подолом – слишком длинная для холостого парня, явно не своя, а подаренная каким-то добрым человеком, – он имел весьма недовольный вид.

– Не спишь, орел? – насмешливо окликнул его Вольга.

– Не спим, не дураки, – ответил Бежан, подавляя зевок. – А вы цьиго тут ходите?

– Дозоры проверяем.

– Нецьиго нас проверять… Ну, раз уж вы тут, поглядите пока, а я к Воронцу схожу – у него там каша осталась.

Бежан вприпрыжку поскакал вниз по тропе, Вольга и Дивляна остались на вершине одни. Отсюда было видно далеко – можно было пересчитать все костры возле устья Ладожки. Быстро светлело, повеяло теплым утренним ветерком, и Дивляна с радостью вспомнила, что идет травень месяц! Впереди – верхушка весны, тепло, солнце, цветы и ягоды, Ярилины праздники, пляски, песни, игры… Вот только бы не русь… Но даже русь сейчас казалась каким-то мелким и легко преодолимым препятствием. Она посмотрела на Вольгу и со значением улыбнулась, и он улыбнулся ей в ответ. Они думали об одном и том же, глаза их сияли.

– А ты помнишь, какой день сегодня? – шепнул Вольга, придвинувшись к ней ближе и обняв за талию.

– Нет, – тихо ответила Дивляна, потому что тепло его объятий, ощущение его близости дарили ей такое блаженство, что она не сразу вспомнила бы даже, как ее зовут.

– Красная Горка сегодня!

– Да ну, ты что? – Дивляна в изумлении повернулась к нему. За всеми этими тревогами она и не заметила, как миновала Навья Седмица.

Теперь их лица были совсем близко, она ощущала тепло его кожи, даже слегка прикасалась лбом к его небритой щеке, чувствуя покалывание щетины, и дрожала от восторга и возбуждения. Судя по частому дыханию, Вольгу наполняли те же чувства.

– Дивляна… Искорка ты моя… – шепнул он, слегка склоняя голову и прижимаясь горячими губами к ее щеке. Дивляна невольно прильнула к нему крепче, и ей показалось, что сейчас она умрет от счастья. – Я… Не зря я сюда ехал. Если, думал, до Купалы буду ждать, то уведет тебя кто-нибудь. Нет, поеду к Красной Горке, чтобы уж с самого начала все знали: моя она…

– Я ни с кем… ни с кем не пошла бы, только с тобой! Я тебя одного ждала, о тебе только думала… всю зиму…

– Ну, так давай теперь скажем Яриле Ясному, Волхову могучему, всем богам и предкам скажем… Будешь моей женой?

– Буду… – едва сумела прошептать Дивляна, не веря, что все это происходит не во сне. Все ее чувства были обострены опасностью и горем, но теперь, когда к радости общей победы присоединилась такая особенная, только ее, ни с чем не сравнимая радость, ей казалось, что уже не на земле она стоит, а на самом небе.

Вольга еще наклонился, она подняла к нему лицо, подставляя губы под его поцелуй, и от этого поцелуя по жилам словно потек жидкий огонь. Ничего подобного ей не приходилось переживать раньше, и она не чуяла под собой ног. Голова кружилась, все вокруг плыло, сердце, казалось, вот-вот разорвется от счастья. И здесь, на священном холме, на грани между ночью и днем, между смертью и новой жизнью, над могучим Волховом, под первыми лучами встающего солнца, сами боги смотрели на них и слышали их слова любви и обещания быть всегда вместе.

– Э! Целуются! – послышался вдруг рядом недоуменный и насмешливый голос Бежана. Парень, взобравшись на вершину, еще утирал рот рукавом, а за поясом у него торчала блестящая свежеоблизанная ложка. – Я-то думал, и цьиго их на ноць… на утро глядя принесло! Подите вы отсюда, а то я на вас буду пялиться, руотсей прогляжу.

Дивляна оторвалась от Вольги, спрятала лицо и потянула его прочь с холма. Ей уже было смешно и неловко, что их застали за таким занятием, но душу наполняло блаженство. Сбылось все, о чем она мечтала, и в священный день Красной Горки, на священном для ладожан месте Вольга перед богами и предками пообещал назвать ее своей женой. Ее судьба определилась, из мечты сделалась явью, желанное будущее засияло перед ней живо и ярко, заслоняя горести и тревоги сегодняшнего дня.

Глава 6

Когда совсем рассвело, Вольга со своей дружиной уехал. За день ничего не случилось, Милорада и Дивляна проводили время в домашних хлопотах, сбиваясь с ног: и раненых перевязать, и накормить всех. Хорошо, что Вестмаровы пленницы день и ночь работали и много помогали им, лишь ненадолго по очереди укладываясь отдохнуть. Милорада и не знала, как бы управилась без них, и не раз благодарила Вестмара.

Доброня со своей дружиной вернулся ближе к вечеру. Новости он привез не плохие, но и не так чтобы хорошие. Игволод ушел назад к Вал-городу, откуда и явился в Ладогу. За целый переход не будешь бегать туда-сюда, стало быть, надо думать, что Игволод собирается обосноваться там и отдохнуть, восстановить силы. А что потом? То ли назад за море, то ли опять сюда. Домагость еще раз порадовался, что отправил Вольгу за помощью – если не тот варяг, то ли Ход, то ли Род, то уж князь Судила, даст Макошь, и поможет. Уж Вольга отца уговорит. Ему, Вольге, есть за чем сюда стремиться. Вернее, за кем. Хоть Домагость и не одобрял сумасбродство молодежи, но сам себе должен был признаться, что оно пошло на пользу делу. Ну разве толковый парень поедет в такую даль, за три пятерицы в один конец, чтобы у него на Красной Горке невесту не перехватили! Ну ладно, если бы забрать и жениться, это другое дело. Но так, без сватовства, без сговора… Своевольный он парень, Вольга этот. Про таких говорят: коли и помрет, так хоть по-своему ногой дрыгнет! Да и путевая девица не поехала бы вопреки родительской воле с этим чужим парнем назад в Ладогу, где не ровен час сама бы попала в руки руси. Вот уж парочка, барашек да ярочка! Оба бестолковые… Домагость покачал головой, подавив ухмылку. Он видел, как сияли глаза у Дивляны, когда она провожала Вольгу, и с каким восторгом тот на нее смотрел. Тут уже все ясно. Вот побить бы русь – и пусть князь Судила сватов присылает. Все-таки роды знатные. Нельзя, как у простых, с игрищ невесту умыкать. Ведь княгиней будет настоящей, не как Святоборова Даряшка. Но, будучи человеком осторожным, Домагость не давал воли радостным мыслям и мечтам о свадьбах и очередных внуках, пока дружина руси стояла почти на пороге Ладоги.

– Так цьито, отец? – отвлек его Доброня, тем временем напившийся квасу из ковша, который подала ему Милорада.

– Дозоры будем держать – в устье, на Велеше и дальше, где всегда. А сами пока решим с отцами, как теперь быть. Ты иди отдыхай, а я пойду к свату Сивояру: пусть он своих в дозор снаряжает.

– Да его сейчас не застанешь: покойников провожает. – Милорада вздохнула. – Из сынков кого поймаешь разве…

Держа оружие под рукой, ладожане готовились хоронить своих убитых. У каждого из знатных родов имелись свои родовые угорья, где еще для прежних поколений были приготовлены могилы-сопки. Сначала для них выбиралось место, обкладывалось по кругу камнями, чтобы отделить мир живых от мира мертвых, и мертвое пространство внутри круга служительницы Марены освящали особым «черным огнем». Землю насыпали поначалу невысоко, и в нее закапывался прах сожженных в Маренином святилище умерших. Для следующего поколения сопка покрывалась новым слоем земли и понемногу подрастала. Самые большие сопки были на угорье Любошичей, а из ладожских – у Святоборичей и Путимысличей, которые из нынешних старейшин жили здесь еще со времен князя Годины. Сопки Витонежичей и Синиберничей уже не раз подсыпались и тоже выглядели величаво. Теперь их заново освящала «черным огнем» старая волхва Вельямара, сменившая в этой должности умершую бабку Радогневу Любшанку, как самая знатная и сведущая из ладожских старух, переженившая всех детей и таким образом окончательно освободившаяся от забот матери. Жила она теперь не в Ладоге, где оставались в роду Честомиличей ее многочисленные внуки, а на Велеше, где стояли неподалеку одно от другого святилища Велеса и Марены и где из крутого берега били священные Велесовы ключи.

Во многих домах снаряжали покойников. Обойдя всю родню, Дивляна уже знала, что Буревоичи потеряли убитыми четверых, в том числе Добровоя, Сивоярова младшего брата, очень уважаемого человека. Братомеричи готовились хоронить троих, но еще за двоих, тяжело раненных, приходилось каждый день приносить Марене жертвы, умоляя отступиться. Везде слышались причитания вдов и осиротевших дочерей. Молодые парни – Братоня, Туряка, Горденя – лежали в долбленых домовинах, одетые в нарядные свадебные рубашки, подпоясанные свадебными поясами. Так положено: умерший до свадьбы на своих похоронах отмечает как бы и свадьбу разом, чтобы положенный человеку в земной жизни круг был совершен полностью и мертвец не возвращался, пытаясь дожить недожитое.

Сидя возле тела Братони, Милорада, Дивляна и Молчана, как единственные оставшиеся в доме женщины, пели свадебную песню жениху, стараясь, чтобы голоса звучали хоть с каким-то намеком на свадебное веселье:

 
– Братонегова-то матушка
На заре сынка породила,
Поскорей его взрастила,
По головушке погладила,
Гладила, приговаривала,
Уму-разуму учила:
Ты будь, мое дитятко,
Счастливый, удачливый,
К добрым людям приветливый…
 

К вечеру, когда пора было отправляться в Маренино святилище, пришла Родоумова вдова Снежица. Она принесла с собой венки из травы и весенних цветов и один из них надела на голову Братоне. Шмыгая носом, Дивляна вспомнила тот вечер: все-таки она угадала правильно, Братоня собирался жениться на Снежице и даже сказал ей об этом – и вот теперь она пришла, чтобы быть невестой на его смертной свадьбе. Конечно, безродная рыбацкая вдова – не самая завидная невеста для потомка словенских князей, хоть и горбатого, но в роду она, пожалуй, прижилась бы. Бросила бы свою оставшуюся от мужа-рыбака покривившуюся избушку, хлопотала бы на гостином дворе… Сейчас Снежица выглядела погасшей, поникшей и говорила почти шепотом. Опять ей не повезло.

– Ну ладно! – Домагость хлопнул себя по коленям и встал. – Дольше ждать-то нечего, пора сынку и в дорогу. Поднимай, ребята.

В святилище Марены уже устремился в небо столб дыма, а когда высаживались из лодей и выносили домовину, потянулся и второй. В эти дни хоронили многих. На пустыре были устроены сразу четыре крады – кладки из сухих дров, высотой по плечи человеку, просмоленные, переложенные берестой и соломой: для Братони, Гордеслава, Свеньши и его сына Туроберна, которых положили вместе. На четвертой уже лежал Толимил, старший внук Честомила. На крады поднимали домовины, сделанные в виде лодьи – носом на запад, в Подвечернюю сторону, куда погребальной лодье теперь предстоит плыть.

Возле каждой стояли родичи, немногие женщины причитали. Поджигал крады Велесов жрец Святобор, один из старейшин. Для этого обряда он оделся в торжественный наряд жреца – в медвежью шкуру, и оскаленная морда зверя, венчая голову, делала его истинным подобием Велесова зверя.

Свой венок невесты Снежица положила на грудь Братони и только тут с плачем начала причитать. Пламя вмиг охватило краду, обняло домовину, скрыло лежащее тело. Огонь ревел, взлетая к небесам, а Святобор, обходя краду с медвежьим посохом, произносил заклятья к Роду, Маре и Велесу. Остальные молчали, и в гуле пламени им слышался шелест крыльев. Родная душа, очищенная священным огнем, невесомой и невидимой птицей отлетала в Сваргу. А черный дым от множества погребений, смешанный с тяжелым запахом гари, кружил над святилищем Марены, и казалось, сама Черная Птица^[11] парит здесь на дымных крыльях.

Но вот убитых похоронили, их родичи ходили, по обычаю, в вывернутой наизнанку одежде в знак своей скорби. Еще несколько человек умерли, но в большинстве раненые постепенно поправлялись. Дозорные дружины, сменяя друг друга, стерегли Волховский путь, но Игволод, засевший в Вал-городе, не показывался оттуда, видимо, тоже лечил раненых, чинил оружие и снаряжение. Дым погребальных костров развеяло ветром, земля впитала кровь, жизнь пошла почти обычным порядком – за исключением того, что за уехавшими детьми и женщинами пока не посылали, зная, что опасность отступила, но не миновала. Милорада и Дивляна оставались единственными женщинами в доме, и на них в эти дни свалилось столько забот, что и десятерым хватило бы с избытком. Были еще Молчана и Никаня, но челядинка днем и ночью ухаживала за роженицей и младенцем, по-прежнему жившими в бане. С другими молодая мать старалась даже не общаться, потому что пока не было времени как следует провести очистительные обряды.

А все обыденные хлопоты упали на плечи Милорады, ибо без хозяйки никак было нельзя. Как старшая жрица Макоши, она лечила раненых травами и заговорами, прямо из рук в руки передавая опыт бабок своей дочери, приносила искупительные жертвы Марене, чтобы та пощадила тяжелораненых, отступилась от них. Дивляна старалась перенять у матери все, что возможно. Заговаривать у нее не получалось – она легко запоминала слова заговора, но не чувствовала того слияния с духом божества, которое ощущали в эти мгновения Милорада или Яромила. Эту способность унаследовала от Милорады только старшая дочь, Дева Альдога. Зато Дивляна выучилась ловко варить отвары и готовить настои, делать разные припарки, перевязывать раны. И даже с этой тяжелой работой девушка справлялась легко, потому что вся она была полна образом Вольги, и мысли о нем заставляли ее день и ночь улыбаться. Это ощущение счастья передавалось всем вокруг, так что при виде ее сияющего солнечного лица начинали улыбаться даже хмурые мужики.

По ночам ей трудно бывало заснуть, Дивляна вертелась, ее била горячая дрожь, сердце трепетало, кровь бурлила и быстрее бежала по жилам, ум кипел, перед глазами проносились обольстительные картины будущего. Вот она сидит на своем свадебном пиру, в красном платье, с самыми дорогими ожерельями, вот идет с белым женским покрывалом на голове, в богатом уборе молодухи, ждущей первого ребенка. Вот у нее родится сын, потом еще один, потом еще пять, и все молодец к молодцу, такие же статные и веселые, как сам Вольга. А то она просто воображала, как он подойдет к ней и поцелует прямо перед всеми родичами, когда отец согласится на их обручение, – Дивляна уже ждала этого поцелуя с нетерпением и высчитывала, сколько времени должно пройти, чтобы отец разрешил справлять свадьбу. Если бы не погибшие братья, то ее можно было бы сыграть хоть сейчас, хоть завтра – приданое давно готово. Но когда-нибудь ведь это случится… Дух занимало от мысли, что если бы не поминания умерших, то уже довольно скоро она могла бы проводить ночи в объятиях Вольги…

Вестмар Лис собрался-таки ехать вверх по Волхову и дальше, как намеревался, на Волжский путь. Теперь у него появилась такая возможность, а изображать великого воителя без неотложной к тому нужды он не имел охоты. К тому же он потерял в битве одного из своих племянников: того, что был в вязаной шапочке, а Стейн это или Свейн, домочадцы Домагостя так и не успели запомнить. Как многие до него и многие после него, он отправился в первый поход, чтобы не вернуться. Может, отец и мать даже камень закажут резчику, чтобы тот изобразил на нем хитрыми рунами надпись: «Аслауг и Бергфинн поставили этот камень по Свейну, своему сыну. Он погиб на Восточном пути». А похоронили его на другом берегу, за Волховом: свои могилы ладожане устраивали на жилом берегу, а противоположный, «чужой», отвели для погребения чужаков, в основном варягов, которые тоже так или иначе находили здесь свою смерть. И Вестмар безо всякого удовольствия думал о том дне, когда должен будет сообщить своей сестре печальную новость.

Домагость, узнав о его замыслах, невольно поджал губы: сейчас, пока Игволод оставался поблизости, потерять сотню умелых и хорошо вооруженных воинов было очень нежелательно. Но в то же время он понимал Вестмара и не мог возразить против его желания уехать.

– Видят боги, я помог тебе, когда ты в этом нуждался, и никто не скажет, что я отсиживался за чужими спинами! – говорил ему Вестмар. – Я потерял убитыми одиннадцать человек, и еще почти двадцать с трудом смогут грести из-за полученных ран. Больше я не могу тут оставаться, понапрасну кормить людей и пленниц. Мне нужно их продать, пока какой-нибудь отважный воин не отнял их у меня бесплатно!

– Ну, Велес с тобой! – Домагость развел руками. – Ты человек торговый, тебе свое дело надо делать. Вот только сам понимаешь: корабли твои остаются, а вернется этот змей…

– Без риска в нашем деле нельзя, иначе как бы мы получали прибыль? – Вестмар пожал плечами. – Но я принесу жертвы за то, чтобы по возвращении найти здесь и тебя, и твою семью, и всю Альдейгью целыми и благополучными.

Через несколько дней Вестмар, перегрузив товары и пленниц в небольшие речные лодьи, которые можно протащить через волховские пороги, а потом, когда северные реки кончатся, на катках переволочь до новой воды, отправился в путь. Когда его люди рассаживали по лодьям живой товар, Ложечка, казалось, вполне готова была занять место среди своих прежних подруг. В суете последних дней она, с тех пор как окрепла, ночевала почти всегда среди них и делала ту же работу, что и все: заботилась о раненых, возилась возле котлов на кострах. Но теперь их пути разошлись: Велем взял Ложечку за руку и отвел в сторону, давая понять, что она остается здесь. Она смотрела то на него, то на Вестмара, и в глазах ее читались беспокойство и недоумение. Вестмар знаками постарался объяснить ей, что отныне ее судьбой распоряжается Велем и она должна остаться с ним. Она не понимала ни словенского, ни варяжского языка, и все это время с ней объяснялись только знаками.

Но Вестмара Ложечка поняла; на лице ее отразилось отчаяние, она рванулась к своим подругам с такой силой, что Велем от неожиданности выпустил ее руку. Она подбежала к лодьям и, плача и обнимая изможденных пленниц, стала кричать на совершенно непонятном языке. Они тоже обнимали ее, гладили по голове, что-то говорили, делали над ней какие-то знаки, отчасти похожие на варяжский «знак молота», которым призываются благословение и защита Тора. Она даже не думала о том, чья участь будет лучше – ее ли, остающейся в Ладоге, или их, увозимых на Волжский путь.