Дарник поморщился. Плаванье на лодии, когда они с Быстряном перебили девятерых захвативших их в плен пьяных хлыновцев, вспоминалось им всегда без особого удовольствия. И, запечатлев Зорьке на устах поцелуй благодарности, он поспешил домой.

В княжеской опочивальне горели сразу два подсвечника на десять свечей. Всеслава, лежа в постели, читала свиток о ромейских церемониях, который он ей дал. Увидев входящего мужа, она отложила свиток в сторону и медным наперстком потушила свечи. По повисшему тяжелому молчанию Дарник определил, что про Зорьку ей все уже известно. Поэтому свою одежду и оружие он положил на лавку так, чтобы можно было сразу подхватить их, когда понадобится покидать опочивальню.

Но покидать не пришлось. Всеслава не произнесла ни слова упрека. Потушив последнюю непогашенную свечу, он лег к ней под пуховое одеяло. И снова ничего. Обнял жену за безжизненные плечи и встретил ее застывший глубинный взгляд, казалось, проникающий в него до самого затылка. Поцеловав княжну в лоб, он убрал свои руки и откинулся на спину, злясь на то, как все-таки женщины умеют из-за пустяков вселенское горе устраивать. Долго прислушивался к ее дыханию рядом, но так и не дождался ни слов, ни рыданий.

Получив столь убедительное доказательство, что его жена, несмотря на свою высокородность, состоит из той же плоти и крови, что и остальные женщины, Дарник почувствовал себя значительно свободней, чем прежде. То, что Всеслава может сильно страдать из-за своей ревности, его не слишком беспокоило. Все свое детство он прожил вдвоем с матерью за пределами родового селища. Но каждое лето он неделями ночевал у дяди Ухвата, чтобы вволю играть с двоюродными братьями. Такое гостевание позволяло ему более ярко и свежо впитывать сам уклад жизни селища. Особо его изумляло, почему все женщины изо всех сил держатся за своих мужей, хотя им случается получать от них и побои, и ругань, и насмешливое пренебрежение. Ромей Тимолай из соседней Каменки объяснил любознательному подростку это так:

– Давным-давно, когда люди были еще полуживотными, потеря мужчины означала для женщины верную смерть. Вот и стало их главным законом прилепиться к самому надежному мужчине. В этом их женская слабость и сила.

– А почему сила? – не понимал Дарник.

– Сила, потому что вся их сущность бьет всегда в одну эту точку, чтобы как можно сильней привлечь к себе нужного мужчину. И никакие мужские законы и своеволия не могут этому противостоять. Самые большие грубияны и насильники и те в конце сдаются и привязываются к одной какой-то женщине.

Дарник не возражал, хотя пример собственной матери говорил ему об обратном. На протяжении многих лет Маланка столь успешно добывала для себя и сына дары леса, что потом, слушая у костра рассказы других бойников о себе, Рыбья Кровь даже стыдился того, что за все детство ни одного дня не голодал.

Но мудрость старого Тимолая пошла впрок, и Дарник со временем накрепко усвоил: коль скоро мужчинам суждено выдерживать массу окружающих невзгод, то вполне справедливо, чтобы и женщины время от времени страдали от несбыточности своей единственной жизненной цели.

4

– Можно посмотреть? – спросила Всеслава, указывая на свиток.

Дарник кивнул. Уединившись в приемном покое, он составлял свод письменных законов. Перед ним лежал один из свитков с ромейскими законами, и он то же самое, только с нужными поправками на словенские особенности, переносил в свой пергамент.

Всеслава взяла свиток и внимательно принялась его изучать. Минуту спустя раздался ее тихий смех. Рыбья Кровь сердито обернулся.

– Зря ты все это. – Жена небрежно положила свиток на стол.

– Почему же? – Кровь бросилась ему в лицо.

– Хочешь, чтобы все было как у ромеев, ну и напрасно.

– Я слушаю, – строго потребовал князь, откладывая перо.

– Ты сам себя загоняешь в ловушку, – продолжала она без всякого смущения. – Если все будут знать письменные законы, то их перестанут бояться. Зато страх перед ними перейдет к тебе.

– Это каким же образом?

– Если преступление совершит твой любимый гридь, ты уже ничего не сможешь сделать для него.

– Ну и очень хорошо. Значит, такая будет и у меня, и у него судьба.

– Ты разве забыл свой собственный суд в Корояке? Если бы у моего отца были письменные законы, разве сейчас ты был бы тем, кем стал?

Напоминание было не в бровь, а в глаз, Дарник и сам часто думал о том, как ему повезло, что три года назад князь Роган не казнил его за полдюжины тяжких разбоев.

– Это все? – угрюмо выдавил он.

– Когда все будет заранее определено и записано, что помешает любому смерду совершать преступление, заплатить положенную виру и открыто смеяться над тобой? Ты хорошо со своей петлей на чурбаке придумал, но с письменными законами все перестанут бояться даже этого. Наши князья иногда бывают поумней ромейских базилевсов.

В ее голосе Рыбья Кровь отчетливо услышал скептические интонации князя Рогана. Можно было, конечно, возразить, что никакие письменные законы не мешают базилевсам казнить и миловать по своей прихоти, но это значило бы, что он воспринимает ее слова слишком всерьез.

Упрямства ради он еще два или три раза возвращался к написанию своих законов, потом все же забросил это дело – судить всех по обычаям и по своему собственному чувству справедливости было действительно хоть и труднее, но надежней.

Отличилась Всеслава и при посещении писарской школы. Захотела узнать, чему учатся ученики третьего года обучения. В большой горнице вдоль трех стен тянулись лавки и столы для двадцати учеников. Перед Фемелом на учительском столе лежал список тем из «Стратегикона Маврикия», по которому он на ромейском языке опрашивал учеников. Два года назад Фемел в Корояке уже обучал детей князя Рогана ромейскому языку, поэтому Всеслава, немного послушав, по-свойски тоже захотела что-либо спросить.

– Пускай ответят «О войне против незнакомого народа». Вот тот, – указала она на мальчишку с совершенно белыми волосами.

– Если война ведется против незнакомого народа, – с трудом начал подбирать ромейские слова пятнадцатилетка, которого так и звали: Беляк, – а наше войско испытывает перед ним страх, то не следует стремиться к тому, чтобы сразу вступить с врагом в главное сражение, но нужно постараться, не допуская риска, за день до сражения напасть на какую-то его часть, используя для этого опытных стратиотов.

Белоголовый замолчал. Ответ был неполон.

– А зачем? – строго поинтересовался со своего места Дарник.

– Чтобы ослабить врага, – неуверенно произнес Беляк.

– Чтобы свое войско отбросило страх, – явственно раздался шепот подсказчика.

– Десять розог! – приказал Фемел.

Староста класса с помощником вывели Беляка на середину горницы, перегнули через козлы и намочили розги.

– Нет-нет! Я прошу тебя отменить наказание, – обратилась Всеслава к мужу.

– Ладно, все сели на место, – великодушно уступил ромей.

Позже князь выслушал от жены еще и целую речь по этому поводу:

– Ты запрещаешь пороть своих гридей, чтобы они больше помнили о своем достоинстве и чести. Так почему порешь тех, кто потом станет воеводами твоих дружин? Сам говорил, что тебя мать никогда в детстве не наказывала.

– Не мной этот обычай заведен, не мне и отменять, – недовольно ответил князь.

– А можно я тоже буду на эти занятия ходить? – неожиданно попросила она.

– Ну да и насмотришься на голые зады поротых мальчишек. Лучше я сам дам тебе эти свитки и книги.

– Без учителя будет совсем не то.

– Ну что ж, придет твое золото, нанимай Фемела и учись, – пошутил он.

Наблюдая за своей женой, Рыбья Кровь с изумлением отмечал, насколько ладно Всеслава влилась в новую для себя жизнь и приноровилась к Липову. Появляясь всюду не только с князем, но и сама по себе в сопровождении двух гридей-телохранителей, она своим приятным и милым обхождением с окружающими быстро стала всеобщей любимицей. Все женщины вздыхали, глядя на нее, жалея, что такая невинная красотка стала женой их неукротимого князя. Никто не слышал от нее ни разу слова жалобы или грусти по родному Корояку и родителям. Если ровное и спокойное отношение Дарника к воинам и липовцам пугало людей, потому что они не чувствовали за этим к себе сердечной княжеской симпатии, то за доброе к себе отношение княжны, пусть и не приносящее каких-либо благ, они готовы были ее горячо любить и славить.

Фемел, когда Рыбья Кровь осторожно навел его на этот разговор, объяснил странность ситуации просто:

– Все правильно. В любом городе должен быть главный человек, в котором для всех жителей сосредоточились бы большие добродетели. У нас в Романии таким человеком бывает обычно праведный священник или народный трибун, которого преследуют власти. Сам ты на это место никак не подходишь.

– Это еще почему? – обидчиво процедил Дарник.

– Ну, ты сам посуди, как тебя, такого скрытного и бесконечно удачливого, жалеть и любить можно?

– А Всеславу, выходит, можно?

– Конечно, – у дворского тиуна не было и тени сомнения. – Она еще горькое дитя, вырванное из теплого гнездышка, – это раз. Стала женой того, кто открыто продолжает посещать четырех наложниц, – это два. Будет всем защитницей перед тобой – это три.

Последний довод больше всего насмешил князя – хотел бы он посмотреть на того, кто заставит его менять свои решения. Действительно, пока что Всеслава ничьей защитницей перед ним не выступала, словно чувствовала, что встретит самый резкий отпор.

Прибывший из Корояка обоз с ее пуховиками, шкатулкой с динарами и любимой каурой лошадкой почти полностью переключил ее на хлопоты по обустройству своего домашнего гнездышка. Заодно подрядила и Фемела обучать ее ромейским воинским премудростям. Вспомнила и про княжескую конную охоту.

Дважды Дарник уступил ей, и они с ватагой арсов выезжали в левобережные леса добывать крупного зверя. Как и положено высокородным охотникам, стояли на лучших местах, ожидая, когда загонщики выгонят на них лесных обитателей. В первый день выскочившая из чащи в пятидесяти шагах от них матерая зубриха подняла на рога лошадь одного из арсов и с тремя сулицами в боку умчалась назад в лес. В другой раз княжна даже успела выстрелить из лука по волку, но лишь потеряла стрелу.

– Все, езди теперь на охоту одна, – сказал он, злой за напрасно потерянное время.

– Ну почему ты не любишь охотиться? – упрекала Всеслава. – Все князья должны на охоту ездить. Отец говорит, что для воина охота – самая лучшая подготовка.

– Ну да, с медведем на мечах подраться, – усмехнулся муж.

– А все-таки? Я хочу знать. Скажи, – настойчиво потребовала она.

Несколько мгновений он раздумывал, стоит ли пускаться перед ней в объяснения.

– Когда я сражаюсь с людьми – это одно, там приходится все рассчитывать и предугадывать, а простая ловкость и меткость со зверьем – это детворе больше подходит.

– А почему тогда ты сразу прыгнул ко мне в прорубь? Разве мог предугадать, что там мелко? – вдруг вспомнила княжна.

– Зато я мог предугадать, что другие не скоро прыгнут туда за тобой, а за своим князем обязательно прыгнут, – тут же с ходу придумал он. – Хотел тебя хоть больной, да довезти до Липова.

К его радости, Всеслава только один раз самостоятельно выезжала на охоту и, снова ничего не добыв, надолго забросила эту забаву. Получив в свои руки шкатулку с динарами, на которые муж после посольских задатков не собирался покушаться, она всерьез занялась княжескими мастерскими. И вот уже Дарнику докладывают, что княжна попросила делать так-то и так-то, переставила местами отдельных работников, а где-то нашла ошибки в записи.

– Ну и очень хорошо, – одобрил Фемел. – Жена, не умеющая скучать, – великое благо.

С приходом настоящего весеннего тепла военные приготовления еще более усилились. Теперь в Липов через день прибывало по 10–15 парней, вооруженных топорами и рогатинами. Дарник сам принимал их на Войсковом Дворище, коротко расспрашивал, из каких они мест, и строго предупреждал, что спустит с них три шкуры, прежде чем они станут хорошими воинами. Парни радостно улыбались:

– Мы лишь этого и хотим.

Если прежде новички сочетали боевые упражнения с плотницкими или земляными работами, то теперь про это было забыто. По заведенному порядку больше всего опытные десятские и полусотские упирали на обучение строевым действиям: передвигаться по полю в разные стороны ровными рядами, дружно поднимать щиты, образуя «черепаху», по команде метать залпом сулицы, ножи и топоры. Стрельбой из луков, самострелов и пращей-ложек занимались отдельно. Так же отдельно рубились мечами, секирами, клевцами, осваивая самые простые приемы. Разумеется, за месяц мастерами меча и лепесткового копья стать невозможно, поэтому Дарник, наблюдая за их занятиями, не уставал повторять им одно и то же:

– Забудьте о своих детских поединках один на один. В моем войске у вас не будет такой возможности. Каждая ваша рана – это не смелость, а глупость и ротозейство, за которые я буду наказывать. Самое лучшее устрашение противника – это когда он видит, как быстро тает его войско. Волки отбивают от стада самых слабых и нерасторопных оленей. Так и вы: пока одни стоят и бьются стеной, остальные нападают по двое на одного на тех, кто отбился в сторону. Ваша главная цель не победить, а истребить противника, чтобы на вторую битву у него не было ни сил, ни смелости.

Чтобы закрепить сей навык, всех ополченцев разбили на постоянные пары, снова и снова заставляя с палками вместо мечей и копий нападать на одиночных гридей-учителей. Конные упражнения обязательны были даже для тех, кто видел седло со стременами первый раз в жизни. Одновременно шло их распределение по видам войска: кто в конники-жураньцы, кто в щитники или лучники. Пробовал Дарник их также в качестве колесничих-камнеметчиков, но результат был самый плачевный. Еще стоя на месте, они могли кое-как натянуть камнеметную тетиву и выстрелить, но на ходу или при развороте, когда дорого каждое мгновение, – этому тоже следовало учиться не один месяц.

Следом за мелкими ватагами ополченцев в Липов потянулись ватаги побольше из дальних городов и соседних княжеств. Зная о прошлогоднем разгоне Дарником строптивых вольных бойников, они вели себя не в пример послушней, подчиняясь не своим хотениям, а воле и выбору липовских воевод с трехлетним опытом военных побед. Из северного Перегуда пришли две сотни бойников, из Гребенского княжества – полторы сотни бывших воинов воеводы Тана, наперебой просились в поход гарнизонные войска, хазары, булгары, даже пятерка пленных гурганцев – всем обрыдла мирная скукотища. Больше всего удивило Дарника прибытие трех сотен ратников из Корояка: двести бойников и сотня гридей, последних сопровождал родной дядя Всеславы князь Шелест.

– Похоже, этот дядя думает стать твоим наместником вместе со Всеславой, пока ты будешь в походе, – предположил в личном разговоре с Дарником Фемел. – И спокойно заграбастать Липовское княжество, случись что с тобой в походе.

Шелест являлся старшим братом князя Рогана, и именно он должен был княжить в Корояке. Однако сильное заикание сделало это невозможным, отведя Шелесту роль главного советника младшего брата, там, где можно было обсуждать все дела с глазу на глаз. И теперь его советы, очевидно, предназначались племяннице. Рыбья Кровь прежде видел Шелеста в Корояке, но тогда заикающийся князь произвел на него жалкое впечатление, подобно всему нездоровому и ущербному.

Тем же вечером в княжеских хоромах состоялся торжественный прием высокого родича. Шелест и не скрывал своего намерения:

– Т-твой Быст-трян, сло-ов не-ет, вое-е-евода хор-ро-оший. Но го-ород-дище уже превра-ати-илось в го-ород, и ему ну-ужно со-овсем дру-угое упра-авл-ление.

Дарник собирался дать самоуверенному гостю резкий отпор, но в ходе разговора передумал. Всеслава много раз просила взять ее с собой в поход, а присутствие дяди заставит ее остаться в Липове. Чтобы не слушать дальнейшее неприятное заикание, Рыбья Кровь сам поспешил все уладить:

– Я очень рад, что ты приехал из Корояка помочь своей племяннице в городе. Быстрян останется управлять дальними городищами и вежами, а вы вдвоем будете в Липове. Завтра я напишу список того, что надо сделать.

Быстрян таким поворотом в своем наместничестве был не очень доволен:

– А что если они тут вдвоем дров наломают?

– Очень надеюсь, что наломают. Но ты не вмешивайся, что бы ни случилось! Переедешь с гридями в Воеводину и будешь, как раньше, рассылать разъезды и дозоры во все концы.

Воеводина находилась на Остерской дороге в полутора верстах от Липова, и с ее сторожевой вышки хорошо принимались и отправлялись тревожные сигналы из города и обратно. Вместе с Быстряном захотел переехать в Воеводину и Фемел.

– А кто лучше тебя сможет все подметить и мне отписать? – возразил Дарник. – Кто будет напоминать княжне, что правит она, а не дядя? И в школе кто учить будет?

В списке заданий для наместника значилось строительство селища-лечебницы на пятьдесят домов в пяти верстах от города для воинов-калек, второй каменной башни, перепись городского населения, строительство лодий. Всеслава ворвалась в приемную палату к мужу, возмущенно потрясая этим списком:

– Ты хочешь выставить моего дядю никуда не годным наместником?

– Наоборот. Липов сильно устал от меня, нужна свежая кровь в управлении. У твоего дяди большой опыт, а ты нравишься всем липовцам. Нападать на город никто не собирается. Справитесь без труда.

– Как «справитесь»? Ты оставляешь казну с тремя тысячами дирхемов. Хочешь, чтобы мы без тебя увеличили все поборы, а ты придешь с богатой добычей, все отменишь и будешь для всех хорошим.

Это уже походило на свару жены смерда со своим размазней-мужем.

– Если все так трудно, то почему тебе с дядей до осени не отправиться в Корояк?

– Я могу туда отправиться и до следующей весны! – потеряв привычное самообладание, бросила княжна.

– Мне горько-горько заплакать? – ледяным тоном спросил муж.

Всеслава выдержанно перевела разговор на другое:

– Неужели ты думаешь, что хазары просто так нанимают тебя? Поднесут после победы кубок отравленного вина, и ничего потом не исправишь.

– Это их законное право избавиться от меня.

– У Нежаны вышло, что в это лето тебе грозит отрава.

– Да, отрава мне действительно давно не грозила, – сокрушенно покачал он головой. – Надо побыстрей найти место для погребального костра, а то поздно будет.

Княжна возмущенно смотрела на мужа, все еще не в силах привыкнуть к его похоронным шуткам.

Не менее рьяно рвалась в поход с Дарником Саженка, бывшая ученица писарской школы, с которой он два года назад провел целый военный поход. Необычно высокая и худая, она представляла собой не самое лакомое девичье блюдо, зато никто из наложниц не интересовался так военными делами, как Саженка. Помнила по именам и характерам большую часть его воинства и об одном этом могла говорить круглые сутки, причем ее высказывания были иногда весьма полезны. Прошлым летом она не поплыла с ним в хазарский поход из-за рождения дочери Златы. Сейчас Злате было уже больше года, и Саженка считала, что вполне может оставить ее заботам своей липовской родни.

– Хочу снова с тобой в поход. Ну разве тебе было плохо тогда со мной?

Его так и подмывало бросить ей: «Да, плохо, потому что ты и не любовница, и не боевой товарищ, а что-то третье».

Однако такое женщинам не осмеливался сказать даже он, самовластный липовский правитель. Вместо этого приходилось выкручиваться:

– Я пойду вперед с конной хоругвью, без повозок и палаток. Хочешь, чтобы я спал с тобой на глазах у всех, подложив под голову седло?

– Свой шатер ты все равно с собой возьмешь, – не дала она себя обмануть. – Просто знаешь, что арсы притащат тебе самую красивую пленницу, а я буду мешать.

– Ну вот видишь, суровую военную правду от такой проницательной девушки никому не скрыть, – весело признался он и взамен предложил стать ей главным конюшим Воеводины – разводить и выезжать табун коней для катафрактов.

Черна, Зорька и Шуша в поход не просились, но брали другим – пылкой страстью. После прибытия Всеславы они чуточку пригасили свои любовные требования, но с наступлением тепла находили любой повод, чтобы заполучить князя к себе: то тайных гонцов засылали, то просто где-либо его как бы случайно поджидали и издали весьма выразительно на него посматривали. Ну что ж, он против этого не возражал, к тому же всегда имел перед княжной самый железный повод посещать днем наложниц:

– Навещаю своих детей и буду навещать.

– Но ведь дочь Шуши не твой ребенок, – упрекала его от имени княжны Нежана.

– От этого она меньше моей дочерью не стала, – сердито отвечал он.

Хазарский посол рвал и метал, говоря, что лето уже вот-вот наступит, а Рыбья Кровь где-то бродит и пустяками занимается. Быстрян с Бортем как могли его успокаивали:

– Пусть сначала другие полки у Черного Яра соберутся, наш князь себя ждать не заставит.