Читать книгу: «Оскар», страница 2
Как по утрам сидела на усыпанном пеплом диване и курила, на лице печать полного непонимания, какого-то крайнего изумления. Она глядела на сына, словно ждала от него объяснений этой загадки, – он ничего не говорил, но тревога, выжидательное недоумение, которое Оскар улавливал в остановившихся, расширенных зрачках (в последнее время такое выражение почти не сходило с ее лица), тут же передавались его нутру – он вскипал беспомощным страданием и теснилось сердце, а потом все как-то обваливалось…
Капли дождя падали и оставались на восковом лице, рассыпались звездами в непокрытых волосах. На глазах лежали медные пятаки. Взгляд Оскара так и притягивало к медяшкам.
Мучимый жуткими догадками, он не выдержал и спросил об этом дядю Колю.
Пахнущий «Шипром» дядя Коля из 16 квартиры, облаченный в зелено-бурое «демисезонное» пальто, шумно втянул соплюшку и пустился в cбивчивые объяснения про подземную реку, паромщика, стражника на берегу…
Оскар понял одно: без этих денежек мама не попадет в хорошее место под названием «Рай».
Но она же здесь. Она еще здесь, я это знаю. Зачем ее куда-то отправлять? Кривая старуха заколдовала маму, как спящую царевну. Неужели никто не видит?
Оскар с надеждой повернулся к взрослым.
Тетя Фая искренне сморкалась, кто-то смотрел на Оскара тем особенным взглядом, как будто им его жалко, на лицах остальных застыло обычное в таких случаях настороженное выражение.
Что делать? Паром вот-вот отойдет от причала с единственной пассажиркой в безобразный, студеный, призрачный мир.
– Мама, пожалуйста, подай знак, прошептал Оскар.
Он ждал от нее особого звука, может еле заметного жеста видимый только ему, который послужит сигналом, что он прав, ждал хоть чего-нибудь, продолжая всматриваться в застывшее лицо.
В какой-то миг, Оскару показалось, что на глазах мамы дрогнули монеты… но, нет, то капли дождя, изредка попадая в медяки, создавали иллюзию движения. И причитания бабулек, похоже, не долетали до ее ушей.
У пристани загрохотала тяжелая цепь, погребально звякнула рында, багор оттолкнул от себя землю – паром тронулся и под тихий плеск волны заскользил по черной реке в моросящую стылую тьму.
За спинами скорбящих всхлипнул и стал отдуваться оркестр.
Когда щекастые трубные звуки смолкли, Оскар продрался сквозь пальто и плащи, ткнулся лицом в чей-то свитер, выскочил, заметив по пути как музыканты, дымясь от сырости, разбирали свои инструменты, вытряхивая из блестящих суставов слюну.
Оскар спрятался за створкой ворот, навалился на прут крюка и внезапно бурно и тихо разрыдался.
Колени подломились, он сполз на землю, с мокрыми щеками, текущими из носа соплями, вылезшей из-за пояса рубашкой и сбившимися к коленям рейтузами.
Уже сидя в кабине грузовика на высоком тряском сидении рядом с шофером в керзачах, замасленной кепке и лучистыми синими глазами, Оскар все еще плакал.
Водила, какое-то время сконфуженно молчал, потом достал из бардачка «Шипку», закурил, ясный дымок четко отобразился в сумраке кабины, погладил пацана мозолистой рукой по затылку, и, кривя набитый металлом рот, сказал будто бы сам себе:
– В жизни бывает такое, чего избежать невозможно. События, которые обязательно должны произойти.
Бахнули ладонью по крыше, тем давая знать, что можно трогаться. Дядька перекинул сигарету в угол рта, со второй попытки пустил мотор и воткнул скорость.
Провожающие сидели в кузове и мужественно мокли – дождь теперь лил шибче – подпрыгивая вместе с гробом и инструментами, которые громыхая, больно били их по ногам, пока ГАЗ-51, буксовал в раскисшей глине.
* * *
Отдел по делам несовершеннолетних собрался отправить сироту в детдом, но в последний момент, получив телеграмму от соседей, из Москвы приехала родная тетка и забрала Оскара.
Своих детей у них c мужем не имелось, поэтому, когда все формальности, связанные с опекунством были улажены, Оскар стал жить в новой семье. В Сокольниках.
Здесь он пошел в школу, записался в кружок авиамоделистов и изостудию, – у него обнаружились способности к рисованию; впервые в жизни мальчик отпраздновал день рождения с тортом и лимонадом. По выходным гостил у бабушки в Тарасовке. Все это, безусловно, шло ему на пользу. Он больше не вел себя как забитый зверек, по крайней мере, внешне, а, наоборот, с жадностью впитывал новую жизнь во всем ее многообразии.
Чего-чего, а многообразия столице было не занимать.
Оскар сразу понял что Москва – некое очарованное место, о котором он знал давным-давно, но знание это до поры до времени хранилось где-то в глубинах сознания. Возможно, он еще раньше сроднился с Москвой. Он видел ее на экране несметное количество раз, но всегда воспринимал не иначе как чуждый и абстрактный городской пейзаж. Когда же Оскар в нем оказался, услышал величественный шум и гул, прогулялся по знаменитым проспектам среди тенистых аллей и пахнущих свежестью фонтанов, прокатился в метро, посмотрел воочию на символы СССР: Красную Площадь, ВДНХ, Останкинскую телебашню; побывал в зоопарке, планетарии и много где еще, – Москва предстала перед ним совершенно другой.
Так его дела обстояли днем.
Ночи возвращали Оскара в прошлое.
Теткин муж, (мальчик звал его дядей Мишей), по иронии судьбы оказался тот еще алкаш. Тетя Валя, крепкая женщина, ростом и весом превосходившая благоверного, держала супруга в ежовых рукавицах, единовластно заведовала бюджетом семьи, так что угнетенный класс напивался не так часто, как хотелось.
Тетя работала на заводе лаборантом по скользящему графику, и раз в неделю выходила в ночную смену. Вот когда ее муженек отрывался по полной.
Упивался портвейном вусмерть. Или до уссачки.
У него водилась одна «фирменная» привычка.
Приняв на грудь, дядя Миша ночь напролет просиживал стул в «кухне» (они занимали комнату в коммуналке, шифоньер отгораживал закуток, где стоял столик, две табуретки да шкаф с посудой), одну за одной тянул «Приму» и ругался с призраками, выстраивая собственный замысловатый ад.
И скрипел гнилыми, почерневшими от табака зубами. Как голодный упырь – кровосос.
От этих звуков у Оскара мороз бежал по коже. Какой тут сон! Он лежал в углу комнаты на раскладном кресле и боялся не то что встать пописать, – если приспичит, а лишний раз пошевелиться. Боялся, что дядя его услышит и поднимет с постели.
Это потихоньку вошло у того в привычку.
ИДИ СЮДА. НАМ НАДО ПОГОВОРИТЬ. СЕРЬЕЗНО ПОГОВОРИТЬ.
Оскар знал, что придется стоять возле ненавистного стула замершим зайчиком, сонно хлопать глазами, трястись от холода, выслушивая пьяный бред.
В такие часы дядя становился необузданно грозным.
На самом деле, Миша был трус и подкаблучник, но в угаре превращался в разгневанного тирана. Да, он крут и не слаб. Это cлужило возмещением за те вещи, которых он не имел, и иметь не мог – власть над женой, деньги, нормальная работа.
Оскар стоял в одних трусах и майке и старался не поднимать глаз от пола, боковым зрением наблюдая раскачивающуюся тень на стене, которая сидела на своем теневом троне в проходе между «кухней» и комнатой.
– Что молчишь, выблядок?
Дядя Миша похоронил бычок в переполненной пепельнице.
– Видишь? – он показал мальчику тяжелую зловонную штуку из стекла, где мучительно дымилась недобитая «Прима».
Оскар снизу и сбоку, кинул взгляд в запавшие глаза и с усилием кивнул, стараясь не стучать зубами.
– А, знаешь, что я могу переебать ею тебе по башке?
Оскару очень страшно. Приходится изо всех сил сдерживаться, чтобы не заплакать. У него дрожат коленки. Стучат зубы. Что он может сделать? Ведь Оскару всего семь с половиной лет.
Дяде нравится страх в глазах салабона. И то, как пацан побледнел, даже губы белые. Ему хорошо – внутри все становится на место. Хотя бы на время.
Слушая абракадабру дяди, Оскар старался занять себя хоть чем-нибудь, лишь бы отвлечься от стояния на одном месте, от которого затекали ноги. Разглядывал половицы, веселенькие натюрморты в клеенке стола, обои с узором, напоминавшим раздавленных червей…
На время он нашел мнимое успокоение в пересчете червяков. По вертикали и горизонтали, сверху вниз и наискосок. Но недели через три, уже решительно нечего было пересчитывать и не на что положить глаз.
И однажды, во время очередного «ночного допроса» Оскар придумал игру.
К заднику шифоньера, прямо над столиком, где они питались, тетя Валя прикнопила календарь с репродукцией картины Шишкина «Рожь».
Оскар представлял, как лежит среди обилия упругих колосьев, смотрит в синее небо, с удовольствием вдыхает ароматы травы, васильков и колокольчиков. Колышутся стебли, лоб обдувает мягкий ветерок. Светит солнце, не пахнет табачищем, никто не кричит, и нет водки.
Мир сновидений превратился в реальность.
Оскар сотворил этот мир из лучших воспоминаний, заветных желаний, сладких снов.
Со временем, расширил и благоустроил, как мог. Появилась живность: высоко в небе пели жаворонки, Оскар их в глаза никогда не видел, но почему-то был уверен, что это именно они; жужжали трудолюбивые пчелы, танцевали бабочки, звенели кузнечики, невидимый дятел стучал по дереву.
Он знал, что это иллюзия, что рано или поздно придется возвращаться туда, где все идет кувырком, но пока ему было хорошо, и суровая действительность не волновала.
Игра-видение помогала продержаться до тех пор, когда дядей овладевала пьяная дремота, и он ронял голову на грудь, сгорбившись, словно станционный извозчик на козлах в ожидании литерного поезда.
Про эти ночи Оскар никому не рассказывал. В мальчишеских кодексах чести слово «ябеда» котировалось еще хуже, чем очкарик. Да и не в этом было дело.
Он не подозревал, что существует какая-то другая, лучшая жизнь.
Его ведь никто не бил, даже пальцем не трогал. Правда, в «свободные» ночи Оскара стали посещать кошмары, куда помимо прочих пугалок, вплетался скрежет зубов дяди Миши, заставляя мальчика покрываться мурашками. Но сны не явь. Их можно забыть.
Оскар обрел тайное место, куда кроме него никто не мог проникнуть.
Он вошел туда, едва ему исполнилось семь лет, а вернулся накануне своего одиннадцатилетия. Когда дядя умер.
Отравился дихлорэтаном.
Тетя принесла жидкость с работы для хозяйственных нужд – она отлично отъедала пятна на одежде. Маясь, с очередного похмела, дядя умудрился найти чекушку с раствором и выпить.
Оскар слышал, как тетя Валя кому-то рассказывала на похоронах; препарат считался настолько токсичным, что после использования дихлорэтана химики не выливали его в раковину, а в специальной колбе закапывали в землю.
Необъяснимый ночной призрак, властвовавший над жизнью Оскара три года, через три дня вдруг оказался под землей. Вот такие дела.
Мальчик не знал, радоваться или горевать. Не смотря ни на что, Оскар успел привязаться к дяде и даже полюбить странной любовью, какой можно любить гремучую змею в благодарность за то, что она вас не укусила.
Днями дядя Миша оставался мертвым. Но с наступлением ночи вновь подкрадывался к Оскару с пепельницей в руках, скрипя зубами.
2
Оскар вздрогнул всем телом как отряхивающаяся собака, огляделся по сторонам, пытаясь понять, где он и посмотрел на руку.
Из порезанного запястья прохладная кровь уже не текла, а сочилась.
Оскар положил скальпель в аптечку и взял моток пластыря. Держа рулон в правой руке, зубами отодрал край, приклеил ленту к левому запястью, обмотал пару раз. Зубами оторвал пластырь. Поднял перевязанную руку, чтобы произошел отток крови.
Туман в глазах рассеялся, злые пульсы в голове затихли.
Он вернулся в себя.
Надо признать, это становилось с каждым годом труднее. Его сознание медленно, но неуклонно раздваивалось. Или расстраивалось. Словно музыкальный инструмент, на котором долго играли. Все, кому не лень.
Невидимая дверь разума закрывалась. Опускалась с ржавым скрипом ворот средневекового замка, а он в это время беззаботно прогуливался в тенистых аллеях за его пределами. Оскар подозревал, что в один пасмурный день или дымчатый вечер, не сможет вернуться до закрытия и останется в СТРАНЕ СЪЕХАВШИХ КРЫШ навсегда.
В голове Оскара возникла ассоциация.
Он – самолет, выскочивший из эпицентра грозового фронта. Его потрепала стихия, но, в конце – концов, все обошлось. На этот раз. Где-то в облаках осталась турбулентность, тошнота, паника. Лайнер приземлился, взревел напоследок тормозными двигателями и застыл в благословенной тишине.
Оскару даже послышался голос стюардессы: «Уважаемые пассажиры! Рейс №722 Боль – Приход – Отходняк завершен. Мы произвели посадку в аэропорту города Облегченье. Спасибо, что летели нашей авиакомпанией!».
Раненая рука слабо пульсировала.
Он поводил плечами, словно проверяя, не разучился ли двигаться, и обнаружил, что тело подчинялось уже гораздо лучше. Голова еще побаливала, но острая боль исчезла, сменившись медленными тягучими толчками в висках. Оскар закрыл глаза, снял очки, потер переносицу; он чувствовал себя посвежевшим и отдохнувшим – так всегда бывало после «приступов».
Пар на время выпущен, пора приниматься за дело.
Он открыл глаза.
В зеркале заднего обзора увидел бледное лицо. Какое-то время смотрел на него с любопытством человека, увидевшего в озере чужое отражение. Привычное, или хотя бы узнаваемое выражение не спешило отобразиться в зеркале. Если бы кто-то сейчас посмотрел на Оскара со стороны, то, наверное, принял за умственно отсталого – настолько пустой и вялой была его физиономия. Оскар попытался изобразить улыбку. Получилась гримаса клоуна, потрясенного своим гротескным видом.
Он взглянул на часы, вмонтированные в панель.
14.43.
В запасе уйма времени, но скоро события начнут набирать ход. Не исключено, что придется уезжать в спешном порядке, и в этом случае Оскару не хотелось бы застрять в пробке. В пятницу, без четверти три, та часть улицы, где он припарковался, выглядела почти пустой. Это его вполне устраивало.
Оскар потянулся всем телом так, что захрустели суставы и посмотрел в окно.
Внешний мир, как всегда, был занят своими делами.
В конце маленького сквера два таджика в комбинезонах с полосками отражателей на штанах устанавливали дорожный указатель. Еще один неподалеку, собирал в кучи опавшие листья.
Оскар рассеянно наблюдал за азиатами.
Конечно, они добились успеха: постоянная работа, регулярный перевод денег с помощью «Western Union» многодетным семьям, а быть может, уже скопили достаточную сумму, чтобы вернуться на родину и начать новую жизнь. Где все по-другому. Нет снега, шума и грохота современной жизни, бесконечного потока машин и людей, несущихся по кругу, в тщетной попытке обогнать время и везде успеть.
Лицо одного из гастарбайтеров показалось Оскару смутно знакомым. Оно походило… на лицо Гойко Митича. Кумира советских мальчишек 70-х.
Оскар оказался не исключением: он был зачарован смелостью и ловкостью югославского индейца; его мускулистым телом, чеканным профилем. Картины с участием Митича Оскар знал наизусть. В дни школьных каникул их показывали почти во всех кинотеатрах города. Краснокожим отвели утренний сеанс – 10.00.
Оскар тщательно изучал в газетах анонсы на неделю и носился по Москве: «Орион» на Преображенке, «Перекоп» на Каланчёвке, «Севастополь», «Орленок», Дом Культуры им. Русакова, « Барс», «Ладога» в Медведково. Билет стоил 10 копеек, вполне по карману обычному пацану, поэтому Оскар старался не пропускать ни одного фильма.
Первым делом Оскар мчался в буфет, где продавались его любимые эклеры. Заглотив по-быстрому несколько штук, он переключался на пломбир с двойным сиропом, от которого сладко и больно ныли передние зубы, а потом, если оставались деньги и место в животе, запивал всю эту вкусность грушевым лимонадом.
Любимое меню его детства.
Потом Оскар входил в зал, который кашлял, перешептывался, грыз семечки, сморкался, отыскивал свое место и садился.
В Доме Культуры на лепном потолке красовалась изумительная люстра из хрусталя. Сидеть под ней было страшновато – вдруг оборвется? Задрав голову, Оскар гадал: удастся ли спастись, или, его тоже расплющит сверкающая махина? И с облегчением приходил к выводу, что третий ряд вне зоны бедствия. В кинотеатрах первые ряды отданы детворе – это незыблемое правило. Так что никаких тебе люстр, теток с высокими причисами, или толстяков, загораживающих экран.
Но вот, гас свет, гас медленно, словно закат, чтобы глаза могли настроиться на грядущую темноту, раздавался скрип тяжелого занавеса, бархатные шторы, навевая приятную прохладу, раздвигались…
У Оскара от предвкушения бежали по спине мурашки. Еще несколько секунд тишины, разбавленной шуршанием конфетных оберток, и наступит МЕЖВРЕМЕНЬЕ.
Параллельный мир. Его мир. И он входил туда с наслаждением.
Потом, когда картина захватывала целиком, беззаботность и сиюминутное удовлетворение сплетались в мерцающей темноте кинозала в более высокое чувство. В те времена, художественные фильмы обязательно несли смысловую нагрузку и Оскар, сопереживая героям, погружался в безудержные фантазии о том, как станет мужественнее и благороднее.
Оскар выходил из кинотеатра – слегка обалдевший. Он уже вроде бы и вернулся в реальность, но какая-то его часть все еще оставалась в мире грез, где добро всегда побеждало зло, где сильные и храбрые люди защищали бедных и слабых, а не наоборот.
Именно здесь он 12 раз посмотрел «Неуловимых мстителей», вестерн «Золото Мак-Кенны» с Грегори Пеком и роскошной песней В. Абадзинского (на днях этот вестерн показывали по кабельному, но Оскар уснул перед экраном еще до начала, а проснулся когда уже шли титры); «Зорро» и «Парижские тайны»; впервые увидел жуть до чего страшный «Вий», от которого буквально примерз к сидению и, после которого целую неделю, едва на улице начинало смеркаться, уже сидел дома, хотя в обычные дни его было не так просто загнать пораньше.
С облегчением закончился второй класс (в табеле одни пятерки, поведение – удовлетворительное) и уже молодое блестящее лето подмигивало во все окна. По традиции тетя Валя взяла для Оскара путевки на июль-август в пионерский лагерь «Костер». За то июнь, частично искупал будущие муки лагерной муштры – ведь он проведет его у бабушки в деревне!
Каким-то электрическим волнением наполнялась грудь и голова при мыслях о том, как он будет купаться в медленно плывущей прозрачной речке, а потом греться на горячем белом песке, кое-где унавоженным коровами, разглядывая отпечатки собачьих лап и бисерные следы трясогузок; до одури гонять на велике, играть в индейцев, собирать землянику, удить рыбу…
Первое чувство сразу при выходе из автобуса: свежая нежная тишина, мягкость земли, сильный запах полынной пустоши, стрекот кузнечиков; сладко трепетало сердце при виде тут и там растущих по обочине полевых ромашек, они кивали тяжелыми головками, словно приветствовали старого друга… и свобода, свобода, СВОБОДА!
Июньские дни были безоблачны. Голубое небо, как пламя газа. С речки с утра до вечера раздавался веселый плеск и визг ребятишек.
В один такой жаркий, томный полдень, Оскар мчался на стареньком «Орленке» по деревне, распугивая копошившихся в пыли кур. Он затормозил в тени автобусной остановки, где росли одуванчики, и пахло нагретой крапивой, чтобы посмотреть, как тетя Мотя приколачивала афишу:
Пятница – «Граф на Мотоцикле» (Франция)
Суббота – «Генералы песчаных карьеров» (Бразилия)
Начало – 22.00
Цена билета – 5коп.
Ух, ты! «Генералы»! Зыканское кино. С драками, поцелуями и классными песнями. Так говорили большие пацаны во дворе, кто всеми правдами и неправдами проник в кинотеатр и посмотрел вожделенную картину.
– А, помнишь, тот подпрыгнул и ногой ему в грудь? А этот ему как дал…
Молодняк стонал от зависти, ведь дети до шестнадцати лет на сеанс не допускались.
Тетя Мотя – гренадерского роста и вида женщина, язык не поворачивался назвать ее старухой (а было ей, без малого, семьдесят) в очках с чудовищными линзами (любимый фасон криминальных боссов из картин Мартина Скорсезе и Брайана де Пальмы), единолично заправляла сельским клубом, совмещая должности художника, завхоза, кассира-билетера и директора.
О такой ерунде как «возрастной ценз» Матрена Степановна, отродясь не слыхала, за что Оскар был ей безмерно благодарен.
Он посмотрел «Графа на Мотоцикле» – оказавшимся (простим пенсионерке Моте ее подслеповатость и незнание истории) «Графом Монте-Кристо» с Жаном Маре, и, конечно же, «Генералов».
Когда Оскар, неуверенно улыбаясь, чувствуя, что делает что-то противозаконное, протянул в окошко кассы деньги, ему через пятнадцать секунд – очень долгие, растянувшиеся и застывшие во времени пятнадцать секунд, натруженная загорелая рука выдала синенькую полоску билета с плохо пропечатанными цифрами.
Оскар от удовольствия зажмурился, ощутив желание захлопать в ладошки. «Как просто!» – подумал он не без гордости, и сразу повеяло чем-то приятным, тревожным и неприличным.
Зал ломился битком. Сидели на табуретках, взятых из красного уголка, на полу, стояли в проходах. Распахнули настежь все двери, но все равно стояла банная жара.
Оскар, не замечая оранжерейной температуры, затаив дыхание, смотрел на экран, где стремительно разворачивались события. Неизбежный весельчак – зритель по ходу фильма отпускал комментарии – зал грохал, и добрых две-три минуты совершенно невозможно было услышать реплик героев; порвалась пленка, что конечно вызвало шумное недовольство; забежала не в меру любопытная дворняга: кто-то свистнул – псину как ветром сдуло.
В липкой духоте клуба вспыхнул свет.
В окошко кинобудки высунулся Иван «Миклован».
Машинист-бульдозерист широкого профиля, а по выходным киномеханик издал сосущий звук, как будто в одном из зубов была дырка, и доложил взопревшим, щурившимся зрителям, что вторую часть еще не подвезли из райцентра.
Народ загудел, на что Иван, захваченный фильмом не меньше остальных, предложил самому сгонять за продолжением. Шесть километров в обе стороны. Раз плюнуть.
Одобрили единогласно и, теснясь, повалили на воздух.
В красном уголке восторженно храпела тетя Мотя.
На воле сладко пахло лесом. Темнели поля за рекой. Оглушительно пел соловей, сидя на кусте бело-розово-фиолетовой сирени. Над заросшим дикой малиной погостом зарождался туман. Карусель мотыльков вертелась вокруг висящего над входом в клуб прожектора.
День угас.
В безрукавном тельнике, подсученных до колен трико, короткий и широкоплечий, с «Памиром» в зубах, появился Иван, неся коробки с пленкой, как ведра. Пристроив кинематографическое хозяйство на багажнике велосипеда, Миклован кинулся в седло, весело крякнул и запедалил под горку в синеву июньской ночи.
Какое-то время еще было видно, как он тормозит сандалиями на повороте, оставляя облачка пыли – потом все пропало.
– Эх, небо какое! – мечтательным голосом воскликнула русоволосая молодка в кримпленовой юбке, из-под которой выставлялись напоказ крепкие загорелые ноги в белых танкетках. Она зябко повела плечами и закуталась в цветастый платок: воздух посвежел.
Оскар задрал голову и посмотрел ввысь, где в чудесной бледно-сизой бездне, отражаясь в стеклах его очков, дугообразно текли звезды.
Голос профессора Капицы из передачи «Очевидное – Невероятное» напомнил: Вселенная бесконечна.
Оскар, почесывая уколы комаров, задумался о тайнах мироздания.
Между тем, самые нетерпеливые прикончили по третьей папиросе и, исчерпав запасы анекдотов про Брежнева, уже вглядывались в дорогу, прикладывали козырьком ладонь, стараясь разглядеть в юной ночи смутное приближение.
Оскар теперь тоже мысленно следил: вот «Миклован» возвращается, ровно и сильно крутя педали, упругая темнота мягко давит в его грудь, километры остаются позади, лес мелькает в обратной последовательности; вот машинист въезжает на поросший ольхой и черемухой берег, вот Иван трясется по деревянному мосту, поднимается по мокрым от клеверной росы склонам… Но воображение обгоняло, все было тихо, и приходилось начинать сначала.
Спустя тысячу лет, где-то в глубине лесных декораций, то появляясь, то исчезая, зародился таинственный свет, тем самым, как бы подготавливая зрителей к главному действию.
И, вот, ослепив фонарем «динамы» спящую у дороги березу, преодолев все буераки, косогоры и мосты из тени, отдуваясь, триумфально выступил на авансцену «Миклован».
Усталый, с каплями пота на лице, он подвел к завалинке клуба, держа за рога покорный велосипед, и не спехом принялся развязывать узлы, освобождать из веревочного плена вторую серию.
Оскар возвращался за полночь.
Распаленный бразильскими страстями, не замечая ночной свежести, он мчался, еле касаясь пятками отзывчивого деревянного тротуара. Обогнал парочку, обсуждающую фильм, кого-то, кто в темноте закуривал, держа в горстях у освещенного лица вспыхнувший огонек, перемахнул через лужу грязи, мерцавшую в лунном свете, как антрацит.
После душегубки кинозала – он с наслаждением вдыхал ночные запахи густые и сочные, глотал прохладный воздух, словно воду из колодца.
Оскар отворил запевшую калитку, проскользнул вдоль хлева, откуда пахнуло теплом, встрепенувшимся кудахтаньем петуха, стуком копыта, пробрался сквозь заросли мокрой от росы крапивы и по шаткой лестнице вскарабкался на его чердак.
Со странным ощущением кружения и легкости, Оскар улегся на сеновале, накрылся овечьей шкурой.
Но еще долго лежал без сна, слишком возбужденный кинокартиной, а в особенности – прекрасной Дорой, слушая краем уха, как едва заметным узором по тишине, а не ее нарушением, в душистом сене копошились мыши и где-то под самым коньком крыши попискивали их летучие сестрицы. Постепенно он погрузился в теплую дремоту, в которой мешались чувства счастья – сегодняшнего и какого-то предстоящего.
На рассвете, сквозь сон Оскара пробились изумительные звуки: чистый звон ведра, куда рикошетом ударяли струи парного молока (бабушка доила «Зорьку»); далекий лай и далекое же кукареканье, пробные ноты птичек, возившихся в листве бузины. Разлепив один глаз, он с удовольствием отметил, что утро белое, нежное, туманное – верный признак ясного и жаркого дня.
Оскар лежал, наслаждаясь утробным теплом своего гнезда, и был исполнен блаженного чувства: лучше таких мгновений ничего не могло быть на свете. Под эту внятную утреннюю мелодию счастья, Оскар перевалился на другой бок и опять заснул.
