Чагин

Первым движением Чагина было войти, но он медлил. Он, владелец собственной квартиры и двух биографий. То, что произошло между ним и Николаями, каким-то образом оказывалось связано и со Спицыным. Эта связь была труднообъяснимой, но очевидной.

Сейчас, когда ноги сами несли Чагина к спицынскому парадному, он чувствовал себя обиженным ребенком. Войдя в парадное, взлетел по лестнице. Словно не к Спицыну бежал, а к Пантелею Чагину – пожаловаться по-сыновнему на обстоятельства. Только вот незадача: Пантелей сам бежал, и притом довольно давно. Как ему пожалуешься?

На лестничной площадке профессора Исидор перевел дыхание. Ну, во-первых: Спицын мало похож на отца. Во-вторых: ничего такого, собственно, не произошло. Такого в Дневнике жирно подчеркнуто.

Среди множества звонков у двери Исидор отыскал нужный и позвонил. Извинился за приход без предупреждения. Спицын был явно веселее обычного и как-то опрятнее. В комнате профессора больше не было пустых бутылок, и вообще, как показалось Исидору, в ней прибавилось света.

Он сел в предложенное Спицыным кресло. Осмотревшись, заметил, что в лежащей на полу пирамиде книг появились новые издания. В свойственной ему манере Исидор перечисляет эти книги. Связаны они по преимуществу с психологией памяти.

Чагин показал на новые книги:

– Как хорошо, что вы не пали духом.

– Напротив, духом я вознесся. – Спицын сел в кресло против Исидора. – Можно сказать, летаю.

Профессор смешно взмахнул крылами, и пружины кресла заскрипели.

– А меня вот оставили в университете, – сказал Чагин почти вызывающе. Не отрывая взгляда от книг. – И я пришел сообщить об этом вам.

– Сообщить? – Спицын встал и направился куда-то в глубь комнаты. – Да об этом нужно петь! Подождите, я вам тоже кое-что сообщу.

Исидору почему-то показалось, что профессор всё уже знает. Может, так оно и лучше. Быстрее… Он сжал подлокотники кресла и взглянул на Спицына:

– Вам, Никита Глебович, наверное, кажется…

– Мне кажется, – в руках у Никиты Глебовича была бутылка водки, – что это событие нужно отметить.

На столе появилась трехлитровая банка квашеной капусты. Открыв ее, Спицын подмигнул Исидору и наполнил рюмки. Они чокнулись, и, не донеся рюмку до рта, Чагин спросил:

– Вас не удивляет, что меня оставили на кафедре?

Спицын опрокинул рюмку одним махом.

– Нисколько. Было бы странно, если бы вас с вашей памятью не оставили. – Он зацепил вилкой капусту. – Плохо только одно.

Исидор вопросительно посмотрел на Спицына.

– Что?

– Что кроме капусты у меня ничего нет. А ведь сегодня великий день. Я вам сейчас всё объясню.

То, с чем Исидор пришел к профессору, дымом спицынской папиросы приблизилось к окну и, вытянувшись в синюю змейку, выскользнуло наружу. Спицын меньше всего ждал покаяний, а Исидор больше не собирался каяться. Желание – прошло.

Профессор, оказывается, устроился на работу. Служил он теперь в Первом медицинском институте и занимался проблемами памяти. Взяли Спицына в Первый мед вроде бы читать философию, но изучаемая им тема счастливо соединилась с исследованиями психологов и физиологов.

Первым, о ком вспомнил профессор в Первом меде, был Исидор, чья волшебная память впоследствии явилась миру посредством спицынской книги. В поисках Чагина профессор уже намеревался связываться с Иркутском, как вдруг Исидор (звон рюмок, шлепанье капусты на тарелку) пришел к нему сам. Чагин явился во благовремении: так определил это профессор. Его опьянение сказывалось на движениях, но не на стройности мысли. Готов ли Исидор сотрудничать с ним? Этот вопрос Чагину ставили сегодня уже во второй раз.

Он поднял глаза на Спицына:

– Готов. Без всяких сомнений.

Это было чистой правдой.

Звон рюмок.

Теперь Чагин смотрел в глаза профессору без боязни. Он чувствовал облегчение. Разговор со Спицыным как бы снимал вопрос о законности его попадания в университет и получения квартиры на Пушкинской. Спицын еще продолжал говорить, но слова его больше не достигали ушей Исидора. Кружась осенними листьями, они опускались на книги, стулья и застилали ковром щербатый паркет.

– Листья падают во благовремении. – Исидор вдруг понял, что думает вслух.

– Июнь – время листопада, – глухо отозвался Спицын.

Теперь он сидел, откинувшись на спинку стула, и лицо его было закрыто руками.

– И я пришел во благовремении, – поразился совпадению Исидор.

– Вы могли бы считать себя осенним листом, если бы не ваши мнемонические способности. – Спицын устроил локти на столе и положил на них голову. – Ведь листья ничего не помнят. Ничего.

Перед ним стояли две пустые бутылки. Когда появилась вторая, Исидор не заметил.

– Иногда мне хотелось бы быть листом.

Исидор думал, что говорит это профессору, но перед ним стоял моряк. Он представился Исидору как кавторанг Матвеев. Чагин не знал, что это значит, но слово ему понравилось. Кавторанга покачивало. Оглядевшись, Исидор понял, что находится на Стрелке Васильевского острова. В руке он держал портфель. Стрелка была освещена тем странным светом, который не имеет отношения к дню, но еще менее связан с ночью.

Чагин почувствовал неловкость, как человек, случайно выдавший сокровенное.

– Просто листья не обладают памятью, – пояснил он кавторангу. – Это открытие профессора Спицына.

Во взгляде кавторанга отразилась гордость за советскую науку. Отвечая откровенностью на откровенность, он рассказал Исидору, что в белые ночи на западном берегу Крестовского острова можно встретить закат, а потом, перейдя на восточный берег, через полчаса встретить рассвет. С этой целью он как раз направлялся на западный берег и предложил Чагину составить ему компанию. Они двинулись на Крестовский вдвоем.

Кивнув на портфель Исидора, кавторанг спросил, не водка ли там. Чагин ответил, что книги. Например, «Илиада». Кавторанг тут же вспомнил, что в этом произведении есть список кораблей, который он смог дочитать только до половины. Исидор признался, что даже половины не прочел. Вообще ни строчки. После часа оживленной беседы Чагин заметил, что они идут не туда, но ничего не сказал. Еще через полчаса обнаружилось, что кавторанг исчез.

В конце концов Исидор набрел на станцию «Площадь Ленина» и встретил рассвет в метро. Около полудня Чагин проснулся в своей квартире. Не отказав себе в удовольствии еще раз произнести слово своей, он обратил внимание на то, что перед сном успел снять только туфли.

* * *

Книгу о Шлимане из серии «Жизнь замечательных людей» Исидор начал читать в Юсуповском саду. Временами поднимал глаза и смотрел на мамаш с колясками. Дети постарше бегали по гранитному парапету вдоль пруда. Вообще-то Чагин переносил детские крики с трудом, но, читая сейчас о рождении Шлимана в многодетной семье, находил их уместной иллюстрацией к тексту.

Шлиман, Иоганн Людвиг Генрих Юлий, 1822 года рождения. Сын мекленбургского пастора, раздражительного, крикливого и мало, в общем, напоминающего улыбчивых пасторов с рождественских открыток.

Минна Мейнке, детская любовь Генриха. Он проводит с ней всё свободное время и, как хочется верить биографам, рассказывает ей о Трое. Тогда же мечтательный ребенок делает Минне предложение: по достижении нескорого еще совершеннолетия он собирается на ней жениться. Добрая и тихая Минна согласна.

Это обстоятельство производит сильное впечатление на Исидора. «Согласна!» – отмечает он в скобках. Не сомневаюсь, что в этот момент ему вспоминается Лена Царева. История с Минной Исидором излагается, вообще говоря, довольно подробно. Судьба этой пары трагическим образом определяется судьбами других пар.

Жена пастора Шлимана умирает, и он воспитывает детей один. Отец семейства безуспешно борется с нищетой, и как-то так получается, что исчезает крупная сумма казенных денег. К богатым деньги идут, а у бедных исчезают – и свои, и чужие: обычное дело. Скандал развивается медленно, но неуклонно.

В центре внимания оказывается служанка Шлиманов фройляйн Фикхен, кокетка и модница. Роль ее в этом скандале ясна не до конца. Проблемы, судя по всему, порождены тем, что в гардеробе фройляйн Фикхен неожиданно появляются бархатные платья. Чуткая общественность бьет тревогу, поскольку стоимость платьев не соответствует доходам девицы. А параллельно, ну да, эта странная история с казенными деньгами.

Семейство Шлиманов становится, как сказали бы сейчас, токсичным. Родители Минны запрещают ей общаться с Генрихом. Для него это время глубокой печали и непрестанных слез. Десятилетнего мальчика отсылают в дом дяди Фридриха.

В следующем году Шлиман-младший поступает в гимназию и переезжает в соседний городок, где живет в семье музыканта Лауэ на полном пансионе. Пансион, однако, оказывается не таким полным, как мечталось: семейство Лауэ очень экономно. Из всех чувств у Шлимана в ту пору главное – чувство голода.

В конце концов пастора публично обвиняют в растрате и отстраняют от службы. Потрясенная фройляйн Фикхен покидает пасторский дом. Для учебы Генриха в гимназии больше нет средств, и мальчика переводят в недорогое реальное училище, где ему удается проучиться два года.

Когда отцовские деньги исчерпываются окончательно, Шлиман оставляет учебу и устраивается на работу в семью деревенского лавочника Гольца. Примерно в это время он случайно встречает Минну, но успевает лишь обнять ее и сквозь слёзы обменяться несколькими словами. Эта краткая встреча помогала ему в дальнейшем переносить все невзгоды. Он увидел, что Минна всё еще любит его.

У лавочника Гольца Генрих работает по восемнадцать часов в сутки. Об учебе больше нет и речи, потому что все оставшиеся от работы часы мальчик спит. Собственно, и сама жизнь Генриха похожа теперь на дурной сон, в котором он проводит пять лет.

Шлиману девятнадцать. На борту брига «Доротея» он отправляется в Венесуэлу, но у берегов Голландии судно, по рассказам героя, терпит крушение. Шлиману чудом удается спастись. Он остается в Амстердаме, где устраивается посыльным. Свое скудное жалование Генрих тратит самым причудливым образом: он учит языки, причем на каждый тратит в среднем по три месяца. Исидор перечислил их в соответствии с порядком изучения: голландский, английский, французский, испанский, португальский, итальянский и (привычка к трудностям) русский. Русский Шлиман изучает по «Телемахиде» Василия Тредиаковского.

В 1846 году Генрих Шлиман отправляется в Петербург торговым представителем фирмы «Шредер и К^о». В русской столице немец осваивается довольно быстро и вскоре открывает там собственное дело. К двадцати четырем годам (!) он становится купцом первой гильдии. Ощутив себя триумфатором, Генрих готовится сложить доставшиеся ему лавры к ногам Минны Мейнке. Но… Здесь Исидор использует выражение солдата срочной службы: она его не дождалась. Незадолго до предложения Генриха Минна вышла замуж за неведомого господина Рихерса. Купец первой гильдии сражен наповал.

В подробном описании шлимановской юности Исидора больше всего интересуют две вещи. Первая – это, конечно же, отношения с Минной. Исидор пишет о ранних влюбленностях вообще и о своей любви к Лене Царевой в частности. Сравнивая две любовные истории (это сделано не прямо, но сопоставление читается), Чагин как бы завершает давний диалог с самим собой. Он говорит себе, что в расставании со школьной любовью не было, оказывается, большой беды. Очевидным образом он отвечал на важный для него вопрос: не стоило ли ему позднее попытаться сблизиться с Леной Царевой? Нет, не стоило – об этом говорил опыт Шлимана. Она его не дождалась.

Едва ли не больший интерес у Чагина, как мне показалось, вызвали страницы, посвященные изучению языков. В этом словосочетании акцент стоял на изучении. Очевидно, Исидор рассматривал этот сюжет как одну из дорожек к пониманию своей удивительной памяти.

Чагин подробно останавливается на диковинном шлимановском методе изучения. Гениальный самоучка Шлиман в этом, как, впрочем, и во многом другом, ни на кого не похож. Он никогда не заучивал отдельных слов – запоминал их в составе высказываний. Потом эти высказывания расширял, ходя вокруг первоначального зерна концентрическими кругами. Наматывал на него новые смыслы и слова.

Примечательно, что Шлиман не занимался с профессиональными преподавателями, и это ощутимо удешевляло занятия. Для перевода слов ему было достаточно общаться с носителем языка. Кстати говоря, носителя русского он не нашел и изучал язык самостоятельно. Повторю: по «Телемахиде». Много бы я дал, чтобы услышать его русский.

Что меня по-настоящему удивило – это сентиментальные строки, посвященные Исидором Шлиману. Речь в них шла о том, что в чудаковатом немце Чагин нашел родственную душу. Да, они были очень разные, но ведь и сам Шлиман был разным – просто какими-то гранями своей личности и биографией напоминал Чагина.

Оба обладали особенной памятью, и опыт первой любви у обоих был печальным. В этих словах мне послышалось что-то из Вертера. Который – так мне всегда казалось – всю свою трагедию придумал сам. Наконец, у обоих было трудное детство. Мысль о трудном детстве заставила Исидора вспомнить о врученной ему биографии.

Ложась в один из вечеров спать, я подумал о том, как странно устроена жизнь. Мог ли я еще пару месяцев назад предположить, что буду так живо интересоваться биографиями Чагина и Шлимана? Не мог, ответил себе, засыпая. Конечно, не мог.

Проснулся от звука шагов по крыше. В темноте Исидоровой квартиры светлел прямоугольник окна. Всё повторилось: шаги, фигура в окне. Я знал, что снаружи меня не видно. В детстве любил быть невидимым. Представлял себе, как, невидимый, слежу за кем-то – эти картинки предшествовали той загадочной минуте, когда бодрствование переходило в сон. Глаза мои снова закрылись.

Раму легонько дернули. Оставаться невидимым не было больше никакой возможности. Стараясь как можно меньше скрипеть, я спустил ноги на пол, но эта кровать не была создана для беззвучных движений – может быть, и к лучшему. Ее раздраженный скрип выражал возмущение ночными похождениями и не поощрял дальнейших (в буквальном смысле) шагов незнакомца.

– Исидор Пантелеевич…

Раздался легкий стук в стекло.

Я пытался рассмотреть того, кто стоял в окне. Незнакомец оказался незнакомкой.

– Исидор Пантелеевич…

Да, голос был женский. Я приоткрыл окно:

– Я, видите ли, умер.

Произнес это глухо. Думаю, что подобные вещи иначе не произносятся.

– Что? – раздалось из-за окна. – Как – умер?

Я промолчал. Как умирают?

Она сделала шаг –  и поскользнулась на покатой крыше. Я успел поймать ее холодную руку. Понятно, что после такого скольжения я не мог оставить гостью на крыше. Отодвинув стол, помог ей спуститься в комнату. Зажег свет.

– Я не Исидор Пантелеевич.

– Я догадалась… Он действительно умер?

Мой печальный поклон.

– Павел. – Показал на кровать. – Прошу садиться.

– Если можно, наденьте, Павел, брюки.

Вот так. Приняла командование на себя. Не ее задачей было напоминать мне о брюках. Надевая их, я подумал, что надо бы возмутиться, но промолчал. Подумав, надел и рубаху.

– Ника, – она подала мне руку.

Пожав ее, я спросил:

– Это вы тут ходили несколько дней назад?

Она кивнула.

На вид Нике было лет восемнадцать-девятнадцать. Одев, она решила меня еще и накормить: предложила выпить чая с конфетами. Конфет у меня не было, но с ними звучало слаще. Я не возражал. Раскладывая пакетики с чаем по чашкам, Ника сказала, что ее приход, наверное, выглядит странным. Я пожал плечами: есть немного.

Ника явно знала, где что лежит. Разлив чай, она подошла к одной из полок и из-за книг достала коробку. В отличие от прочих коробок, в этой оказались конфеты. Я взял одну и попытался надкусить.

– Съедобны? – спросила Ника.

Держа конфету (мизинец на отлете), я был галантен:

– Слегка окаменели.

– Давно лежат.

Она впервые посмотрела мне в глаза:

– От чего он умер?

– Так, ни от чего. Кажется, сердечный приступ.

Я смотрел на Нику, подперев подбородок ладонью. Не назвал бы ее красивой, но было в ней какое-то обаяние – может быть, обаяние юности.

Девочка улыбнулась. Я тоже.

– Расскажите о себе, – попросил я.

Ника была родом из Сольвычегодска. Приехала поступать в Академию Штиглица (она вообще-то рисует), провалилась. Домой возвращаться не захотела: в Сольвычегодске все друг друга знают – злорадство, ну и всё такое… Написала, что поступила, и зависла в Петербурге.

– Где зависла?

– Нигде.

Сняла было комнату в коммуналке, но деньги быстро кончились. Случайно наткнулась на пустое помещение в мансарде – здесь, за стеной. На двери висел замок, но оказалось, что он не закрыт. Хорошее такое помещение, если не считать некоторых неудобств. На лестничной площадке разговорилась однажды с Исидором…

Я с трудом представлял себе, как с Исидором можно было разговориться. Оказывается, можно: он увидел, как Ника входит в соседнюю дверь, и спросил, что она там делает. Неопределенный жест Ники: ну, как бы живет… Исидор удивлен: там живет, а – как? Очень просто, всё для этого имеется, в трубу врезан кран, нет, правда, умывальника, но набрать воды можно, и вообще – все условия, установлен даже унитаз. А, ну хорошо, ну и славно, но, если что-то нужно – не стесняйтесь… Предложил заходить.

– Исидор? Предложил?

– Да, предложил. Заходила.

Ника надеется, что я не подумал ничего дурного – так я ведь действительно не подумал.

Через пару месяцев устроилась в дом престарелых, переехала туда. Еще раз поступала в Академию Штиглица. Еще раз провалилась. Всё это время продолжала общаться с Исидором. Приходила к нему, а впоследствии, когда он снял дачу, навещала его там.

– Исидор снимал дачу?

– Да, в Комарово. А потом исчез. Уехал.

Неделю назад из дома престарелых Ника уволилась. И, естественно, потеряла свою служебную комнату. Решила вернуться на Пушкинскую, но дверь ее комнаты была опечатана. Ну, то есть той комнаты, которую она считала своей. Постучала к Чагину – никто не открыл. Закаленная жизнью, перед трудностями не отступила. Поднявшись на крышу через черный ход, проникла в свою комнату через окно. В дальнейшем входила и выходила именно так: срывать печать считала неправильным.

Раз или два подходила к окну Исидора – видела, что его нет. Думала, что он в отъезде, а оказалось… Вот.

Сказала:

– Жалко Исидора Пантелеевича.

Жалко, что и говорить.

– Вы можете продолжать заходить сюда. Имею в виду бытовые мелочи.

– Спасибо, не хочу вас беспокоить. Мне проще спуститься в магазин.

Я согласился. Каждый должен поступать так, как ему проще.

Она допила свой чай.

– Вы его родственник?

– Я разбираю его бумаги для Архива.

Она помыла посуду и ушла. Через окно.

* * *

Исидор стал часто бывать у Спицына. Здесь у нас появляется новый источник сведений о Чагине – книга Спицына «Мнемонист», вышедшая еще в советское время. В ней профессор рассказывает об изучении феноменальных способностей своего бывшего студента. В книге показано, как постепенно усложнялись и становились разнообразнее предлагаемые Чагину задания для запоминания.

Сначала это были буквы кириллического и латинского алфавитов, расположенные в произвольном порядке. Когда Исидор справился с ними без видимого напряжения, буквы были заменены картинками. Так возникли ряды растений, птиц и млекопитающих. Единственная сложность для Чагина состояла в том, что он не знал тех или иных названий. При этом как облик неведомого растения (птицы, животного), так и его место в ряду были испытуемому хорошо известны. Так, не назвав при перечислении рыб анчоусов, Исидор в нужном месте подробно их описал.

– Вы когда-нибудь ели анчоусы? – спросил Спицын.

– Никогда, – ответил Чагин. – В Иркутске о них и не ведали, а я всегда думал, что анчоусы – это растения.

На следующий день Спицын повел Исидора в ресторан и заказал анчоусы во всех мыслимых комбинациях. Официант смотрел на пришедших с уважением, угадывая в заказе причуды гурманов. Он был сама любезность и даже сказал, что, когда долго не ест анчоусы, то чувствует по ним как бы тоску.

– Наш коллега, – Спицын показал на Исидора, – не пробовал их уже двадцать два года.

Анчоусы Исидору совершенно не понравились.

Следующим этапом было увеличение количества запоминаемых элементов. С этими заданиями Чагин справлялся так же легко, как и с предыдущими. Очень скоро Спицыну перестало хватать изображений, и он вынужденно обратился к цифрам. Это было не так наглядно и увлекательно, как с картинками, зато недостатка в материале не предвиделось.

Увеличение сложности подтвердило ряд наблюдений, сделанных в ходе более простых опытов, а также в основополагающих опытах Лурии и Выготского. Речь здесь, в частности, идет о том, что воспоминания испытуемого располагаются в определенной пространственной последовательности. Иными словами, то, что запечатлелось в голове, будь то цифры или картинки, память располагала в определенных знакомых мнемонисту местах: на улицах, площадях и в парках.

Такие места Спицын называл фоном. Фон мог соответствовать месту, где событие попало в память, но мог от этого места и не зависеть. Когда, по просьбе профессора, Исидор назвал читаемую им сейчас книгу (то была книга о Шлимане), выяснилось, что все ее страницы были расставлены вдоль аллей Румянцевского сада. Сад этот очень небольшой, и потому страницы находились в тесном соседстве. Характерно, что текст о Минне был помещен в самом зеленом, самом тенистом его уголке.

«Илиаду» (Песнь вторую) Чагин читал в Летнем саду, но фоном ее описаний были причалы у Эрмитажа. Логика запоминания вроде бы понятна: идея причаливания выражена ярче всего именно там. При этом есть здесь и некая нелогичность. Кораблей у Гомера такое количество, что их и в большом порту не разместишь. А его, Чагина, память упорно ведет громадный флот к пятачку у Зимнего дворца.

Исключение в Песни второй – сон Агамемнона, посланный Зевсом. Агамемнон и те, кому он этот сон пересказывает, располагаются у длинной решетки Летнего сада. Почему? Потому что описание сна и пересказ описания – это один и тот же текст, который, таким образом, приводится в поэме дважды. Вероятно, слова казались древним неотъемлемой частью события, и на них не экономили. На Исидора это производит столь сильное впечатление, что он предоставляет Агамемнону дополнительную площадь.

Исидор обращает внимание и на то, что корабли, в сущности, не описываются. Указано лишь их количество в каждой из флотилий. Чагин записывает в Дневнике, что прошедшие эпохи очень, должно быть, ценили точные указания. Спицын говорит ему, что в древности вообще невероятно много цифр – размеров, расстояний, возрастов. Цифра тогдашним людям казалась важным выражением сущности. Если угодно – ее, сущности, инобытием. Вывод профессора звучит неожиданно: Чагин, который запоминает все цифры, был бы в древности очень значимым человеком.

С той же легкостью цифры и рисунки Чагин воспроизводил и в обратном порядке. Он их не вспоминал, а попросту считывал с картинки в своей памяти. Потому для Исидора не было разницы между осмысленным текстом и бессмысленным – например, произвольным набором слов или цифр. Собственно, и текст становился для него осмысленным лишь тогда, когда он целенаправленно в него вникал. В запоминании содержание не играло никакой роли. Качество запоминания зависело исключительно от положения запоминаемого в пространстве.

Это наглядно продемонстрировал описанный Спицыным опыт. Воспроизводя длинный ряд цифр, Исидор в одном месте сбился. Спицын попросил его огласить цифры еще раз, и испытуемый сбился в том же месте. После небольшой паузы и в первом, и во втором случае он их все-таки назвал. Когда опыт стали разбирать, выяснилось, что цифры Чагин расположил в комнате Спицына. Те из них, которые вызвали затруднения, находились в темном углу: Чагину они попросту не были видны. Как только глаза его привыкли к полумраку, он смог их прочитать.

Интересно, что в Дневнике Исидор описывает воспроизведенные цифры (в задании они шли тройками) так, как он их видит.

На подоконнике правого окна, прямо по центру, виднеется 385. Рядом – герань (758) и фиалка (221). В соседнем горшке по расширяющейся лесенке поднимается аспарагус. Грузно переваливается через последнюю перекладину и приникает к немытому окну. Напоминает небольшое облако, переползающее через горный хребет. Нет, застрявшего на заборе толстяка в зеленых штанах. В них тонут тройки 401 и 946.

На левом окне пять луковиц в банках из-под майонеза: 783, 129, 505, 646, 444 (стёкла в сравнении с правым окном кажутся еще более немытыми). Количество луковиц гармонирует с пятью плафонами на люстре (909, 856, 323, 433, 078) – случайность?

Три башни резного буфета: 545, 723, 122.

Фотография склонившихся друг к другу головами пожилых людей, предположительно, родителей Спицына: 456, 356. Футбольная команда философского факультета, в центре – Спицын, нога на мяче. Игроков, как и положено, одиннадцать. Будь я тренером, присвоил бы им эти номера: 878, 235, 567, 888, 903, 117, 771, 800, 545, 777, 023.

Это примерно треть рассыпанных по спицынской комнате цифр. Исидор скрупулезно перечислил местоположение и остальных, словно лишний раз решил проверить свою память. Считаю, что можно ограничиться названными. В какой-то момент тайна кажется близкой к разгадке: мнемотехнические средства – что может быть проще! Для запоминания используются приемы.

Я тупо водил глазами по строкам Исидорова Дневника. Да, Чагин использует мнемотехнические средства. Да, он запоминает цифры на каком-то фоне. Я вот чего не понимаю: а как он запоминает их – пусть даже и на фоне? Я, скажем, на любом фоне ничего не запомню.

Спицын, по-моему, этого тоже не понимает.

* * *

Между тем, Николай Петрович и Николай Иванович тоже не сидели сложа руки. Если верить Исидорову Дневнику, то Николай Иванович руки даже и распускал. Это одна из самых захватывающих историй Дневника. Она о том, как Николай Иванович грабил молодую сотрудницу университета Веру Мельникову, состоявшую в Шлимановском кружке. Не взаправду грабил – изображал только, но девушка-то этого не знала.

Идея грабежа принадлежала самому Николаю Ивановичу. Целью операции было ввести Чагина в Шлимановский кружок. Грабеж рассматривался Николаем Ивановичем как хороший повод для знакомства молодых людей. Чагин возразил, что знает и лучшие поводы, и Николай Петрович, поколебавшись, с ним согласился.

Удивившись непонятливости коллег, Николай Иванович негромко выругался. Объяснил, что грабить Веру будет он, а Исидор, как раз-таки наоборот, выступит ее защитником. Автора идеи поняли, но вопрос о грабеже остался: зачем нужно было знакомиться именно так?

Николай Иванович опешил. После паузы он спросил:

– А как?

Хороший был вопрос. Оказалось, что все иные возможности предполагали инициативу со стороны Исидора. Они не рождали впечатления случайности, а это уже выглядело подозрительно.

– Придется, как говорится, грабить, – подвел итог Николай Иванович.

– Придется грабить, – вздохнул Николай Петрович.

Местом операции был назначен исторический факультет, точнее – опоясывающая его открытая галерея. Николай Иванович вовсе не считал, что грабить следует лишь по месту работы. Причиной выбора, по его словам, были арки галереи, за которыми легко спрятаться.

– Архитектор Кваренги, – дал справку Николай Петрович.

Николай Иванович рассеянно кивнул: архитектура не была его сильной стороной. Зато организатором грабежей он оказался первоклассным. Можно сказать, постановщиком, поскольку не поленился привести Чагина и Николая Петровича на будущее место преступления и показать им каждое движение.

Здание истфака в плане – квадрат. Вера Мельникова выйдет из западной галереи. Ее перемещение будет отслеживать Николай Петрович, стоящий на удалении с зонтом (в случае дождя зонт раскрыт). Если Мельникова направится в сторону Петроградской стороны, он должен приподнять зонт дважды. Если в сторону Исаакия (что маловероятно) – единожды. От этого зависит, в какой галерее будет ее встречать Николай Иванович – северной или южной. Арки этих галерей он пронумеровал.

По плану операции грабитель должен был встретить жертву возле арки номер четыре – так, чтобы у Исидора была возможность появиться с противоположной стороны и быть замеченным Верой. Вот он, значит, входит в галерею и идет беззаботной походкой. Мысли паренька далеко, он мечтает, может, о космическом полете, и нисколько даже не предвидит инцидента (задрав от избытка беззаботности подбородок, Николай Иванович продефилировал по галерее). И вдруг парень замечает непорядок – это еще что такое (выпученные глаза Николая Ивановича)? Уж не грабеж ли, как говорится, имеет место? Шалишь, брат, так у нас дело не пойдет, не по-советски это! Нечеловеческий замах, сокрушительный, но безболезненный удар в плечо, и преступник обращен в бегство. Скромный герой провожает спасенную девушку до дома. Таков был план.

Само нападение описано по-чагински скрупулезно.

22:30. Усиливающийся дождь, резкий порывистый ветер. В северной галерее истфака стоит Николай Иванович. Достоин отдельного кадра: кожаные пальто и фуражка, солнцезащитные очки (для чего они ему вечером?), длинный черный шарф.

22:32. По окончании занятий с вечерниками Вера Мельникова в окружении нескольких студентов покидает факультет и выходит в западную галерею. Там они некоторое время беседуют. Вера дважды протягивает руку за пределы арки, чтобы понять, стихает ли дождь. Нет, не стихает. Беседа продолжается.

22:39. Девушка прощается с вечерниками и идет по галерее в направлении Петроградской стороны. Зонт в этом случае следует поднять дважды, но после первого раза порыв ветра его из руки Николая Петровича вырывает.

22:39. Исидор, ориентируясь на один взмах зонта, бежит к южной галерее.

22:39. Николай Иванович мечется по северной галерее, не зная, где именно ему встречать Мельникову. В солнцезащитных очках, забрызганных к тому же дождем, в темноте мало что видно. Николаю Ивановичу, однако, кажется, что зонт был поднят всего один раз. Верно ли? И где Николай Петрович? Он потерял его из виду.

22:40. Николай Петрович пребывает в погоне за зонтом, без которого ему не подать правильный сигнал. Он мчится по открытому пространству в развевающемся плаще. Еще несколько прыжков – и зонт в его руках.

22:40. Дойдя до угла здания, Вера поворачивает направо, и сигнал Николая Петровича запоздало следует из-за ее спины. Время упущено. Николай Иванович догоняет Веру Мельникову не в арке номер четыре, где должен явить свой героизм Исидор, а только лишь в арке номер шесть. Вырывает у нее сумку. Овладев добычей, злодей, вопреки здравому смыслу, не убегает. Подумав мгновение, он называет девушку барыней на вате. Этим заявлением Вера обескуражена, кажется, больше, чем потерей сумки.