Читать книгу: «Выход А», страница 3

7. Сени мои, Сени

В двадцать пять лет я впервые после долгого перерыва поехала за границу. И сразу – во Вьетнам, в пресс-тур. Я тогда работала в женском журнале, и мы часто писали о разных курортах. Но то путешествие началось не с курорта, а с экстрима. Десять часов лета, ноль часов сна (я до сих пор не научилась спать в самолете) – и вдруг катакомбы Ку-Чи под Сайгоном. Вьетнамские партизаны вырыли эти подземные туннели во время войны с американцами. Чем руководствовались организаторы пресс-тура, потащив нас в Ку-Чи сразу из аэропорта, не знаю. Наверное, забыли, что в Москве четыре утра, а русские журналистки – не американские солдаты и мести вроде бы не заслуживают. Так или иначе, нас отправили в темные катакомбы. Впереди полз шустрый гид Нго с фонариком в руке, но я от него быстро отстала. Темнота, теснота, стертые коленки, звенящая от недосыпа голова – и я вдруг почувствовала две вещи.

Первая: вся моя жизнь в последние три года очень напоминает эти катакомбы.

Вторая: мне надо срочно изменить Вениамину.

Странно, но ни одна из этих мыслей в Москве мне в голову не приходила. Жила себе, работала, ползла как умела по своим катакомбам и считала, что так и надо. Вьетнам все изменил.

Ну, то есть Вьетнам никому не изменил, а изменила я. В пятизвездочном отеле на курорте Нячанг, на ненормально огромной кровати, с высоченным доктором Грановским.

Семен Грановский был женатым кардиологом из Москвы. В Нячанг приехал один по настоянию жены – до этого у него не было отпуска три года. В свободное от приема пациентов время он ездил по разным странам, но всегда по работе. На курортах Турции и Египта его узнавали отдыхающие тетеньки и просили консультаций. Семен со своим ростом 192 см, большой бритой головой и опытом выступления на телевидении плохо мимикрировал на местности и к тому же не умел отказывать людям. Вьетнам тогда был еще не так хорошо освоен россиянами, и жена Семена Вика купила ему путевку в Нячанг на две недели. Первую неделю Грановский плавал в бассейне и молчал. Потом приехала я.

Я воспринимала все на удивление спокойно. Антонина, которая за неделю до этого страшно мучилась из-за перспективы командировки и необходимости оставить мужа и сына на целых одиннадцать дней, похоже, осталась в Ку-Чи. Новая бессовестная Антонина знала: сюр закончится, кардиолог Грановский уедет лечить чужие сердца, а сейчас волноваться не о чем. Ну, разве что пусть дождя не будет – хочется купаться.

Как-то вечером я с вьетнамского телефона позвонила Лисицкой:

– Привет! А у нас похолодало, плюс 27 всего.

– О господи, – простонала Лисицкая из московского декабря. – Ты как там?

– Да хорошо…Тут это…

– Та-ак. Надеюсь, он не из Москвы?!

– Из Москвы, но в Москве все будет хорошо.

– Ага, Наполеон тоже так считал. Кстати, у нас потеплело, всего минус 14.

Грановский улетел за три дня до меня. Я спокойно восприняла и его отсутствие. Плавала в бассейне и молчала.

В московском аэропорту меня встречал Вениамин.

– Угу, – сказал он. – Загорела. А ребенок скучал!

В эту секунду эффект Ку-Чи вернулся. Или я сейчас себя в этом убеждаю. Хочется же, чтобы виноват был еще и Вениамин, например. Если бы он встретил меня лаской, цветами и караваем, я бы не ответила на звонок Грановского, который нашел мой рабочий телефон, купив для этого женский журнал.

– Я не могу забыть тебя. Мне не с кем здесь говорить и нечем дышать, – шептал Семен по телефону тем вечером. Я сидела на краю ванны и тоже шептала. Ванная стала нашим штабом на целых четыре месяца.

Явкой была его квартира в Люберцах. Старая, заброшенная, с единственным диваном, который приходилось раскладывать вдвоем и на счет «раз-два-три». Семен жил там еще до того, как стал светилом кардиологии, и все собирался продать квартиру, но жена Вика не разрешала – хотела сделать ремонт и перевезти туда своих родителей из Рязани.

Вика была третьей женой и, наверное, поэтому сильно подозрительной. Прошлый брак Грановского закончился как раз с ее появлением. Как она отпустила мужа одного во Вьетнам – до сих пор загадка. В Москве звонила ему каждые полчаса, и он подробно рассказывал, где находится и когда будет дома. Надо же, столько лет прошло, а я до сих пор говорю о ней с раздражением, будто она передо мной в чем-то виновата…

Однажды Вика позвонила мне. Я ждала подтверждения интервью от звездных пиарщиков, незнакомому номеру не удивилась и трубку схватила неподготовленной.

– Антонина, это Вика.

– Да, Вика, добрый день! – Почему бы пиарщице не оказаться Викой?

– Антонина, оставьте моего мужа в покое, иначе в следующий раз я позвоню вашему, – спокойно сказала Вика.

– По-моему, вы ошиблись, – еле выговорила я и ткнулась в стену. Так вот что значит «земля уходит из-под ног».

– А по-моему, ошиблись вы. Я все сказала.

Я поразилась ее холодности и выдержке. Уверена в себе, эмоции в сторону, главное – цель: спасти семью.

Поражалась я зря. Вечером позвонил Семен. Я побежала в ванную, схватила трубку, сказала «алло» со всей нежностью, на которую способен человек, сидящий в темноте.

– Антонина Николаевна, пожалуйста, поговорите с моей женой Викторией, – проговорил Семен чужим голосом, как будто секретаря о кофе попросил, и тут же в трубке послышались рыдания Вики и едва различимое горькое «да».

– Здравствуйте, Виктория, это Антонина Николаевна, – сообщила я. Вообще-то я Геннадьевна, но эта ложь легко терялась на фоне остального.

– В-в-вы пра-авд-да общаетесь по раб-боте? – Вика была совсем не такой, как днем. Она умоляла меня что-нибудь придумать.

– Да, конечно. Так это вы мне сегодня звонили? – Я проворачивала в голове детективную схему. Откуда она могла узнать? Прочитала сообщения? Он их стирает. Забыл стереть? Да, вчера писал мне из машины и мог оставить мобильный там, а она утром нашла. Что было в последнем СМС? «Спасибо, что ты есть». Черт!

– Д-да, я звонила, потому что прочитала вашу переписку, – и снова рыдания.

– Семен (как его? Леонидович или Львович?) Леонидович писал мне только один раз. Он комментировал статью о сердечных болезнях в нашем журнале, я выслала ему комментарий на утверждение и вносила его правки. Он похвалил меня за оперативность и профессионализм.

– Правда? – Вика снова зарыдала, но уже счастливо. Значит, я угадала. Оперативность и профессионализм. Семен всегда говорил, что никто и никогда его не понимал так, как я.

Я еще немного поговорила с Викой, приняла ее извинения и передала Семену Леонидовичу привет. Потом отключилась и бросила телефон в раковину. Меня бил озноб. Любовник позвонил мне домой и дал трубку жене. Сидя на краю ванны, я прикидывалась оперативной и профессиональной Николаевной. А за пределами ванной – мой муж и мой ребенок, и я четыре месяца уже здесь сижу и прячусь от них… Я включила в раковине воду, она залила телефон. Через десять минут я вышла и весело сообщила Вениамину, что случайно утопила мобильный в ванне, и мы посмеялись над этой историей. Всей семьей посмеялись. Телефон был старый, и никому его не было особенно жалко.

С Семеном я потом встретилась еще раз, в той же квартире в Люберцах. Инерцию трудно остановить. Он просил прощения, много курил, говорил, что Вика все еще слабо верит в нашу историю и грозится уехать в Рязань вместе с их сыном. Когда я уходила, видела, как Семен поправляет в коридоре тапочки – чтобы стояли точно так же, как до нашего прихода. Больше на его звонки я не отвечала. Тапочки возымели эффект, обратный Ку-Чи: хватит приключений, возвращайся в катакомбы, где тепло, безопасно, а впереди даже светит фонарик. Не нужны тебе чужие тапочки.

Через месяц у меня случился рецидив, и я набрала его номер, но быстро сбросила. Вечером пришло сообщение: «Тонь, чего звонила;)?» – «Спасибо, был вопрос, но мы уже все решили», – ответила я. Семен никогда не ставил смайлы и не звал меня Тоней – Вике повезло: я все-таки работаю со словом и разберу почерк доктора даже в телефоне.

После Семена я все время ждала кары. И когда узнала про Вениамина и Катерину Х., была разочарована. Я не плакала, не терзалась и не умоляла незнакомую женщину придумать мне версию поубедительнее. А значит, Вика все еще не была отомщена.

– Фигня это все, – покачала головой Лисицкая. – Семен твой небось еще сто раз развелся, он это любит. Он трус и Человек-тапки, ему и наказание положено. А ты просто тогда вернула Венику должок за годы счастливого супружества. От счастья, дорогая, на стенку не лезут и на кардиологов не бросаются. Правда, Майка?

Майка помолчала. Она была на месте Вики и знала, что все это далеко не фигня. Но гости невесты всегда на стороне невесты, поэтому она сказала:

– Козлик – хороший. Просто надо сначала развестись, а потом изменять…

Приехал Лисицкий, забрал Лисицкую и Майку. В коридоре мы решили, что я в скором времени поговорю с Вениамином о разводе.

И я поговорила с ним о разводе в скором времени. Через три месяца.

Часть вторая

1. Князь Балконский

Я бы и рада детально рассказать о тех трех месяцах, но не получится. Помню только отрывки, мини-клипы. Вот мы сдаем последний номер Бука, а потом еще две недели ходим в редакцию и имитируем сдачу следующего. Вот ко мне подходит пьяный генеральный директор, называет Алевтиной, говорит, что я очень талантливая, а потом предлагает пойти редактором в журнал о моде («Ну смотри, ик, – икает он в ответ на мой отказ, – на рынке все плохо»). Я в ответ отказываюсь ехать в Суздаль. Вот мы все, кроме беременной Лели, подписываем документы «по соглашению сторон» и забираем в кассе выходное пособие, наличными – целые стопки денег, на которые, кажется, жить да жить. Вот мы с Кузей гуляем посреди рабочего (для меня уже нерабочего) дня по Нескучному саду и я радуюсь, что наконец-то живу в Москве, а не в стенах бывшей мебельной фабрики, где находилась наша редакция. Вот мы с Лисицкой провожаем Майку в Домодедово, а потом уже я одна провожаю Лисицкую на Ленинградском вокзале. Лисицкая, деловая, сосредоточенная, тащит торшер, который не влез в «газель» компании-перевозчика. Большего мой мозг не сохранил – не хочется ему мусолить первые месяцы без Бука.

Вениамина в этих воспоминаниях и вовсе нет. Появляется он только в первый летний день, на балконе, с сигаретой. Я только что приехала из Питера от Лисицкой – навещала ее в новой жизни. Мы с ней там почти не спали, много говорили, бродили по городу, пили кофе и вино. Стояли не белые, а скорее молочно-сиреневые ночи. В одну из таких ночей, уже у обратного поезда в Москву, я вдруг поняла, что надо мне поскорее уходить от Вениамина. Потому что сиреневые ночи, Питер и Лисицкая – настоящие, а мой брак – абсолютный фейк, прости меня, Кузя. Поезд прибыл в Москву в шесть утра, в семь я приехала на метро домой, выпила кофе из Кузиной чашки – в качестве страховки, что ли, или для храбрости, разбудила мужа и сказала, что нам надо поговорить.

Разговор на балконе занял меньше сигареты. Я сказала, что знаю о Катерине Х., но дело не в ней, а в том, что, кроме этой тайны и Кузи, у нас, кажется, больше нет ничего общего. Предложила быть нормальными людьми, не ругаться, не делить имущество и тем более ребенка. Мы с Кузей переедем поближе к школе (осенью он собирался в первый класс), я возьму Бегемота, микроволновку, оранжевую сковородку и свой ноутбук, остальное обсудим по ходу дела. Видеть Кузю Вениамину, конечно, можно хоть каждый день – жить мы будем рядом. Вениамин молчал. Я ждала и боялась двух вещей: что он станет просить прощения и умолять меня остаться и что начнет шантажировать ребенком.

– До двадцать восьмого успеете? – спросил Вениамин.

– Что успеем? – не поняла я.

– Переехать. До двадцать восьмого июня. Мне так удобнее, – сказал муж, с которым я прожила семь лет.

Так началось лето.

2. Нехорошая квартира

После разговора на балконе Вениамин совсем перестал появляться дома. Видимо, давал мне шанс попрощаться с квартирой, в которой я жила много лет. Я, однако, этим шансом пользоваться не спешила и ночевать старалась у мамы или у знакомых. Потому что как только оставалась одна в квартире Вениамина, садилась на стул или на пол в произвольном месте и начинала громко плакать. Однажды села на сковородку, которую сама только что сняла с плиты. Лисицкая по телефону тут же назвала меня Горячей Попкой, но и это не остановило рыданий. Поводы поплакать находились сами собой. Я вспоминала любой, даже ничтожный, счастливый момент нашего с Вениамином несчастливого брака – и все, готово, можно заливать слезами соседей снизу. Например, я жарила картошку (да, на той самой сковородке) и вспомнила, как влюбленный Вениамин семь лет назад каждый день покупал мне по дороге с работы пирожное «картошка», мое любимое. У него тогда были совсем другие глаза, а мы тогда были совсем другими людьми. Мне казалось, что романтичнее «картошки» на свете ничего быть не может.

Я сидела на полу, звонила Лисицкой по вайберу в Питер или Майке по скайпу во Флоренцию, отрывала одну от работы, а другую – от Марко, и лепетала что-то вроде «“К-картошка”, он п-покупал м-мне “картошку”, а теперь х-хочет, чтобы м-мы съехали до д-двадцать восьмого-о-о!». Мои девочки честно пытались разобраться, что со мной и чем мне помочь. Но вайбер квакал, скайп шипел, я не слышала, что мне отвечают и как именно утешают, и от этого чувствовала себя еще более одинокой и заходила на второй круг рыданий.

Однажды я расплакалась при риелторе и хозяине квартиры, которую собиралась снять. Просто на стене в кухне висели такие же часы из «Икеи», как у нас дома. «У нас дома», – произнесла я про себя и почувствовала, как из глаз вылилась внушительная порция очень горячих слез, как кофе из автомата. Риелтор растерялся, а хозяин, толстый рыжий мужик, с каким-то удовлетворением произнес: «Все ясно». И пошел себе дальше по ободранному коридору. Кажется, даже сплюнул на пол.

Заплеванных полов и ободранных коридоров я навидалась тогда, наверное, на всю жизнь. Все свободное от рыданий время я проводила на сайтах сдачи-съема и в тематических группах в фейсбуке. Научилась бояться фраз «квартира чистая», «мебель наборная» и «с/у в плитке до потолка», а заодно – дозваниваться самым безалаберным риелторам и спокойно реагировать на самых безумных хозяев. Но квартира не находилась. Мне нужна была двушка поближе к школе, и это сильно сужало круг поисков. Лишать ребенка, который пока жил у бабушки и ничего не подозревал, собственной комнаты или получаса утреннего сна я не хотела. А вокруг Кузиной школы стояли в основном страшные пятиэтажки с квартирами, в которых было бы удобно покончить с жизнью, а не начинать новую. Хозяева о своих жилищах были более высокого мнения и цены назначали исходя из собственных представлений о прекрасном. Некоторые к тому же использовали показ квартир как повод для самопрезентации. На их фоне рыжий дядька, плюющий на пол, очень скоро показался мне образцом деликатности. В одной квартире нас с риелтором ждала дама, которая хотела обсуждать наше сотрудничество только через дверь, приоткрытую на длину цепочки. «Оттуда вам видно почти всю квартиру, – нервно сказала женщина. – И фотографии я показывала. Откуда я знаю, может, вы меня ограбить пришли!» Другая хозяйка явилась на показ с двумя грудными детьми-близнецами, потребовала, чтобы я помыла одному из них попу в рекламируемом санузле с плиткой до потолка, и сказала, что проверять меня и мое поведение в своей квартире будет редко, не чаще чем два раза в неделю. Хозяин симпатичной светлой двушки, на которую я было понадеялась, пришел на встречу в приподнятом настроении. Ему было так весело, что я почти сразу все поняла. Он либо смеялся, либо «зависал», не в силах ответить ни на один простой вопрос: «Счетчики на воду? Водосчетчики. Хе-хе. Какое ржачное слово!» Риелтор, вздохнув, попросил перенести просмотр на завтра. Позитивный хозяин радостно согласился, но назавтра не вспомнил ни риелтора, ни того, что собирался сдавать квартиру.

В таком режиме я дожила до 25 июня. Оставалось три дня до установленного Вениамином срока. Я перестала ночевать у мамы и знакомых, потому что с утра до вечера бегала по чужим домам и мне надо было находиться, что называется, на районе. Приходила со встреч, садилась на пол, плакала из-за очередной «картошки», потом ложилась спать, не раздеваясь и не уж тем более не разбирая супружескую кровать. Майке и Лисицкой уже не звонила – квакающий вайбер плохо заменял лучших подруг.

Вечером 25 июня я нашла Татьяну Юрьевну и ее двушку в единственной в округе многоэтажке. Даже без помощи риелтора! Племянница Татьяны Юрьевны разместила в фейсбуке объявление, и я оказалась первой дозвонившейся: недели тренировок хорошо развивают реакцию. Квартира мне понравилась – небольшая, по-настоящему, а не по объявлению, чистая, с раздельными комнатами, без ковров и фотографий голых женщин на стенах, зато с посудомоечной машиной. И на одиннадцатом этаже. И прямо над школой, секундах в сорока от нее. Татьяна Юрьевна тоже порадовала. Спокойная интеллигентная женщина, не обкуренная. И дверь мне открыла, и даже напоила чаем на кухне за столиком с видом на посудомойку. Мечта, а не хозяйка. Мы прямо за чаем подписали договор, я выдала Татьяне Юрьевне деньги за два месяца, а она мне – две пары ключей.

– Можете уже сегодня здесь ночевать, Тоня, – сказала хозяйка, улыбнулась по-доброму и ушла.

Если бы я умела делать колесо, я бы сделала его там, в прихожей, не выпуская из рук ключей. Счастье такой силы я, пожалуй, последний раз испытала, когда увидела свою фамилию в списках поступивших в МГУ (снова прости, Кузя).

Я сбегала в квартиру Вениамина, принесла оттуда постельное белье, ночную рубашку, пачку печенья и ноутбук. Ночью на большом раскладном диване я впервые за три недели спала без уличной одежды.

В следующие два вечера я перевозила вещи – с помощью Лисицкого, который еще не отбыл в Питер к Лисицкой и по ее приказу ездил ко мне после работы. В багажнике его большого джипа почти вся наша с Кузей жизнь переехала из одной квартиры в другую. Бегемота, которого я боюсь водить, Лисицкий тоже подогнал поближе к нашему новому подъезду.

Я гордилась собой: уложилась в срок, нашла хорошую квартиру по нормальной цене, и уже третий день не плачу на полу. Прямо гора с плеч!

Если вам кажется, что гора упала с плеч, убедитесь в том, что она не упала вам, например, на ногу.

Вечером 28 июня я позвонила Вениамину и дружелюбно спросила, можно ли зайти и взять кастрюлю – варить Кузе макароны. Вениамин был холоден, но разрешил: «Ладно, заодно ключи забрось».

Я пришла, позвонила в дверь, долго ждала. Воспользоваться своими ключами теперь казалось неправильным. Наконец мне открыли. Но войти не получилось – я споткнулась об огромный чемодан в прихожей. За ним обнаружилась Катерина Х., я узнала ее по фотографии из «Одноклассников». В руках она держала противень с грибами, а ее шею украшала леска с сушащейся рыбой – наш ответ гавайским бусам. Дома было довольно тепленько.

– Кастрюлю я помою, – сказала домовитая Катерина. – Суп вот сготовила.

Пройти дальше мне не предложили, поэтому я так и стояла у открытой двери на лестничной клетке. Вся прихожая была завешана гирляндами из рыбы. Запах стоял соответствующий – праздничный. В спальне, еще вчера моей, шумел телевизор. Вениамин вышел ко мне, когда Катерина уже обменяла через чемодан мокрую зеленую кастрюлю на мою связку ключей.

– Мы на балконе нашли старые игрушки, заберешь? – спросил он не поздоровавшись. Тон у него был раздраженным. Я поняла, что теперь это единственный тон, которым муж (бывший? полубывший?) готов со мной общаться.

– Да, конечно. Кузя их любит. Ну или может у тебя в них играть, если хо…

– Мы выбросим, если не заберешь, нам они на фиг не нужны, – перебил Вениамин.

Не то что сушеная рыба.

– Хорошо, – я старалась смотреть мимо Вениамина. – Я заберу.

Он молча ушел на балкон, вернулся с большой клетчатой «челночной» сумкой и бросил мне под ноги, прямо на чемодан.

Я взяла в одну руку сумку, в другую – кастрюлю.

– До свидания, – сказала я Катерине Х., не спускавшей с меня глаз, и пошла вниз. Вениамин уже снова отбыл в спальню.

На улице я поняла, что сумка слишком тяжелая. Тогда я надела зеленую кастрюлю на голову и медленно, все время меняя руки, потащила Кузины игрушки в наш с ними новый дом.

На одиннадцатом этаже у лифта меня ждала хозяйка Татьяна Юрьевна. У нее было виноватое лицо, и это не предвещало ничего хорошего.

– Тоня, простите меня, – заговорила она сразу и быстро. – Я не хотела по телефону, сама приехала…

Тут она осеклась – заметила кастрюлю на моей голове. Выглядела я, наверное, стильно и воинственно.

– Проходите, – устало сказала я. Я же не какой-нибудь Вениамин, чтобы держать человека на лестнице.

– Простите, – повторила она уже в кухне. Тяжело села на табуретку, сложила руки на коленях. – Вам придется уехать из квартиры.

– Та-ак, – протянула я и зачем-то убрала кастрюлю в посудомоечную машину.

– Понимаете, у меня есть сын, – сказала Татьяна Юрьевна, помолчав. – Человек он своеобразный. Он, как бы это сказать, сидит. Сидел. В тюрьме. До недавних пор. А теперь выходит. Жить с ним я не могу. Лишить его квартиры тоже – все-таки сын. Но будет плохо, если он вас здесь застанет.

Своеобразный человек меня просто убьет, поняла я. И возможно, снова сядет, осчастливив мать, но мне это уже не поможет.

– Ясно, – сказала я. – Сколько у меня времени?

– Понятия не имею, – ответила Татьяна Юрьевна и опустила глаза. – Но лучше бы уложиться в пару дней. Вы не представляете, как мне тяжело. Он был таким хорошим мальчиком в детстве. Это же его пианино в маленькой комнате. Подавал надежды, ему прочили Гнесинку и блестящее будущее, я сама ставила ему руку…

Татьяне Юрьевне явно было стыдно – и передо мной, и перед всеми теми, кому ее мальчик подавал ложные надежды, и перед будущим, которое наступило вместо того, блестящего. Я пожалела ее и даже забыла о том, что мне теперь негде жить.

– Разговаривайте со своим сыном, Тоня, – сказала она горько уже в дверях. – И не только об уроках и о беспорядке в комнате. Очень важно знать, чем живет твой ребенок. Очень важно.

Не знаю, имеет ли право мать, у которой сын сидит в тюрьме, давать советы по воспитанию детей, но я ей поверила и пообещала себе, что беспорядок в комнате никогда не встанет между мной и Кузей. Особенно если я ему эту комнату заново найду.

Потом я села на пол и привычно выплакалась.

Утром я проснулась с тяжелой, похмельной головой, хотя ничего, кроме чая, мы с Татьяной Юрьевной на ночь не пили.

Итак, итог: мужа нет, дома нет, друзей нет, работы нет и о поиске даже думать страшно, а остатки денег придется отдать новому хозяину и новому риелтору, без которого за два дня квартиру точно не найдешь. Первый месяц лета прожит зря. Обнуляем результат.

В это время ожил скайп. Звонила Майка – тот самый друг, которого у меня якобы нет.

– Приве-ет, Козлик! – махала она мне с экрана. – Как ты там? Обживаешься на новом месте?

– Да, – сказала я как можно бодрее. – Привезла вчера последние вещи, познакомилась с Катериной Хэ.

– О! И как она, тепленькая? – засмеялась Майка. Она теперь все время смеялась, и мне не хотелось посвящать ее в свои криминальные хроники.

– Вполне! Грибы сушит.

– Отлично! – Снова Майкин смех. – Наша белочка! А я тебе не просто так звоню, а по хозяйству. Моя мама просила тебя заехать к ней сегодня. У нее там клубника с дачи. Тонны три. Просила взять с собой ведро или большую кастрюлю.

– Кастрюлю как раз могу! – И я рассказала Майке о том, как путешествовала по району в полном обмундировании. Майка смеялась, а я чувствовала, как с каждым ее комментарием жизнь налаживается. Квартиры нет? Подумаешь! Зато есть клубника. И Майка. И Марко, который однажды спас положение так убедительно, что прочно закрепил нашу веру в чудеса.

В общем, я решила и правда поехать к Майкиной маме за клубникой, вместо того чтобы целый день разыскивать новых риелторов и их клиентов. Завтра найду. Ну или погибну в неравном бою с хозяйским сыном-уркой.

Майкина мама, тетя Света, жила на Бауманской. Мой любимый район Москвы. Особенно с тех пор, как там закрыли на ремонт метро и таким образом значительно сократили количество неприятных людей в округе. Уютный район, уютный дом из старых, якобы охраняемых государством, неожиданно современная квартира с ремонтом, который Майкин папа успел сделать до того, как отказало сердце… Мы всегда любили бывать у тети Светы с дядей Славой. А после его смерти стали заезжать реже – боялись лишний раз соприкоснуться с чужим горем. Эгоистки несчастные – ругала я себя, пока звонила в тети-Светину дверь.

Она открыла мне, такая же улыбчивая и гостеприимная, как всегда. Обняла, расцеловала, отняла кастрюлю и пообещала кофе с тортом. В квартире пахло клубникой и солнцем. На круглом деревянном столе в гостиной, устроившись точно посередине, спал британский кот Ватсон. Ему было очень хорошо.

– Это и есть торт? – спросила я тетю Свету. – Красивый!

Мы пили кофе, Ватсон лениво играл с солнечным зайчиком, клубника постепенно переезжала в мою кастрюлю. Я очнулась, когда тетя Света вдруг в ужасе воскликнула: «Так тебе негде жить?» Оказывается, я рассказала ей все. Забылась, «поплыла» в уюте.

Повисла тишина. Я пыталась шутить – мол, у меня еще целый день, и Джек Бауэр за 24 часа успевал мир спасти, не то что найти жилье. Но тетя Света, во-первых, не знала про Джека Бауэра, во-вторых, терпеть не могла, когда обижают детей, а меня привыкла называть и считать ребенком. Минуты три она сидела молча, потом решительно подошла к шкафу с посудой, вытащила оттуда хрустальный кувшин и, наклонив его, вытряхнула что-то звенящее себе на ладонь.

– Пойдем, – сказала тетя Света. – Клубнику потом заберешь.

– Куда пойдем? – Я вопросительно оглянулась на кота, ища поддержки. Ватсон вылизывал себе зад и помощь оказывать не торопился.

– В нехорошую квартиру, – вздохнула тетя Света. – Будем снимать проклятие.

В лифте мы снова молчали, потому что с нами ехал годовалый мальчик, желающий обнимать мою ногу, и его мама, желающая это немедленно сфотографировать на айфон. На улице тетя Света сердечно попрощалась с соседями, а мне предложила идти пешком.

– Это недалеко, на «Курской», не хочется там парковку искать, – объяснила она и быстрым шагом двинулась по Старой Басманной в сторону Садового кольца. Я решила наводящих вопросов не задавать – наводить их было пока некуда.

У Разгуляя тетя Света, видимо, собралась с мыслями, потому что начала, наконец, рассказывать:

– У Майки был дедушка, художник Шишкин. Другой художник Шишкин. Не такой известный, как тот, что с медведями, но тоже хороший. Отец дяди Славы.

Я хотела было блеснуть школьными знаниями и сообщить, что тот Шишкин медведей как раз не рисовал, но почему-то промолчала.

– Так вот, – продолжала тетя Света. – Художник Шишкин и дядя Слава не общались много лет, совсем. Потому что художник полюбил какую-то юную то ли горничную, то ли учительницу, ушел от дяди-Славиной мамы и стал жить с молодой любовницей в квартире на Садовом кольце. А квартиру на Бауманской оставил жене. Дядя Слава был гордый, за мать обиделся, с отцом все отношения порвал, психанул и уехал работать на Север. Я все пыталась его убедить помириться с отцом, но дядя Слава же упря-ямый, ни в какую. А когда художник Шишкин умер, все ждали, что та юная учительница-горничная начнет претендовать на квартиру, но она вместо этого просто исчезла, а ключи нам передали соседи. Порушила, в общем, горничная сценарий. Дядя Слава расстроился, ключи швырнул в шкаф и сказал, что та нехорошая квартира ему нипочем не нужна, папа Шишкин все равно человек бесчестный, и наследство его проклятое. Потом умерла свекровь, мы вернулись с Севера и стали жить на Бауманской, ну и дальше ты знаешь… Вот и стоит нехорошая квартира как памятник то ли предательству, то ли любви – горничная-то ведь так и не нашлась, стало быть, любила старого художника Шишкина за просто так. Я бывала в той квартире. Огромная, темная, заваленная хламом, рамками, кистями, и все комнаты странной формы, как из тяжелого сна. Правда нехорошая какая-то. Но на Садовом кольце, на Земляном Валу. Может, тебе понравится?

Я не знала, что ответить. Как-то мне раньше не предлагали квартир на Садовом, даже проклятых.

– Бог знает, – улыбнулась я растерянно. И тут зазвонили церковные колокола.

Мы с тетей Светой, видимо, пришли. Свернули с Садового, прошли в арку и теперь стояли на лестнице, которая, как мы думали, ведет во двор дома. Но она туда не вела и заканчивалась тупиком. А колокола звонили – громко, призывно – и мешали думать. Тетя Света велела мне оставаться на месте и побежала искать другие пути. А я озиралась и пыталась понять, откуда звон – рядом ни куполов, ни крестов, ни вообще здания, напоминающего церковь. И я нашла: колокола звонили из дома внизу, из открытого окна на втором этаже. Их даже было видно с моего поста на лестнице. А уж как слышно! И мелодию они вызванивали красивую, необычную, даже немного рокерскую. Я все ждала, что сейчас подключится гитара, но она не подключилась, зато вернулась довольная тетя Света.

– Пойдем, – сказала она и, взяв за локоть, потянула вперед. – Я все забыла. В дом можно войти с улицы, а эта лестница ведет к школе, видишь табличку?

Действительно, мы стояли у небольшой школы, пустой по случаю июня. В окнах ее явственно различались парты и доски. Колокола замолчали. Мы спустились, вернулись на шумное Садовое, подошли к величественному девятиэтажному дому с эркерами и колоннами. Надо же, я и не думала, что в таких домах кто-то живет, входит с улицы в самую обычную дверь с синей табличкой «Подъезд 2 кв. 25–40». Тетя Света приложила к кодовому замку ключ-таблетку. Дверь запищала, мы оказались в пугающе огромном холле с очень парадной лестницей и золотой люстрой, нашли лифт и поднялись на восьмой этаж. На лестничной клетке было всего две квартиры, друг напротив друга. Дверь в правую квартиру выглядела как вход в правительственный бункер, зато левая мне понравилась – она была старенькой, обитой темно-синим дерматином и без номера. Рядом с ней, под полузакрашенным белилами звонком, было тоненько выведено ручкой «Ш. 37». Я сразу поняла, что нам туда.

Тетя Света открыла синюю дверь, помучившись немного с ключами, и мы вошли в прохладную прихожую.

Я думала, мне будет страшно или неловко. Но я глубоко вдохнула воздух Нехорошей квартиры и поняла, что пахнет здесь так же, как у нас в Белогорске пахло при бабушке. А все связанное с бабушкой – хорошо и не страшно. Поэтому я взяла тетю Свету за руку чуть выше кисти, хотя никогда людей за руки просто так не хватаю, и сказала: