Читать книгу: «Неправильный глагол. Воспоминания о детстве, юности и музейной жизни», страница 2

Мы все выскочили из наших ям и стали целовать наших освободителей. Все население – дети и старики – скопилось в двух оставшихся домах и в ямах. Тут же были и солдаты. Все дети спали на печке, а где спали взрослые, не знаю, потому что везде были солдаты. Надо было как-то размещаться…»

Можайский район был оккупирован с 12 октября 1941 года по 24 января 1942. Потом семья переехала в Расторгуево, в 1944 году мама окончила восьмилетнюю школу №7, потом поступила в педучилище №1 имени Ушинского на Ордынке. Когда мама была на первом курсе, закончилась война:

«День Победы был объявлен нерабочим днем, но мы все пришли в училище, потому что не могли в одиночку перенести эту радость, педагоги тоже пришли и сказали, что надо идти на Красную площадь, куда пришло множество народу. Это была первая стихийная демонстрация, другая потом была, когда полетел Гагарин. Народу на Красной площади была тьма-тьмущая, и когда видели военного, его хватали и начинали подбрасывать в воздух, фронтовик он, или не фронтовик, не разбирали. Я была в Москве до вечера, вечером был салют, прожектора освещали небо, где летали шары с лозунгами в честь Победы и дирижабли…»

В 1947 году мама окончила педагогический техникум им. Ушинского и стала работать в той же Расторгуевской школе №7 – учительницей начальных классов. Она хотела стать учителем географии и поступила в педагогический институт – на вечернее отделение, но засыпала на лекциях, не могла сосредоточиться, так и бросила. Я нашла мамину зачетку – она пустая, только одна отметка за 1950 год: «посредственно» по психологии.

От тех времен остались две ее фотографии с классами: на одной 41 ученик, на другой – 38. Первая снята в помещении, вторая – на улице весной. Никакой формы у детей – кто в чем. На второй фотке уже есть пионеры, так что это, наверно, класс четвертый. Похоже, что дети одни и те же, при первой съемке, наверно, не все были. Мама везде в одной и той же зеленой кофточке – я ее помню. Двадцатилетняя мама очень красивая, и волосы уложены как-то затейливо. У нее были тонкие послушные волосы, не длинные, и девчонкой я любила делать ей разные прически.

В 1950-м году мама вместе с подругами уехала на Урал, в город Верхняя Салда, и стала трудиться на «Ордена Ленина заводе п/я 3». Я думаю, ее отъезду во многом поспособствовали сложные отношения с бабой Катей, у которой характер был не простой. Сохранились фотографии от маминого недолгого пребывания на Урале, особенно меня занимали две, где мама выше всех залезла на какое-то могучее дерево. Не помню, сколько их приехало девчонок, переписывалась мама потом всю жизнь с одной Валей Кизиловой. Кто-то из подруг вышел замуж за алкоголика в наивной надежде перевоспитать – конечно, ничего, кроме мучений, не вышло.

Мама рассказывала, как над ней подшутили на заводе – разыграли наивную москвичку: мастер послал на склад за смекалкой. Она и пошла. Работяги веселились, а она, деревенская девушка, думала – это инструмент такой. Девушке было всего 23 года.

Мама была очень яркая и красивая, настоящая цыганка: карие очи, каштановые вьющиеся волосы, пухлые губы, стройная фигура. Но очень застенчивая и дикая, всего боялась. Когда работала в расторгуевской школе, старик-завуч называл ее «Дикая Бара», была такая книжка и кинофильм – мама действительно слегка похожа на актрису, игравшую роль этой самой дикой Бары.

Ума не приложу, как она решилась на роман с женатым человеком, к тому же старше ее по возрасту. Ничего никогда мне не рассказывала, но ее любимая песня всю жизнь была «Огней так много золотых»:

Огней так много золотых

На улицах Саратова,

Парней так много холостых,

А я люблю женатого…

Но, тем не менее, как-то решилась, и в результате на свет появилась я – в 1953 году. О подробностях ее недолгого романа я узнала только спустя 60 лет – это отдельная история, которая будет рассказана в следующей главе. Из Верхней Салды в Расторгуево мама вернулась в том же 1953 году. Я родилась 1 июня, а зимой мама вряд ли бы поехала, так что прибыли мы, скорее всего, осенью, и мне было не больше полугода. Мама никогда не рассказывала, как она вынесла долгий путь с младенцем на руках и наверняка с какими-то вещами. Только сказала, что помогали попутчики.

Брошенная любимым человеком, с ребенком в подоле возвращалась она к отцу и ненавистной мачехе – представляю, каково было бедной маме. Думаю, дедушка встретил маму не слишком ласково. В моей младенческой памяти засела сцена какого-то скандала чуть ли не с побоями – за волосы точно дед ее таскал. Да и баба Катя немало зудела по этому поводу, я думаю. Что не мешало им обоим обожать маленькую Ляльку и всячески ее баловать. Середина прошлого века – время суровое, по-советски пуританское, и незамужняя мать-одиночка была явлением осуждаемым.

Друзей у мамы было немного. Любимой подругой стала Лиза Макарова, жившая недалеко от бывшей Екатерининской пустыни, ставшей потом страшной тюрьмой Сухановкой. На том месте, где теперь корпуса Школы милиции, стояли бараки – там Лиза и жила. Я запомнила, как мы ходили туда в гости – лет пять мне, наверно, было. Впечатлилась сильно – похоже было на хлев, в котором у нас жила коза: темно, тесно, захламлено. Конечно, никаких удобств. Длинный коридор и маленькие клетушки. У Лизы была дочка Наташа, чуть помладше меня.

Не знаю, были ли у мамы какие-то кавалеры. Похоже, что нет. Да и откуда им было взяться – работала в окружении женщин, больше нигде не бывала. Помню, когда мне было лет пять, мы с мамой ходили гулять на другой участок, где были летние дачи детского дома. Там работал молодой мужчина, что-то строил, кажется. Плотник, может быть? И я прекрасно понимала, зачем мы туда ходим – они нравились друг другу. Это как-то витало в воздухе. Судя по всему, так ничего и не получилось. Плохо себе представляю, что было бы, если бы мама вдруг вышла замуж! Вернее, слишком хорошо представляю: это было бы море ревности и истерик с моей стороны.

С 1954 по 1963 год мама работала воспитателем в детском доме №32 – вплоть до его закрытия, а с 1965 по 1973 – библиотекарем в восьмилетней школе №7 (с 1970 – средняя школа №6), с 1977 – библиотекарем в филиале №2 библиотеки города Видное. В 1990 году вышла на пенсию. Это фактическая канва маминой жизни и основные места ее работы.

В промежутках были еще недолгие моменты, когда она трудилась кассиром в сбербанке и парикмахерской, киоскером в Союзпечати, а также продавцом в книжном магазине – именно в этот момент мама и попала первый раз в психиатрическую больницу, хотя проблемы начались гораздо раньше. За год до этого мама заболела воспалением легких. Она вбила себе в голову, что у нее рак крови. Помню, как килограммами покупала на рынке морковь и делала сок, потому что мама где-то прочла, что морковь лечит, в результате мамина кожа стала желтой от каротина.

Потом она подсела на книжку Ю. С. Николаева и Е. И. Нилова «Голодание ради здоровья» и по книжному методу провела почти месяц полной голодовки. Мама очень сильно похудела, и к январю 1977 года крыша у нее совсем съехала. Хотя доктор Николаев и применял методику лечения нервно-психических заболеваний дозированным голоданием, у мамы заболевание обострилось до стадии активного бреда. Я вызвала участковую докторицу, та сразу все поняла, и маму на скорой отправили в психиатрическую больницу.

Маме было 50, мне – 24. Я была тогда довольно инфантильным существом, к маме привыкла и долго не замечала ее странностей. Позже никто из множества психиатров, с которыми мне пришлось иметь дело за всю жизнь, никогда не объяснял мне мамин диагноз, суть заболевания и проблемы, с которыми я могу столкнуться. Да я толком и диагноза-то не знаю – кажется, шизофрения. Или маникально-депрессивный психоз? Мания преследования у нее определенно была.

Потом-то я «образовалась» – в основном, практическим методом, так как и литературу взять было негде. Но для 24-летней девочки было очень важно получить хоть какую-то помощь. И если женщина-врач в клинике еще как-то со мной разговаривала, больше расспрашивая, то доктор в диспансере особенно не заморачивался – ему было некогда. Помню, что я даже потащилась в клинику и вызвала ту тетеньку-доктора, чтобы посоветоваться, а она почему-то страшно этого испугалась и велела общаться только с лечащим психиатром.

Почему я говорю «потащилась» – потому что больница находилась очень далеко, автобусы туда не ходили, так что, когда маму выписали спустя месяца три, пришлось вызывать такси. Первый раз я шла туда с подругой Надей – благодарна ей, что называется, по гроб жизни, так она меня тогда поддерживала. Январь, мороз, снег. Мы идем по узенькой тропинке среди сугробов – сначала через поля, потом сквозь сосновый бор. Синее небо, солнце, в кронах сосен кружат и курлычат большие черные вороны…

Из книжного магазина мама уволилась. Я носила ее заявление, в магазине подписали, хотя и знали, что могли бы подержать маму на больничном. Но, конечно, им не хотелось иметь на работе психически неуравновешенного человека, это понятно. Но и я понимала, что вряд ли разумно маме возвращаться в книжный магазин, когда часть бреда с ним и связана.

Помню свое состояние – я шла через Советскую площадь и остановилась посредине. Вокруг было пусто – ни машин, ни прохожих. И я как-то болезненно остро осознала, что такова теперь будет моя жизнь – в полной пустоте. Никто не поможет. В этот момент кончилось мое затянувшееся детство.

Я возила маму в Кащенко – по знакомству. Мама была в хорошей фазе, поэтому согласилась поехать. Дама-психиатр меня, честно говоря, поразила: она в довольно раздраженном тоне спросила, почему это моя мама разговаривает цитатами? Я оторопела и даже не нашлась, что ответить. Мама действительно часто кого-нибудь цитировала – потом я осознала, что это была боязнь высказать (и иметь!) собственное мнение. Надо было прикрыться авторитетом кого-то умного и значимого.

Я и дальше буду рассказывать про маму – мы с ней всю жизнь рядом. Отношения у нас не простые, но я всегда очень ее жалела. С возрастом я поняла, что мама человек душевно не взрослый, инфантильный, на всю жизнь напуганный войной, сломленный неудачным любовным опытом, зацикленный на дочери.

Но мое подсознание знало это и раньше: один из самых моих страшных снов об этом. Мне снилось, что я должна уйти куда-то из дома как бы с мамой – но это вовсе не она. Она и выглядит, как мама, и говорит, и хромает, как мама, и бабушка с дедушкой мне говорят: иди с мамой, иди! Но я-то знаю, что это не мама, а кто-то страшный. А мне никто не верит. Возможно, это и было начало маминой болезни, и я это почувствовала – что-то страшное поселилось у нее в душе. Но проявилось в полной мере гораздо позже.

А так мама была как мама: вечно занятая, любящая, хотя и не очень умеющая это показать. Некоторые вещи я запомнила на всю жизнь. Раз гуляли мы с ней зимой – наверно, не очень и поздно было, но темно. Снег, мороз и все небо усыпано звездами. Серебряная ночь. Снилась мне потом часто это серебряная сияющая красота.

Или как-то приехала она из Москвы и привезла мне, маленькой, красный воздушный шарик. А я стала его брать и упустила. Реву было! Но до сих пор помню, как он улетал: все выше и выше в синее-синее небо. И в тот же день мама дала мне мороженое в кружечке эмалированной. Ленинградское, с тонким шоколадом. Лето, из самой Москвы везла – оно растаяло сильно, но все равно было вкусное. Простое что-то запоминается, незатейливое.

Однажды – уже в моей взрослой жизни – были мы с ней вдвоем на даче. Шел дождь, мы сидели под навесом и лущили горох. Так и вижу это все: оранжевый свет от пластикового навеса, светлый летний дождь, нежно-зеленые стручки гороха… Ощущение на кончиках пальцев от стручков и горошин… О чем-то мы говорили – совсем о несущественном, да и неважно. И вот тогда я впервые подумала: эти минуты я запомню навсегда. Мамы не станет, а я это буду помнить.

Мама скончалась в 2023 году.

Ей было почти 96 лет.

Отец

В метрике у меня стоял прочерк – безотцовщина. Наивная мама учила меня, маленькую, на вопросы посторонних об отце отвечать: «Погиб на фронте» – это в 50-е годы! Не скажу, чтобы я в раннем детстве так уж сильно страдала от отсутствия в моей жизни отца – нет его, и вроде так и надо.

С мамой вообще было невозможно разговаривать на интимные темы, таким закрытым человеком она была. Вот я и не спрашивала. В подростковом возрасте я больше стала об этом думать, и однажды, роясь в маминой старой сумочке, где она хранила разные документы, я нашла квитанцию перевода на сто рублей от 1953 года. От него. Это я как-то сразу поняла. Так я узнала, как его зовут: Хомутовский Андрей Викентьевич. Это было потрясением: значит, я на самом деле Евгения Андреевна Хомутовская?!

Помню свое тогдашнее чувство: ну и ладно, ну и пожалуйста, не очень-то и хотелось! Раз мы ему не нужны, то и он мне не нужен. Это чувство, как я сейчас понимаю, отравило мою юность, усугубив чувство неуверенности в себе и недоверие к мужчинам. Разве я могу кому-то понравиться, если даже отец меня не захотел?!

Никто и никогда не называл меня «безотцовщиной» и не попрекал происхождением. Впервые я столкнулась с некой дискриминацией в приемной комиссии Иняза. Общество было, конечно, советское и бесклассовое, но различия между провинциальными мальчиками-девочками и столичными ощущались очень остро, особенно в Инязе! А тут проявилось еще одно различие: у меня в метрике вместо имени отца стоял прочерк – именно таким образом в те времена оформлялось свидетельство о рождении ребенка для незамужней женщины, принесшей, что называется, «в подоле». Когда лощеный молодой человек окинул меня презрительным взглядом и стал допрашивать, почему это у меня здесь прочерк, я почувствовала унижение. Всем своим видом он показывал, что таким, как я, тут не место. После этого мама сделала мне новую метрику, где в качестве отца был вписан вымышленный Перов Георгий Николаевич. Но больше никто этим вопросом не интересовался.

В следующий раз я узнала об отце из письма маминой подруги Вали Кизиловой, которая так и жила в Верхней Салде. Мама часто получала письма от Вали, но я никогда их не открывала, как никогда не влезала в дневники, которые мама постоянно вела. А в этот раз мамы дома не было – она лежала в стационаре с очередным психическим обострением. Даже не знаю, что меня дернуло открыть письмо! Так я узнала о смерти своего отца. Это письмо меня потрясло. Во-первых, кончина отца. «Кончина» – в этом слове есть безусловная окончательность, полная завершенность. Я могла всю жизнь обиженно задирать нос, говоря себе, что никакой отец мне не нужен, но когда я узнала о том, что его больше нет… Все, конец. Я никогда его не увижу, не услышу его голос, не пойму, какой он! Никогда. Меня накрыло такой болью, такой горечью!

И еще. Я поняла из ответа Вали, что моя семидесятилетняя мама спрашивала, не нужна ли ему какая помощь. Не сказав мне почти ни одного внятного слова про моего отца, ничего не объяснив, никогда не говоря о любви, она, похоже, любила и помнила его всю свою жизнь! Однажды только я, уже взрослая, спросила, как она пошла на такие отношения, и она мне ответила: «Он сказал, что иначе покончит с собой», а потом добавила: «Ты очень на него похожа». Это дало мне много пищи для размышлений, потому что внешне я похожа на маму. Значит, речь шла о каких-то внутренних качествах? Но разъяснений я так и не дождалась.

Мой дальнейший путь к обретению отца напоминает детектив. В Живом Журнале у меня появился френд – женщина из Верхней Салды, поэтесса. Она рассказала про местный Краеведческий музей, и я подумала: город маленький, завод, где работали мама с отцом, наверняка там один, может, в музее есть что-то о нем? И попросила ее разузнать. Оказалось, что ее родственник мало того, что знает о моем отце, так еще и знаком с моей сводной сестрой. И, хотя я просила просто узнать, не сообщая ничего родственникам, он с этой сестрой связался, потому что считал, что время всё сглаживает. Сестра ему сказала: «Я помню эту женщину. К ее дочери у меня нет никаких претензий» – и дала свой телефон, чтобы я позвонила.

Легко себе представить мое состояние! Звонила я с работы, из кабинета начальника, пока его не было. Меня всю трясло, и я с трудом сдерживала слезы. Говорили мы с сестрой довольно долго. Разговор был тяжелым. Но спустя некоторое время она смягчилась, и мы стали общаться действительно как сестры. Она прислала мне сведения об отце и его фотографии, а также устроила знакомство с моими племянниками. Сразу после первого разговора я записала рассказ сестры и свои эмоции. Вот эта запись, слегка отредактированная:

«В семье было четыре брата и две сестры. Жили на хуторе в Полесье. Католики. Белорусского языка отец не знал, говорил по-польски. В колхоз не пошел, потом, как самый грамотный, работал секретарем в колхозе. Когда вышла статья, что колхоз дело добровольное, вышел из колхоза, по его примеру стали выходить и другие. Его обвинили в развале колхоза, дали статью за связь с Польшей. Потом, уже в Салде, вместе с младшим братом получил год за покушение на Орджоникидзе, который приезжал на завод в 1930-х годах. Брат не выдержал, хотел признаться, отец написал ему в бане на стене: «Ничего не подписывай!»

В армии отец служил на Дальнем Востоке. На фронте был сапером. На Курской дуге его напарника убило, а самого тяжело ранило. Еще работал в Прибалтике в авиаремонтных мастерских. Женился еще до войны. Двое первых детей умерло. Сын Леонид родился в 1946 году, дочь Валя – в 1948-м».

Сестра рассказала и о событиях, предшествовавших моему рождению: оказывается, отец водил детей к моей маме, и она это помнит, несмотря на свои пять лет, а брат – нет, хотя был старше. Я поразилась: зачем? Оказывается, отец собирался разводиться и хотел поделить детей – выбирать, что ли, водил? И жена, и родные стали на дыбы, а он говорил: «Там же ребенок будет!» Жена кричала: «А это что, не дети?» Еще сестра сказала: помню, как он спал на половичке. Это что же, жена и из дому не отпускала, и в дом не пускала? В общем, остался с женой и детьми. Оказывается, моя бедная мама писала ему странные письма, которые его жена читала через зеркало. Как мама их писала? Что-то такое я смутно помню – про мамино зеркальное письмо. Наивная, она думала, никто не догадается…

Меня поразило, что, несмотря на прошедшие шестьдесят лет, обида в сестре была жива. Сказала, что ее мать не простила бы, если б узнала, что она со мной вообще разговаривает, брат тоже не стал бы общаться – резкий, в маму. Я не понимала, чего ей-то обижаться: отец остался в семье, с детьми. Это моя мама растила меня одна. Да, ее матери тяжело пришлось: отец воевал, они жили на дедушкину карточку. Как будто моя мама всю жизнь в масле каталась – мать-одиночка, инвалид. Мама совсем не была разлучницей, женщиной-вамп – дикая, застенчивая! Ей и лет-то было тогда всего 26, а ему – 40.

Но после всех этих рассказов мне стало так жалко отца. Представила, каково было ему, как он рвал душу пополам, как переживал. Осознание того, что он хотел жениться, что он любил маму – и меня! – перевернуло все мои сложившиеся представления, и я с новым чувством оплакала судьбу своих родителей.

Сейчас уже нет в живых ни Леонида, ни Вали. Мы с ней перезванивались и обменивались сообщениями – не часто, но раза два-три в год точно. И как раз в октябре 2019 года я забыла ее поздравить с днем рождения, а когда опомнилась и стала звонить, она не отвечала. Я послала письмо, оставшееся безответным и, наконец, догадалась связаться с одним из племянников, который и сообщил о ее смерти: упала в огороде, соседи нашли. А мы как раз последний раз об этом огороде и говорили: я убеждала ее поберечь себя, а она говорила, что в огороде вся ее жизнь. Так мы и не увиделись с ней.

Вот краткая биография моего отца, взятая из книги, которая экспонируется в Краеведческом музее Верхней Салды:

«Родился 31 января 1913 года в деревне Усов Гомельской области. Образование 7 классов. Служба в РККА с 1936 по 1938 гг. (165 стрелковый батальон) и с 1941 по 1946 гг. Призван Нижнесалдинским РВК Свердловской области. Старший сержант. Старшина роты, командир отделения 262, 53, 10 отдельных инженерно-саперных, 60 авиационно-подвижного батальонов. Участвовал в боевых действиях в составе Ленинградского, Волховского, Брянского, 2 Прибалтийского фронтов. В 1943 году был тяжело ранен. С 1946 по 1975 гг. работал на заводе №95 и ВСМЛЗ мастером, начальником планово-диспетчерской службы в цехе 35. На пенсию вышел в 1973 году. Умер 1 февраля 2000 г. Орден Отечественной войны 2 степени. Медали: «За отвагу», «За оборону Ленинграда», «За победу над Германией в ВОВ 1941—1945 гг.»

31 января 2013 года я опубликовала в своем ЖЖ вот этот текст:

«Сегодня моему отцу исполнилось бы сто лет. Я не видела его никогда. Только на фотографии, когда его уже 12 лет как не было в живых. Он умер в 2000 году. Я не уверена, что когда-нибудь смогу побывать на его могиле. Я ничего не знаю о нем почти ничего. Я не знаю, как он улыбается и смеется, я не знаю, что он любит и что ненавидит, какие книги читает, его любимое блюдо и любимое занятие…

Читал.

Любил и ненавидел.

Улыбался.

Жил.

Без меня.

А я – без него.

Я не в обиде. Я счастлива, что узнала его хоть немножко – сейчас. Я счастлива, что один раз мама сказала: «Ты очень похожа на отца». Значит, он продолжает жить во мне. Он мне приснился один раз, когда мне было лет четырнадцать. Утром, роясь в старых дневниках, я наткнулась на описание этого сна – забыла совсем и про сон, и про дневник. А днем мне пришло смс от сестры, которую я тоже никогда в жизни не видела: «Сегодня нашему отцу исполнилось бы сто лет. Светлая память!» А я не помнила. Я не привыкла к тому, что у меня был отец. Я никогда в жизни не произносила этих слов: «Папа, я люблю тебя!» Скажу сейчас. Потому, что это – правда. Может быть, он услышит?»