Неизведанные земли. Колумб

1
Человек почти ниоткуда
От Генуи до Атлантики
Ок. 1450–1480 гг.

Колумб начал свои путешествия с появления на свет в патриархальной семье и небогатом доме. Дошедшие до нас сведения позволяют с большой долей уверенности утверждать, что Кристобаль Колон, пересекший Атлантический океан в 1492 году, был тем самым Кристофоро Коломбо, родившимся в Генуе или поблизости от нее в семье ткача по имени Доменико, вероятно, немногим более 40 лет назад до этой даты. Доказательства заключаются не только в частых и, по-видимому, искренних уверениях самого Колумба о своем генуэзском происхождении, но и в несомненно подлинном документе, в котором некоторые из его генуэзских родственников заявляют о намерении отправиться в Испанию после того, как он прославился, чтобы искать его покровительства^[23]. Этот факт дает представление о социальной траектории жизни Колумба: ограниченное окружение, в котором он родился, с кучей близких и дальних родственников, стремление к мирскому успеху, толпа сородичей вокруг удачливого карьериста и роль кормильца семьи, на которую он был обречен своим нелегко завоеванным местом в мире. На закате жизни Колумб раздавал почетные титулы и богатства (в основном воображаемые) своим братьям и их наследникам. Невольно вспоминается Наполеон – еще один возникший почти из ниоткуда персонаж с ярко выраженными родственными чувствами, благодаря итальянскому происхождению превративший своих обедневших братьев и сестер в европейских монархов.

Хотя о ранних семейных обстоятельствах Колумба известно немногое, очевидно, что он стыдился их. Он уклончиво рассказывал о своем происхождении. В одной из первых биографий, приписываемой его младшему сыну, высказано предположение, что всему виной скромность Колумба. Как утверждает его биограф, он предпочитал возвышаться благодаря заслугам, а не знаменитому происхождению, дабы утвердить свое место в мире^[24]. Аргумент, типичный для философии нравственности в эпоху Возрождения: благородство заключается не в древнем происхождении, а в личной добродетели. Однако эту концепцию, как и многие другие концепции века, Колумб разделял далеко не полностью. Он был бы не прочь похвастаться древним происхождением, если бы имел таковое. Мечта о прославленных предках прослеживается в его туманных намеках, что он «не первый адмирал в роду». Но он был более откровенен, когда признался, что его покровители подняли его из ничтожества^[25].

Говоря о предке-адмирале, он одновременно скрывал любые упоминания о своем отце-ткаче. Такое же молчание окружало его мать Сусанну, дочь ткача, а также его сестру Бьянкинетту, вышедшую замуж за сыровара. Однако к братьям, дожившим до зрелого возраста, Бартоломео и Джакомо, известным в соответствии с испанской орфографией как Бартоломе и Диего, Колумб проявлял должные семейные чувства: «узы крови и великой любви», как он говорил^[26]. Бартоломе был его спутником и доверенным лицом в течение долгих лет, проведенных в попытках обрести покровительство при западных дворах латинского христианского мира, и правой рукой в его стараниях основать колонию в Новом Свете. Диего сопровождал Колумба во втором путешествии через Атлантику и всегда пользовался его любовью и покровительством. «У меня никогда не было лучших друзей, – вспоминал Колумб в конце своей жизни, – и в плохую, и в хорошую погоду, чем мои братья». И это, пожалуй, не выглядит преувеличением в устах человека, которого в ненастье бросили многие друзья, приобретенные в хорошую погоду. Взаимная преданность Колумба и его братьев во время пребывания на испанской службе давала ему ощущение надежности и семейной солидарности на чужбине и во враждебном окружении, но вызывала негодование со стороны отстраненных подчиненных во время путешествий и управления колониями. Двоюродные братья Джованни Антонио и Андреа были с Колумбом во время третьего и четвертого путешествий соответственно и тоже вызывали у многих такие же неприязненные чувства, которые некоторые последователи Колумба испытывали ко всему семейству^[27].

Доменико Коломбо был, возможно, не тем отцом, которым можно было гордиться. По-видимому, его вполне можно отождествить с тем ткачом, который, судя по документам, одновременно был хозяином таверны в Савоне и стремился улучшить свое положение, но в 1473 году серьезно нуждался в деньгах, ликвидировал движимое имущество, а десять лет спустя кредиторы вынудили его продать свой дом. Менее определенно его можно отождествить с Доменико Коломбо, стражем городских ворот в 1447 и 1450 годах. Даже эта скромная и неприбыльная должность не могла быть получена без покровительства одной из фракций, активно участвовавших в бурной генуэзской политической деятельности, но данное направление расследования, хотя и интригующее, сталкивается со множеством неясностей и вряд ли приведет к успеху^[28]. «Нищий Колумб» (как назвал его один из ранних комментаторов^[29]) не стал бы скрывать упоминание о таких ничем не примечательных родителях из соображений скромности. Его скрытность скорее объясняется неясностью происхождения. Да Колумб и не был человеком, совершающим что-либо из соображений скромности. Та скромность, которую он демонстрировал в дальнейшей жизни, когда ходил в грубой одежде^[30], была откровенной работой на публику. Он утверждал, что вдохновлен Богом, что, как известно, иногда является формой уничижения паче гордости. Роль великого дворянина и великого капитана-завоевателя, которую он придумал для себя в последние годы своей жизни, была для необразованного человека отлично прописана и не менее отлично выучена^[31].

Можно сказать, что единственной последовательно осуществляемой целью, которой была посвящена его жизнь, являлось желание стать родоначальником благородной фамилии. А заявленные им самим первоочередные задачи – служение Богу и монархам Испании, развитие науки – кажутся по сравнению с ними второстепенными или вспомогательными: это всего лишь вышивка на мантии самовозвеличивания, скроенной бывшим ткачом по своему вкусу. Его спутники во время первого путешествия через Атлантику не ошибались, когда ворчали, что всё, чего он хочет, – это «стать большим сеньором», ради чего готов рисковать своей и чужой жизнью^[32]. В своем последнем плавании он отрицал любое стремление к «статусу и богатству», признавая косвенно, что до тех пор именно таковое служило ему целью^[33].

Церковь и война были основными «социальными лифтами» во времена Колумба. Его младший брат Диего, возможно, решил, в какой-то момент до 1498 года, продолжить карьеру священника^[34], но что касается Колумба, то, хотя в конце жизни он и стал в высшей степени религиозным, неизвестно, были ли у него подобные устремления в молодости. В последнее десятилетие своей жизни он стал представлять себя почти священнослужителем, облаченным во францисканское одеяние и несущим свет Евангелия язычникам. И при этом примерно в то же время у него появилось какое-то солдатское самоощущение «капитана, посланного из Испании покорить многочисленный и воинственный народ»^[35]. Однако обе эти претенциозные позы стали поздними дополнениями к его самоощущению. Религиозность, как мы увидим, использовалась как убежище от невзгод, а роль воина-служаки, как говорили в период опалы Колумба в 1500 году, просто маскировала его недостатки администратора. В письме, написанном в 1495 году, он намекал, почти наверняка с целью ввести в заблуждение, что в юности участвовал в качестве независимого капитана корабля в войнах между Анжуйской и Арагонской династиями за контроль над Неаполитанским королевством^[36]. За этим исключением, нет даже намеков на то, что у Колумба когда-либо был шанс построить военную карьеру.

Но XV век также предлагал амбициозным людям «морской» путь наверх, причем вехами на таком пути обычно бывали острова. Одной из самых популярных книг в эпоху правления Фердинанда и Изабеллы в Испании был «Тирант Белый»^[37] Жуанота Мартуреля (упомянутый в «Дон Кихоте» как лучший в мире рыцарский роман), в котором один из персонажей, «король Канарских островов», вторгается в Европу, что автор описывает с определенной долей иронии. Создание островного королевства – обычная развязка в произведениях этого жанра: в «Дон Кихоте» традиция поддержана стремлением Санчо Пансы править островом. Когда Фердинанд и Изабелла добавили «король и королева Канарских островов» к перечню титулов на своих письмах, они превратили художественный вымысел, романтику в реальность, а Колумб воспользовался той же традицией, когда обратился к ним как к «королю и королеве островов Океана».

Подобная алхимия в начале века превращала выскочек из низов в знатных людей и губернаторов. Один из головорезов шайки «рыцарей и оруженосцев» Генриха Мореплавателя стал «Тристрамом с острова» благодаря службе на Мадейре. Нормандский авантюрист Жан де Бетанкур провозгласил себя в Севилье королем Канарских островов. Одним из тех, кто поднялся наверх благодаря островным приключениям в Океане-море (как тогда называлась Атлантика), был Бартоломео Перестрелло, посланный из окружения Генриха Мореплавателя обосноваться на острове Порто-Санто и управлять им. Женитьба на его дочери где-то между 1477 и 1480 годами (точная дата неизвестна) должна была стать первым большим шагом Колумба к повышению социального статуса^[38].

Мир морских приключений, к которому приобщился Колумб, пожалуй, лучше всего был представлен фигурой графа Перо Ниньо, чья хроника, написанная его знаменосцем во второй четверти XV века, представляет собой рыцарский трактат и одновременно рассказ о разного рода битвах в жизни. Хроника El victorial^[39] прославляет рыцаря, который никогда не был побежден ни на рыцарском турнире, ни на войне, ни в любви, чьи величайшие сражения происходили на море и для которого выиграть битву – «величайшее благо и величайшая слава в жизни». Когда автор рассуждает о непостоянстве жизни, его собеседниками являются Фортуна и Ветер, рожденные морем, «моим главным обиталищем». Младший современник Колумба, португальский поэт Жил Висенте, смог, благодаря рыцарским ассоциациям с морем, сравнить прекрасную женщину с кораблем и боевым конем, не вызывая при этом у читателя ощущения несоответствия. Как будто романтику можно было найти среди корабельных крыс, осточертевших сухарей на обед и волн, на которых судно мотало, как всадника при скачке на лошади. Нет никаких свидетельств того, что Колумб когда-либо читал рыцарскую литературу о море, но он жил в мире, пропитанном этими чувствами. Его жизнь была, в некотором смысле, воплощением всего этого, а острова, украшавшие герб, который он завоевал для себя, служили отражением его великой мечты^[40].

Для малообразованного генуэзского мальчика скромного происхождения профессия моряка являлась совершенно естественным выбором. Колумб был откровенен по поводу отсутствия у него школьного образования и наиболее красноречиво написал об этом в 1501 году, когда кульминация его карьеры была уже позади, состояния он не нажил, а здоровье было подорвано:

«Я плавал на всех известных морях. Я беседовал и обменивался идеями с учеными мужами, церковниками и мирянами, латинянами и греками, евреями и маврами, и многими другими представителями иных религий. Я обнаружил, что к этому моему желанию наш Господь был очень благосклонен, и за это Он даровал мне дух понимания. Он щедро одарил меня искусством мореплавания, дал мне достаточно знаний в астрологии, геометрии и арифметике, а также ум и мастерство, чтобы создавать изображения земного шара и рисовать на них города, реки и горы, острова и гавани, и все на надлежащих местах. На протяжении всего этого времени я читал книги любого рода и изучал географию, историю, хроники, философию и другие искусства, благодаря которым наш Господь Своей рукой открыл моему пониманию тот факт, что отсюда можно было доплыть до Индии»^[41].

Хотя это написано с целью объяснить происхождение его проекта пересечения Атлантики, создается впечатление, что Колумб описывает долгий и медленный процесс самообразования. Подобно другим религиозным людям в аналогичном положении, Колумб приписывал Богу то, что было им приобретено благодаря собственным усилиям – сочетание книжной учености и практической проницательности, отличавшее его в зрелом возрасте. Но свидетельство Колумба явно говорит о том, что в детстве из всего перечисленного он приобрел очень мало или вообще ничего. Он, конечно, никогда не учился в университете: его предполагаемое место среди выпускников университета в Павии было выдумкой одного из ранних биографов^[42]. Оценка Колумба как человека «большого ума, но малого образования»^[43], сделанная его другом Андресом Бернальдесом, священником и летописцем того времени, была точной. Колумба отличали характерные интеллектуальные изъяны самоучки. Его разум страдал от недостатков, вызванных беспорядочным усвоением случайных знаний, подобно кораблю, плывущему в беззвездном океане. Он читал внимательно, но не критически. За долгое время он усвоил массу информации, но так и не смог распорядиться ею наилучшим образом. Он мог имитировать различные стили на нескольких языках, но часто допускал глупые или смехотворные ошибки. В своих попытках рассуждать он приходил иногда к причудливым выводам, основанным на самых неубедительных доказательствах, которых он, возможно, научился бы избегать при нормальном академическом обучении. Он предвзято подбирал литературу для чтения, предпочитая то, что подтверждало его теории, и отвергая или искажая то, что в них не укладывалось.

В любом случае, по его признанию, юношеские путешествия предшествовали самообразованию. «С самого раннего возраста, – писал он в 1501 году, – я ходил под парусом по морю, само это занятие побуждает всех, кто им занимается, желать познать тайны мира»^[44]. Его мореходный опыт влек его, словно подхваченного ветрами и течениями, в океан географических предположений и догадок. Стремление к славе, скорее всего, пришло к Колумбу постепенно, по мере того как увеличивался его опыт мореплавания. Было бы опрометчиво предполагать, что он начинал свою морскую карьеру с какими-либо конкретными амбициями. Помимо генуэзского происхождения, единственным другим заслуживающим доверия утверждением Колумба о его молодости было заявление, что он вышел в море «в очень раннем возрасте». Дата этого события неизвестна. В биографии, приписываемой его сыну, сказано, что это произошло, когда будущему первооткрывателю было 14 лет. В 1492 году Колумб датировал то же событие 23 годами ранее (если можно доверять расшифровке документа)^[45]. В 1472 году Колумб все еще занимался, по крайней мере частично, семейным ткацким делом, хотя это не исключало морских путешествий, совершаемых, например, с целью покупки шерсти или продажи готовой ткани»^[46].

Можно с уверенностью сказать, что его плавания с начала 1470-х до середины 1480-х годов могут быть реконструированы по более или менее случайно сохранившимся источникам (см. карту 1). На первый взгляд кажется, что они охватывают огромный диапазон, приводя нашего героя не только в родные воды Генуи в Лигурийском и Тирренском морях^[47], но и на восток к границам Средиземного моря на остров Хиос^[48], и на запад к самым отдаленным точкам судоходства в Атлантике: в Исландию на севере, Азорские острова в центре и Гвинейский залив на юге^[49]. К этому впечатляющему свидетельству об обучении морскому делу следует относиться с осторожностью, поскольку оно почти полностью основано на свидетельстве самого Колумба. Однако оно имеет смысл при внимательном рассмотрении ситуации в Генуе того времени и может восполнить недостаток наших знаний о раннем периоде жизни Колумба, представив нам атмосферу того мира, в котором он жил.

В своей «Космографии» середины XVI века Себастьян Мюнстер^[50] решил представить Геную фигурой Януса с большим ключом^[51]. Более популярная средневековая легенда выводит название города от предполагаемого основателя Трои Януса, но идея Мюнстера лучше отражает характер Генуи в том виде, в каком он стал определяться в позднем Средневековье: Янус, обращенный на восток и запад, с одной стороны к Леванту, Черному морю и Востоку, с другой – к Западному Средиземноморью, Магрибу и Иберийскому полуострову^[52]. С конца XIII века, когда многие генуэзские корабли начали преодолевать неблагоприятное течение, не пропускавшее средиземноморские суда дальше Геркулесовых столбов, взгляд генуэзцев на запад все больше обращался в сторону просторов Атлантики. Несмотря на то что Генуя в шутку считалась «дверью» (лат. ianua) в Италию на пути вдоль Лигурийского побережья, она никогда не контролировала доступ по суше к Альпам или через них. Однако ее растущая морская мощь, ее обширная «империя» торговых колоний вдоль Иберийского и Магрибского морских путей к Атлантике и чрезвычайно большая доля в средиземноморско-атлантической торговле обеспечили ей привилегированное положение в позднесредневековом освоении Атлантики. Ключ, который держит Янус на рисунке Мюнстера, открывает «дверь» не старой римской дороги из Галлии в Италию вдоль побережья, а Геркулесовых столбов.

Генуэзская сеть центров производства и торговли являлась империей лишь в самой малой степени. Во-первых, ей не хватало центрального руководства со стороны государственных учреждений. Во-вторых, она содержала несколько независимых колоний. В-третьих, из-за двойственного поведения генуэзских торговцев, чей успех во многом был обусловлен их взаимной солидарностью, но еще больше их умением приспосабливаться и служить частным или семейным интересам, а не интересам своей нации. Более того, генуэзская политика носила черты «рака-отшельника», довольствовавшегося, по возможности, деятельностью внутри других государств или рядом с ними. От Византии и ханства Золотой Орды на востоке до Португалии и Кастилии на западе генуэзцы принимали покровительство иностранных властителей, результатом чего стала форма скрытого колониализма или суррогатного имперского строительства, при котором, например, большая часть прибыли от испанской заморской экспансии попадала в кошельки генуэзцев. Еще одним результатом данной политики стала идеальная среда для Колумба, который мог опираться на дружбу соотечественников, находясь на службе у иностранных монархов. Несомненно, здесь должны были соединиться выгоды от обоих факторов. Расселение генуэзцев по Средиземноморью, образовавшее целую сеть, почти империю, являлось не осознанной имперской политикой Генуэзского государства, а проявлением некоего неявно выраженного чувства национальной солидарности, подкрепленного семейными узами, а зачастую и превосходящего их. В разной степени это характерно и для других средиземноморских торговых сообществ. Ярким примером являются евреи, которые не имели собственного государства, но с легкостью переходили из порта в порт или с рынка на рынок среди своих единоверцев и осуществляли инвестиции по рекомендациям родных и двоюродных братьев. Даже в Венеции, где коммерческое право к XIII веку стало уже весьма изощренным и где люди, не связанные родственными узами и даже незнакомые друг с другом, могли создавать совместные предприятия или участвовать в акционерных компаниях, большинство успешных торговых предприятий имели семейную основу. При этом быть генуэзцем означало принадлежать к сообществу с характерными чертами и неоспоримыми преимуществами. Генуэзская многосторонняя приспособляемость не исключала ностальгии по родине. Торговцам удавалось успешно адаптироваться к любой экономической среде и любому политическому климату, но при том они неизменно ощущали себя генуэзцами и умели постоянно использовать генуэзские связи. Названия улиц Кафы XIV века – независимой черноморской колонии Генуи – напоминали названия улиц дома. Поэт, известный как Аноним из Генуи, связывал приспособляемость соотечественников с их способностью воспроизводить атмосферу своего родного города:

 
Так много везде генуэзцев,
Толпятся они повсюду,
Приходят в любое место,
Куда им заблагорассудится,
И воссоздают там свой город^[53].
 

Эта ностальгия, возможно, создавала чувство национального единения «экспатов», которому суждено было сыграть жизненно важную роль в карьере Колумба. Генуэзцы за границей, естественно, радушно принимали своих. Колумб был, пожалуй, самой известной личностью, на которую распространились их благодеяния. Сначала генуэзцы помогли ему в Лиссабоне, когда он переехал туда в 1476 или 1477 году, а затем в Севилье, когда использовали свое влияние при испанском дворе на пользу Колумбу и собирали деньги для его предприятий. Разумеется, иногда коммерческие соображения могли перевесить обязательства, связанные с национальной общностью: в качестве примера можно привести смертельную конкуренцию генуэзских семей Чентурионе и Ломеллини, живших, соответственно, в Кастилии и Португалии, за долю в торговле золотом с 1440-х годов^[54]. Только родственные связи были достаточно прочными, чтобы обеспечить нерушимую связь и поддержку.

Одни и те же фамилии неоднократно встречаются по всему генуэзскому миру, от Черного моря в XIII веке до Карибского бассейна в XVI веке. Например, носители фамилии Каттанео, одной из первых знатных семей, открывших филиал в Кафе, оказались также среди первых итальянских торговцев, обосновавшихся в греческой Митилене; их родственники в Севилье стали сотрудниками Колумба, и они также сделались первой генуэзской фирмой, открывшей филиал в Санто-Доминго. Передаваемые акционерные компании, такие как Маона^[55] (которая обладала монополией на эксплуатацию острова Хиос), встречались реже, чем семейные фирмы, и даже Маона приняла для своих членов общую фамилию и некоторые характеристики семьи. Каждый генуэзский бизнес позднего Средневековья, который был детально изучен, оказался в некотором смысле семейным предприятием^[56]. Таким образом, для Колумба, который не являлся членом купеческого клана, служба в торговом доме была важным, но ограниченным источником возможностей. Например, работа в фирме Чентурионе в конце 1470-х годов дала ему независимость от собственной семьи и старт в атлантическом торговом мире; но вряд ли это привело бы его к тому богатству и славе, к которым он стремился, и, хотя он был благодарен Чентурионе за хороший старт, о чем упомянул в своем завещании, он ушел от них, как только представилась возможность. Однако эти связи оказались и далее чрезвычайно ценными, поскольку Чентурионе выступил в качестве банкира, финансировавшего третье путешествие Колумба в 1498 году, и продолжал вести банковские дела наследников Колумба^[57].

Разносторонние таланты генуэзских торговцев позволяли им приспосабливаться не только к разным условиям, но и к разнообразным видам торговли. В XII и XIII веках они прибыли в Восточное Средиземноморье в поисках специй как наиболее выгодного товара. Однако в течение XIV века генуэзцы переключили бо́льшую часть своих усилий (значительно бо́льшую часть в натуральном выражении и, возможно, чуть более 50 % в стоимостном выражении) на местные продукты Северо-Восточного Средиземноморского бассейна, более громоздкие при перевозке, но надежные в поставках: это были в основном хиосская мастика, фокейские квасцы, дунайские и другие северные лесные продукты, зерно с Кипра, из Дунайского и Черноморского бассейнов, а также рабы из стран Причерноморья. Специи, как правило, поставлялись через Бейрут и Александрию, где царили венецианцы. Генуэзские галеры к концу XIV века почти полностью сменились грузовыми кораблями. Примерно в то же время китайские шелка, являвшиеся ценным предметом торговли генуэзцев в Романии в начале XIV века, стали дефицитными из-за нарушения Монгольского пути в Китай^[58].

Чтобы восполнить дефицит, пока под эгидой генуэзцев Сицилия и Алгарве не начали производить в промышленных объемах высококачественный сахар и шелк, Генуя нашла место для производства шелка и сахара недалеко от дома, на западной оконечности Средиземного моря, в Гранадском эмирате испанских мавров. Хотя сахар являлся скорее левантийским, чем полностью восточным товаром, он вместе с перцем, корицей, мускатным орехом, мускатным цветом и гвоздикой считался экзотической приправой. Примерно к той же категории принадлежали шафран, сушеные и засахаренные фрукты из Гранады. Производители сахара в Гранаде имели собственный порт в Альмерии, где обосновались представители большинства генуэзских торговцев в эмирате, но главным перевалочным пунктом служила Малага, превосходная гавань на морском пути из Средиземного моря в Атлантику, с выходом во внутренние районы Гранадского эмирата, являвшегося источником экзотических товаров.

Более того, будучи как бы восточным государством в Европе, Гранадский эмират пользовался привилегированным доступом к исламскому Магрибу и, следовательно, к золоту Сахары, всегдашнему полюсу притяжения европейского интереса к Африке в целом и в особенности к ее Атлантическому побережью в позднем Средневековье. В XV веке Малага обычно занимала третье или четвертое место среди иберийских портов, осуществлявших прямые поставки магрибского золота в Геную. Другими центрами служили Севилья, Кадис и Валенсия. Но все эти цифровые данные не раскрывают первостепенную важность Гранады в торговле золотом. Золото, попав на корабли, перемещалось далее сложными путями. Генуэзцы, по-видимому, посчитали, что удобнее покупать золото в Кастилии и Валенсии, где цена на серебро была относительно низкой. И хотя большая часть этого золота, особенно в Валенсии, являлась результатом прямой торговли с берберскими странами, одним из основных источников дохода Кастилии была дань, уплачиваемая Гранадой (что, должно быть, происходило практически на глазах у генуэзцев Малаги), которая затем попадала в руки их братьев, кузенов, партнеров и хозяев в Кадисе и Севилье^[59]. На протяжении всего времени обращения Колумба за покровительством к испанским монархам те вели войну с целью завоевать Гранаду. Малага перешла к ним через год после первого появления Колумба при дворе, а последний оплот мавров, сама Гранада, пала почти в тот же день, когда они решили дать Колумбу так называемое «королевское поручение». На этом фоне становится понятно то значение, которое Колумб придавал упоминаниям о торговле золотом в своей переписке с монархами^[60].

Все отрасли, обслуживаемые генуэзской торговлей, имели географическую специализацию, которая, в свою очередь, подразумевала торговлю на большие расстояния. Текстильная промышленность зависела от завоза шерсти и красителей в центры производства, а пищевая – от поставок соли для засолки свежих продуктов. Генуэзские предприятия по производству золотых изделий (монет, сусального золота и золотых нитей) зависели от поставок африканского золота. Судостроению требовалось наличие технических специалистов и сырья – дерева, железа, парусины и смолы. Таким образом, необходимость генуэзского проникновения в Атлантику отчасти обуславливалась коммерческими потребностями и возможностями, создаваемыми присутствием генуэзцев в Восточном Средиземноморье. И когда в XV веке генуэзцы начали вести серьезную колониальную деятельность на атлантических островах, особенно на Мадейре и Канарах, Восточное Средиземноморье предоставляло жизнеспособные экономические модели и новые производства, изменившие природную среду этих островов и легшие в основу атлантической экономики на раннем этапе.

Главным был сахар – единственный из экзотических продуктов, излюбленных гурманами в латинском христианском мире, который можно производить в Средиземноморье. Первые генуэзские плантации сахарного тростника, имевшие коммерческое значение, по-видимому, находились на Сицилии, откуда в XV веке урожай вывозился сначала в Алгарве, затем на Атлантические острова – Мадейру, Западные Канары, острова Зеленого Мыса и Гвинейского залива, и к концу столетия сахар сделался основой их экономики^[61]. К тому времени, когда сахарный тростник пересек Атлантику и был посажен Колумбом на Эспаньоле, эффективная модель производства сахара, как обычно считается, находилась уже не в Восточном Средиземноморье, а на Канарских островах. Тем не менее стоит помнить, что ранний этап карьеры Колумба охватывал весь генуэзский торговый мир, от Хиоса на востоке до атлантических архипелагов на западе, и что он хранил в своем сознании образы Средиземноморья. Он утверждал, например, что на Эспаньоле собирают мастику – должно быть, он думал об этом острове как о потенциальном Хиосе, где, как он помнил, торговля мастикой приносила 50 000 дукатов в год^[62].

Основные опорные пункты деятельности генуэзцев в Атлантике находились в Западном Средиземноморье, особенно в испанской провинции Андалусия, с ее центрами торговли африканским золотом и с глубоководными гаванями для атлантического мореходства. Характер генуэзской атлантической колонизации соответствовал той меркантильной, мелкомасштабной, семейственной, двойственной и «безгосударственной» традиции, которая в целом отличала деятельность генуэзцев, использовавших опыт торговли в Западном Средиземноморье. Точно так же, как в XIV веке центр генуэзской торговли переместился из Египта и Леванта на север, в Дунайские провинции Византийской и Османской империй и к Черному морю, отступая от области, где господствовали венецианцы, в XV веке постепенное перемещение генуэзцев на запад было вызвано возвышением османов, алчных завоевателей и ненадежных партнеров в торговле. К концу столетия Хиос являлся единственным сохранившимся независимым владением генуэзцев на востоке, превратившимся в перевалочный пункт для сбыта атлантического сахара. Некоторые искатели приключений среди генуэзцев, торговавших на востоке, поддались искушению отправиться за пределы досягаемости для турок – в Персидскую империю, Индию и даже Абиссинию. Но там они действовали без связи с родиной. Основное направление деятельности генуэзцев повернулось к родным водам Генуи и близлежащим окрестностям, а следовательно, и к Атлантике. Генуя находилась в таком же географическом отношении к Атлантике, как Венеция к Востоку. Генуэзцы, казалось, проникли повсюду: на Азовском море и на Канарах были места, названные в честь генуэзских авантюристов. Но Атлантика служила их сферой деятельности.

Однако, когда появилась возможность идти дальше в океан, Генуе не хватило ресурсов, особенно рабочей силы, чтобы использовать шанс в полной мере. Генуэзская экспансия, несмотря на ее необычайную способность к расширению, все-таки не была бесконечно гибкой. Отчасти из-за истощения колониальных ресурсов или просто потому, что в Генуе, печально известной перенаселенностью, больше не было места для строительства, ее рост, похоже, приостановился. Исходя из физических размеров города и количества зданий, французский историк Жак Эрс подсчитал, что в середине XV века население составляло более 100 000 человек, однако его оценки плотности населения, количества членов домохозяйства и количества домохозяйств в здании представляются завышенными. Данные переписи населения XVI века свидетельствуют о том, что предложенную Эрсом цифру можно уменьшить почти вдвое. Следовательно, численность населения Генуи сравнима скорее с Валенсией или Барселоной, чем с Венецией или Севильей^[63]. Город, когда-то покинутый Колумбом, не был затронут эпохой Возрождения, не отличался значительным развитием, не был украшен разбогатевшими «за морем» купцами и перестал быть «владычицей морей», прославлявшейся в пору расцвета. В атлантической торговле XVI века генуэзцы больше не фигурировали ни в качестве первопроходцев, ни даже, в какой-либо значительной степени, в качестве участников. Они были удостоены второстепенной роли, и их в основном заместили испанцы. Колумб стал практически последним мореплавателем-первопроходцем из генуэзцев, а его генуэзские покровители являлись представителями новой породы, предпочитавшей толстый кошелек наполненному ветром парусу. Их преимущества и ограничения – талант совершать экспансии в интересах других, сильно ограниченное количество мест базирования, традиция коммерческих завоеваний и создания несуверенных поселений – помогают объяснить, почему Генуя внесла жизненно важный вклад в исследование и колонизацию Атлантики, не создав при этом собственной Атлантической империи.