Жареные зеленые помидоры в кафе «Полустанок»

Еженедельник миссис Уимс

«Бюллетень Полустанка»

2 ноября 1932 г.

В ПОЛУСТАНКЕ ОТКРЫЛСЯ ПОРОСЯЧИЙ КЛУБ

С одобрения Алабамской службы внедрения научных методов ведения сельского хозяйства у нас открылся Поросячий клуб. За дополнительной информацией звоните домой миссис Берте Вик. Берта говорит, что мисс Зула Хайт из Киттрела, штат Северная Каролина, всего за семь дней сумела заработать чистокровную китайскую свинью с родословной, и вы можете сделать то же самое, если как следует пошевелите мозгами. Она утверждает, что чистокровная свинья – свидетельство вашей оригинальности и принадлежности к кругу избранных, а кроме того, первый шаг на пути к богатству. Такая свинья станет основой вашего благосостояния, на всю жизнь обеспечит хороший доход, и в старости вы не будете знать нужды.

Иджи купила для кафе новый радиоприемник и говорит, что если найдутся желающие послушать передачу «Эймос и Энди»^[9], то милости просим, приходите, и даже необязательно что-нибудь заказывать. Она уверяет, что слышно прекрасно, особенно по ночам.

Кстати, никто не знает, как избавиться от собачьих следов на бетонной дорожке? Если знаете, позвоните, пожалуйста, или зайдите ко мне на почту, поделитесь опытом.

Дот Уимс

Приют для престарелых «Розовая терраса»

Старое шоссе Монтгомери, Бирмингем, штат Алабама

12 января 1986 г.

Эвелин открыла сумочку, достала сандвичи с острым сыром, которые прихватила из дому, и протянула один миссис Тредгуд.

Старушка просияла:

– Вот спасибо! Обожаю сандвичи с сыром и перцем. Признаться, я люблю красивую еду, а этот сыр такой аппетитный симпатяга. И красный перец тоже люблю. А когда-то обожала засахаренные яблоки, но теперь мне их нельзя: зубы. Вообще, если подумать, то мне все красное нравится.

Она немного помолчала.

– У нас была красная курица, ее звали Сестренка. Каждый раз, когда мне надо было идти на задний двор, я ей говорила: «Сестренка, не клюй мне ноги, девочка, а то запеку тебя в тесте». И знаете, она кивала, квохтала и отходила в сторонку. Она всех клевала, кроме меня и моего малыша Альберта. Мы даже во время Великой депрессии не смогли съесть эту курицу, и она умерла от старости. Когда я попаду на небо ко всем нашим, то, надеюсь, Сестренка и енот Кок тоже там будут. И старушка Сипси меня небось ждет не дождется.

Понятия не имею, откуда появилась Сипси… про негров этого никогда не знаешь. Ей было лет десять-одиннадцать, когда она начала работать у мамы Тредгуд. Пришла со стороны Трутвилля, это негритянский квартал за железнодорожными путями, сказала, что ее зовут Сипси Пиви и что она ищет работу. Мама сразу ее и взяла. Все дети Тредгудов выросли у Сипси на руках.

Она была маленькая, тощая и забавная. И ужасно суеверная. Ее мать была рабыней, и Сипси до смерти боялась сглазов и наговоров. Она рассказывала, что их знакомая в Трутвилле каждую ночь подсыпала соседу в ботинок желтый приворотный порошок, а дело кончилось тем, что бедняга потерял свою мужскую силу. Приворожила, называется.

Но больше всего на свете она пугалась, когда видела головы животных. Принесешь, бывало, ей курицу, или рыбу, или поросенка, которого зарезал Большой Джордж, так она к ним ни за что не притронется, пока не похоронит в саду голову. Говорит, если голову не закопаешь, в тебя вселится душа этого животного и ты станешь бешеной. Однажды папа забыл об этом и притащил домой голову поросенка, так Сипси завопила как резаная, убежала и не возвращалась, пока ее подруга не поколдовала и не очистила дом. Она, наверно, не одну сотню голов в саду закопала. А знаете, у нас из-за этого росли самые большие в городе помидоры, и окра, и тыквы. – Старушка засмеялась. – Бадди называл наш сад рыбоголовым.

Но несмотря на все эти чудачества, в штате Алабама не было лучшего повара. Уже в одиннадцать лет Сипси готовила самые вкусные соусы и жареных цыплят, фруктовые пироги и печенье, репу и горох. А плюшки у нее получались такие воздушные, что казалось, вот-вот взлетят под потолок и вам придется их ловить, чтобы съесть. В кафе все делалось исключительно по ее рецептам. Это она научила Иджи и Руфь готовить.

Не знаю, почему у Сипси не было собственных детей. Я не встречала человека, который любил бы детей больше, чем она. Все негритянки Трутвилля оставляли ей своих ребятишек, а сами уходили на всю ночь веселиться.

Знали, что Сипси позаботится о них наилучшим образом. Она говорила, что нет большего счастья, чем баюкать младенца. Могла всю ночь напролет петь колыбельную и качать ребенка, а то и сразу двоих, и просто умирала от желания иметь своего.

Однажды в ноябре, незадолго до Дня благодарения, – мама рассказывала, что был мороз, и деревья стояли голые, – так вот, Сипси наверху застилала кровати, и вдруг прибежала ее подруга и, страшно волнуясь, выпалила, что там, на станции, одна девушка из Бирмингема отдает своего ребенка, и поезд вот-вот тронется.

Сипси со всех ног бросилась вниз и, как была, в легком платье, выскочила на улицу. Мама Тредгуд закричала ей вслед, чтобы хоть пальто накинула, но Сипси сказала: «Нет время, миз Тредгуд. Я должна взять это дите!» Мама стояла у порога и ждала. Вскоре поезд отошел, и появилась Сипси. Она улыбалась от уха до уха, ноги у нее были в кровь ободраны о колючий кустарник, а в руках она несла толстущего и чернющего младенца, завернутого в салфетку с надписью: «Отель Дикси, Мемфис, штат Теннесси». Сипси объяснила, что эта девица возвращалась к себе домой и не могла показаться там с ребенком, поскольку ее муж уже три года как в тюрьме.

Мы так и не узнали имя мальчика. Сипси сказала, что раз он появился с поезда, то пусть его зовут Джордж Пульман Пиви – в честь человека, который изобрел пульмановский вагон. Неизвестно, кто его отец, но наверняка он был гигантом, потому что Джордж вымахал до шести футов четырех дюймов^[10], а весил целых двести пятьдесят фунтов^[11].

Когда он был еще совсем мальчишкой, папа Тредгуд взял его в свой магазин и обучил на мясника. Уже в десять лет он умел разделать свинью, и Сипси ужасно им гордилась. Она не могла бы любить его сильнее, будь он даже ее собственным сыном. Часто обнимала его и говорила: «Милый, хоть ты и не родный мне, а все равно что мой».

Когда Большой Джордж угодил под суд, она каждый день ходила на судебные заседания, не важно, дождь на улице или солнце… А ведь ей тогда уже было под девяносто. Хотя по негру никогда не заметно, сколько ему лет.

Еще она все время пела. «В багажном вагоне вперед и вперед», «Утренним поездом еду я домой»… И всегда что-нибудь про поезда. Перед смертью она сказала Большому Джорджу, что ей приснился Иисус весь в белом, он был проводником поезда-призрака и приехал забрать ее на небеса.

Я вам скажу, что в восемьдесят лет она еще готовила в кафе, и готовила отменно. Большинство посетителей ходили туда только из-за ее стряпни. И уж конечно, не для того, чтобы полюбоваться нашим кафе. Когда Иджи и Руфь купили его, это была здоровенная, страхолюдная развалюха. Знаете где? Напротив железнодорожных путей, рядом с почтой, где работала Дот Уимс.

Я хорошо помню тот день, когда они перебрались в кафе. Мы все пришли помогать, Сипси подметала пол и вдруг заметила, что Руфь вешает на стену репродукцию «Тайной вечери». Она бросила веник, долго смотрела на картину, а потом спросила:

«Миз Руфь, это кто же такой сидит за столом рядом с мистером Иисусом?»

Руфь так ласково ей отвечает: «Ну как же, Сипси, это ведь мистер Иисус и его братья». А Сипси глянула на нее и говорит: «Да ну! А я чего-то думала, что у миз Марии был только один сын», – и снова взялась за веник. Мы чуть не померли со смеху. Сипси прекрасно знала, что изображает «Тайная вечеря». Просто любила пошутить.

Джулиан и Клео соорудили в зале четыре деревянные кабинки и пристроили сзади жилую комнату для Иджи и Руфи. Стены кафе обшили сосновыми досками, а пол остался прежним, из старого дерева.

Руфь сначала пыталась украсить кафе. Повесила картину с парусником в лунном свете, но Иджи сняла ее и прикрепила рисунок с собаками, которые сидели за карточным столом, дымили сигарами и играли в покер. А внизу подписала: КЛУБ «МАРИНОВАННЫЙ ОГУРЕЦ». Они потом стали так называть свой сумасшедший клуб, который Иджи устроила вместе со своим дружком Грэди Килгором. Еще она развесила рождественские украшения – их так никогда и не сняли – и прилепила старый железнодорожный календарь. Вот и все.

В кафе было только четыре стола и несколько не слишком надежных стульев. – Миссис Тредгуд засмеялась. – Вечно садишься и не знаешь, выдержит тебя стул на этот раз или развалится. Кассового аппарата у них не было. Деньги хранили в коробке из-под сигар, из нее же и сдачу давали. На стойке лежали картофельные чипсы, фотографии известных футболистов, расчески, жевательный табак, наживка для рыбы и маленькие дудочки из кукурузного початка.

Иджи открывала кафе на рассвете и не закрывала, пока, по ее словам, последняя собака не наестся. Большая сортировочная станция была всего в двух кварталах, и все железнодорожники ели в этом кафе, и цветные и белые. Только цветных обслуживали с черного хода. Конечно, многие выражали недовольство, что она продает еду неграм, и нередко из-за этого бывали стычки. Но она говорила: «Никто не смеет указывать, что мне можно делать, а чего нельзя». Клео сказал, что она в одиночку решила бороться со всем Ку-клукс-кланом, и возражать ей бесполезно. Вот так и получилось, что наша милая, добродушная Иджи обернулась храбрым рыцарем и ринулась в неравный бой.

Кафе «Полустанок»

Полустанок, штат Алабама

22 марта 1933 г.

Иджи пила кофе и болтала со своим бродячим другом Смоки. Сипси и Онзелла на кухне жарили зеленые помидоры для целой толпы, которая должна была собраться к обеду, ровно в 11.30, и слушали по радио «Евангелический час. Крылья над Иорданом», когда в дверь кухни постучал Осия Смит. Сипси вышла в зал, вытирая руки передником.

– Миз Иджи, тут черный юноша просится поговорить с вами.

Иджи подошла к москитной сетке и увидела Осию, своего приятеля из Трутвилля, который работал на сортировочной станции.

– A-а, Осия, привет. Как поживаешь?

– Осия хорошо поживает, миз Иджи.

– Тебе что-нибудь нужно?

– Миз Иджи, нас целая куча ребят вон там, во дворе. Мы вашу барбекю уже два месяца каждый день нюхаем и просто с ума сходим, вот мы и подумали, может, миз Иджи продаст нам несколько сандвичей с барбекю? У меня с собой деньги есть.

Иджи вздохнула и покачала головой.

– Осия, дружище, будь моя воля, я бы вас пригласила зайти и за стол усадила бы, но сам понимаешь, не могу я этого.

– Да, мэм.

– В городе орудует банда, которая за минуту все тут дотла спалит, а мне еще жить не надоело.

– Да, мэм.

– Но ты пойди и скажи своим ребятам, что, если им что-нибудь понадобится, пусть не стесняются и приходят с черного хода в любое время.

Он просиял:

– Да, мэм.

– Сипси вам все подаст.

– Да, мэм, спасибо.

– Сипси, дай им барбекю и что там еще им надо, пусть скажут. И пирога не забудь.

Сипси проворчала вполголоса:

– Ох, накличете вы беду на свою голову с этими ку-клуксами, а меня убьют до смерти. И вы меня больше никогда не увидите, нет, мэм.

Но сандвичи все-таки приготовила и еще дала виноградного вина и пирога, сложив все в бумажный пакет вместе с салфетками.

Дня через три в кафе вошел запыхавшийся Грэди Килгор, огромный, как медведь, местный шериф и по совместительству железнодорожный детектив. Он когда-то дружил с Бадди, братом Иджи.

Грэди бросил шляпу на вешалку и сказал Иджи:

– Есть разговор.

Она принесла кофе и села напротив. Грэди навалился грудью на стол и приступил к своим нелегким обязанностям.

– Иджи, тебе не следует продавать еду черным, и ты это не хуже меня знаешь. В городе есть парни, которые не очень-то это дело приветствуют. Никто не желает обедать в помещении, куда заходят черные, это неправильно, и вообще, ты не должна этого делать.

Иджи немного помолчала и кивнула головой в знак согласия.

– Ты прав, Грэди, я и сама прекрасно знаю, что не должна этого делать.

Грэди откинулся на спинку стула и с облегчением вздохнул. Но она продолжала:

– Смешно получается, правда, Грэди? Вечно люди делают то, чего им не следует делать. Возьми, например, себя. По-моему, многие уверены, что в воскресенье после службы тебе не следует ходить к реке на свидания с Евой Бейтс. Глэдис наверняка считает, что тебе не надо этого делать.

Мало того, что Грэди, помимо всего прочего, отправлял службу в баптистской церкви, он еще и был женат на Глэдис, в девичестве Моутс, которая славилась на редкость вспыльчивым характером.

– Перестань, Иджи. Это совсем не смешно.

– А по-моему, смешно. Почти так же смешно, как шайка взрослых лбов, которые, накачавшись для храбрости виски, ходят с простыней на голове.

Грэди позвал Руфь, стоявшую за стойкой:

– Руфь, сделай милость, подойди сюда и одолжи ей хоть немного здравого смысла. Я пытаюсь уберечь ее от серьезных неприятностей, а она не хочет меня слушать. Я не буду называть имен, но кое-кто не желает, чтобы она продавала еду черномазым.

Иджи закурила «Кэмел» и улыбнулась.

– Вот что я тебе скажу, Грэди. В следующий раз, когда эти кое-кто заявятся сюда – Джек Баттс, например, или Уилбур Уимс, или Пит Тидуэлл, – я скажу им: если вы не хотите, чтобы весь город знал, кто прячется под этими дурацкими простынями, то почему бы вам не сменить башмаки, когда в следующий раз отправитесь на свои идиотские сборища?

– Иджи, да погоди ты…

– Черт возьми, Грэди, меня не одурачишь. Да я где угодно узнаю эти здоровенные башмаки.

Грэди взглянул на свои ботинки. Он как-то растерял весь свой пыл.

– Ну хватит, Иджи. Должен же я им что-то ответить. Так что, прекратишь ты это или нет? Руфь, да подойди же ты сюда, помоги мне сдвинуть с места эту упрямую ослицу.

Руфь подошла к столу.

– Ой, Грэди, ну какой может быть вред от нескольких сандвичей, которые мы продали с черного хода? Это же не то чтоб они зашли сюда и сели с вами за один стол.

– Ну не знаю, Руфь… Надо будет поговорить с ребятами.

– Никому они не мешают, никого не трогают…

Грэди задумался.

– Ладно, шут с вами. – Он погрозил Иджи пальцем: – Но чтобы только с черного хода, слышишь?

Грэди поднялся, надел шляпу и снова повернулся к Иджи:

– Покер-то в пятницу состоится?

– Ага, в восемь. И захвати побольше денег, я чувствую, мне повезет.

– Я скажу Джеку и остальным… Пока, Руфь.

– Пока, Грэди.

Иджи покачала головой, глядя ему вслед.

– Жаль, Руфь, что ты не видела, как этот здоровый бугай, пьяный как собака, три дня подряд ревел у реки не хуже ребенка, когда умер Джо, старый негр, который его вырастил. Клянусь, я не понимаю, почему люди перестали использовать свои мозги по назначению. Ты только подумай: этим ребятам противно сесть за стол с черным, но зато они преспокойно едят яйца, вылезшие прямо из куриной задницы.

– Фу, Иджи!

Иджи засмеялась:

– Прости, но иногда они меня просто бесят.

– Знаю, дорогая. Постарайся не принимать это близко к сердцу. Люди так устроены, и ничто в мире их не изменит. Даже ты.

Иджи улыбнулась и подумала: «Что бы со мной стало, если бы не Руфь, с которой всегда можно выпустить пар». Руфь тоже улыбнулась.

Обе понимали – надо что-то делать. И на следующий день блюда в меню, висевшем на двери черного хода, стали на пять-десять центов дешевле. Они решили, что так будет справедливо.

Еженедельник миссис Уимс

«Бюллетень Полустанка»

6 апреля 1933 г.

В КАФЕ ПОМЕНЯЛОСЬ МЕНЮ

Постоянные посетители кафе, заглянув на прошлой неделе в меню, сильно удивились: помимо всего прочего, там значилось филе опоссума, ребро скунса, козлиная печень с луком, пудинг с лягушатиной и пирог с паштетом из грифа.

Одна семейная пара приехала аж из самого Гейт-сити только ради того, чтобы пообедать. Они прочитали меню, развернулись и успели отойти на полквартала, когда Иджи открыла дверь и прокричала: «Первое апреля – никому не верю!»

Этой супружеской паре из Гейт-сити за причиненный моральный ущерб кроме обеда бесплатно подали пирог с кокосовым кремом.

Кстати, моя дражайшая половина на днях впустил в дом одну из своих охотничьих собак. Псина приволокла кость, и, представьте себе, я поскользнулась на ней и сломала на ноге большой палец. Доктор Хэдли положил гипс, но теперь мне приходится являться на работу в тапочках, и я не могу ходить собирать новости. Так что если у вас есть интересные сообщения, приносите мне их сами на почту.

Дот Уимс

Родс-Серкл, 212

Бирмингем, штат Алабама

19 января 1986 г.

Опять наступило воскресенье, и Эвелин с мужем собирались в приют. Эвелин сняла с огня кофейник и подумала: «Хорошо бы сегодня никуда не ездить». Но когда дело касалось матери, Эд был непреклонен, так что она даже не решилась заикнуться о том, как ей не хочется тащиться в такую даль ради того, чтобы сказать «здрасьте» вечно ноющей, требовательной свекрови.

Для нее эти поездки были пыткой. Она ненавидела запах болезни, лизола, смерти. Это напоминало ей о матери, о докторах и больницах.

Эвелин было сорок, когда умерла мама. Тогда она и начала бояться смерти. Теперь, открывая по утрам газету, она первым делом, не заглянув даже в свой гороскоп, читала колонку некрологов. Сообщения, где усопшему было лет семьдесят-восемьдесят, приносили ей облегчение, а если покойник доживал до девяноста, она искренне радовалась и чувствовала себя в некоторой безопасности. Но стоило ей прочесть о смерти сорока– или пятидесятилетнего человека – и целый день она чувствовала себя не в своей тарелке, особенно если в конце некролога семья усопшего просила присылать пожертвования в Общество борьбы с раком. Но хуже всего на нее действовали сообщения, в которых причина смерти не объяснялась.

После непродолжительной болезни… Какой?

Скоропостижно скончался… От чего?

Какой именно несчастный случай?

Она хотела, чтобы все было написано подробно, черным по белому. Никаких предположений и недомолвок. Особое отвращение она испытывала, если семья просила направлять пожертвования в Общество защиты животных. Что это значит? Человек умер от бешенства? Собака укусила?., или кошка поцарапала?

Но все-таки большинство просьб о пожертвованиях относились к Обществу борьбы с раком. Она удивлялась, почему ей приходится жить в теле, которое стареет, ломается и болит? Почему было не поселиться внутри доски? Или в печке? Или в стиральной машине? Куда лучше иметь дело с обыкновенным мастером, с электриком, например, или водопроводчиком, чем позволять врачам тебя трогать. Когда у нее начались родовые схватки, доктор Клайд, акушер, стоял над ней и врал прямо в лицо:

– Миссис Коуч, вы позабудете об этой боли, как только увидите своего малыша. Так что поднатужьтесь немного, и все. Вы об этом даже не вспомните, поверьте мне!

Какая ложь! Она помнит каждый спазм – такая была запредельная, невыносимая боль – и ни за что не стала бы рожать второго ребенка, если бы не настойчивые просьбы Эда. И еще одна ложь: второго родить оказалось ничуть не легче, чем первого, даже труднее, поскольку уже знаешь, что тебе предстоит. Она злилась на Эда все девять месяцев, и слава богу, у них теперь есть Томми, потому что больше – ни за что, никогда! Насколько, конечно, это от нее зависит.

Всю жизнь она боялась врачей. Сначала относилась к ним с недоверием, а теперь – с ненавистью, отвращением и презрением. С тех пор как в палату, где лежала ее мать, с важным видом вошел тот доктор с историей болезни под мышкой…

Щуплый, костлявый бог в дешевом костюме и грубых башмаках. Такой самодовольный, такой весь значительный, с порхающими вокруг медсестричками – гейши, да и только! Он даже не был маминым лечащим врачом, просто совершал утренний обход. Эвелин стояла у постели, держа маму за руку Войдя, он не счел нужным представиться.

Она сказала:

– Здравствуйте, доктор. Я ее дочь, Эвелин Коуч.

Не отрывая взгляда от записей, он громко произнес:

– У вашей матери быстро прогрессирующий рак легких, метастазы в печени, поджелудочной железе и селезенке с некоторыми признаками распространения процесса на костный мозг.

До этого мама даже не подозревала, что у нее рак. Эвелин не хотела, чтобы она знала, она и так была достаточно напугана. До самой смерти Эвелин не забудет выражение животного ужаса на мамином лице и этого доктора, который шествовал по коридору, упиваясь своим величием. Через два дня мама впала в кому.

Она запомнила и эти серые, стерильные бетонные стены комнаты ожидания в отделении реанимации, где она просидела несколько недель, нервничая и смущаясь, как и остальные посетители. Они знали, что их родные лежат в соседней комнате – холодной, лишенной солнечного света – и ждут смерти.

А они сидят здесь, совершенно чужие друг другу люди, в крошечном замкнутом пространстве, вынужденные быть на виду в самый сокровенный, самый болезненный момент своей жизни. Не знают, что говорить, как себя вести. Никакие правила этикета здесь не действовали. Никто не подготовил их к такому тяжелому испытанию. Эти несчастные, перепуганные и смущенные, как и она сама, люди были почти в шоке, но, храбрясь, говорили о повседневных заботах, о том, что все будет хорошо.

Родственники одной пациентки так боялись, что не могли заставить себя поверить, что умирающая за стеной женщина – их мать. Называли ее «наш пациент» и спрашивали Эвелин, как дела у «ее пациента», отодвигая от себя правду как можно дальше и стараясь смягчить боль.

Ежедневное совместное ожидание. Ожидание того страшного момента, когда их вызовут, чтобы принять решение – отключать систему или нет.

– Так будет лучше…

– Чтобы поскорее отмучились…

– Они бы сами этого хотели…

– Врачи говорят, что они уже умерли…

– Это только техническая сторона дела…

Техническая сторона дела?

Спокойные, взрослые рассуждения… А на самом деле хотелось одного – кричать и звать маму, милую маму, единственного человека на всем белом свете, который любил ее так, как никто в мире больше не полюбит.

В ту субботу врач заглянул в комнату ожидания. Все разговоры смолкли, все глаза прикованы к его лицу. Он оглядел сидевших.

– Миссис Коуч, можно вас на минуту в мой кабинет?

Пока она дрожащими руками собирала сумку, сердце ее колотилось, остальные глядели на нее с сочувствием, а какая-то женщина ласково тронула ее за плечо, но все они мысленно благодарили Бога, что пришли не за ними.

Словно под гипнозом, Эвелин внимательно слушала врача. Он говорил об этом как о чем-то простом и естественном: «Нет смысла продолжать мучения…»

По его словам выходило, что это самое разумное решение. Она поднялась как зомби и пошла домой. Ей казалось, что она готова смириться и отпустить маму.

Готова?! Да нет же, никто не может просто взять и отключить аппарат, поддерживающий жизнь матери, и нет этому оправдания. Выключить свет своего детства и уйти, словно погасить лампу и выйти из комнаты.

Она никогда не простит себя за то, что не хватило смелости вернуться в больницу и быть до конца рядом с матерью. До конца дней суждено ей просыпаться в слезах от чувства вины, и ничто в мире ей не поможет.

Кто знает, может, именно тогда Эвелин и начала бояться всего, что связано с докторами и больницами. Но теперь при мысли о посещении врача она в буквальном смысле покрывалась холодным потом и начинала дрожать с головы до ног. Стоило ей услышать слово «рак», как волосы на ее руках вставали дыбом. Она перестала трогать грудь, потому что один раз нащупала какое-то уплотнение и чуть не упала в обморок. К счастью, это оказалась бумажная салфетка, попавшая в бюстгальтер. Она прекрасно понимала, что страх этот совершенно беспричинный, просто надо сходить и провериться. Ей сказали, что раз в год необходимо проходить осмотр. Это в ее же интересах и в интересах ее детей. Все это она знала, и что с того! Наберется храбрости, назначит время, а в последнюю минуту позвонит и отменит.

Последний раз она ходила к врачу шесть лет назад с воспалением мочевого пузыря. Она хотела только одного – получить рецепт на антибиотики, что вполне можно было сделать по телефону, но врач заставил ее прийти для обследования почечной лоханки. Лежа с задранными ногами, она думала: что может быть гнуснее, чем когда совершенно не знакомый мужик ковыряется у тебя внутри и что-то там разглядывает, будто ты мешок с подарками?

Потом врач спросил, когда у нее последний раз осматривали грудь, и Эвелин соврала: «Три месяца назад».

– Ну что ж, – сказал он, – раз вы все равно здесь, давайте я вас посмотрю.

Эвелин затараторила со скоростью миля в минуту, пытаясь заговорить ему зубы, но он прервал ее на полуслове:

– Так, что-то мне это не нравится.

Дни ожидания результата анализа были невыносимы. Она бродила из угла в угол в тумане бессонниц и ночных кошмаров, молилась и торговалась с Господом, хотя не была до конца уверена, что верит в Него. Обещала, что если Он позволит ей не заболеть раком, то она больше никогда и ни на что не пожалуется и весь остаток жизни будет радоваться, что жива, совершать добрые поступки, помогать бедным и каждое утро ходить в церковь.

Но, узнав, что все в порядке и не надо готовиться к скорой смерти, Эвелин вновь стала сама собой. Однако теперь, после всех ужасов, ее пугала любая, даже крохотная боль. Ей казалось, что у нее злокачественная опухоль и стоит ей пойти проверяться, как врач, даже не выслушав как следует сердце, сразу отправит ее на операционный стол, откуда невозможно будет сбежать. Эвелин жила с мыслью, что одной ногой стоит в могиле, и как-то, разглядывая свою ладонь, вообразила, будто даже линия жизни у нее стала короче.

Понимая, что ей не под силу еще раз вынести мучительное ожидание результатов обследования, она решила: будь что будет, лучше умереть на ходу, не зная, больна ты или здорова.

В то утро по пути в приют для престарелых «Розовая терраса» Эвелин поняла, что жизнь ее стала невыносимой. Каждый день, проснувшись, ей приходится что-то выдумывать, чтобы заставить себя встать и начать день. Например, она уверяет себя, что сегодня произойдет что-нибудь замечательное – внезапно зазвонит телефон, и ей сообщат такие хорошие новости, уж такие хорошие… или в почтовом ящике ее ждет какой-нибудь сюрприз. Но почта приходила самая обычная, телефон звонил, потому что кто-то ошибся номером, а в дверь стучала соседка, которой понадобилась какая-то мелочь.

Тихое и страшное отчаяние овладело ею, когда она поняла, что ничего не изменится, никто не придет и не заберет ее отсюда. Будто она кричит со дна колодца, и никто ее не слышит.

Жизнь Эвелин превратилась в бесконечную вереницу долгих, черных ночей и серых дней, предчувствие близкой смерти накрыло ее гигантской волной. И она испугалась. Нет, не смерти. Она смотрела в черную бездну смерти, и ей хотелось только одного – прыгнуть туда. Честно говоря, эта мысль стала посещать ее все чаще и чаще.

Она даже придумала, как убьет себя. Серебряной пулей. Круглой, гладкой, как кусок голубого льда в бокале мартини. Но прежде она положит пистолет на несколько часов в холодильник, чтобы сталь была холодной, заиндевевшей, когда прислонится к виску. Она почти ощущала, как ледяная пуля проходит сквозь ее горячий, измученный мозг, но от холода ей совсем не больно. Последнее, что она услышит, – это грохот выстрела. А потом… безмолвие. Может быть, только тихий-тихий звук, какой, наверно, слышат лишь птицы в ясном, морозном воздухе высоко над землей. Сладком, чистом воздухе свободы.

Нет, не смерти она боялась. Она боялась жизни, которая стала напоминать ей серую комнату ожидания в отделении реанимации.