Пятая печать

Маленький гость улыбнулся.

– Я, знаете ли, фотограф. – Он качнул головой. – Не хочу быть нескромным, но точнее будет сказать: мастер художественной фотографии. Кесеи. Меня зовут Карой Кесеи.

– Ах вот как? – прищурился на один глаз часовщик Дюрица.

– Я это не из хвастовства говорю, – продолжил фотограф, – просто сегодня, когда в нашем деле столько развелось халтурщиков, это нелишне подчеркнуть!

– Ну конечно, – кивнул книжный агент.

– Мастер, стало быть, – одобрительно отозвался столяр. – Вот так и в моем ремесле. Тоже не все равно, как человек работает. Люди копят, чтобы получить за свои кровные красивую вещь; не только полезную, понимаете, а еще и красивую. Потому и не все равно, как работает мастер. Правда?

– Совершенная правда, – ответил Кесеи. – А если еще добавить, какую радость вы получаете от того, что можете разделить с другими свой личный и, так сказать, более развитый вкус, – вот когда становится ясно, как много зависит от настоящего мастера, в данном случае – от мастера художественной фотографии…

Книжный агент отодвинул от себя стакан:

– Да ведь вкусы бывают разные. Что до меня, то должен признаться, что жизнь лишилась бы всякого смысла, будь вкусы у всех одинаковы! Осмелюсь сказать, у меня в этом случае пропало бы всякое желание жить. Вы только представьте: куда ни плюнь – всюду одно и то же. Возьмем книги, к примеру. Писатели будут все на одно лицо, и что станет тогда с их глубокими мыслями, которые не найдут выхода, ибо требуется только одно и то же. Боже храни нас хоть в чем-нибудь быть одинаковыми. Пусть всяк любит то, что ему по душе!

Фотограф сделал нетерпеливый жест и, все больше краснея, заговорил:

– Но я все же думаю – если мне вообще позволено что-либо думать, – я думаю, что возвышенный вкус имеет определенное право воздействовать на вкусы более низкие и менее развитые, чтобы те поскорее менялись. Возвышенный вкус, полагаю я, такое право имеет.

Дюрица снова прищурился и произнес на сей раз чуть тише:

– Ну-ну…

– Что вы сказали? – спросил фотограф.

– Я сказал: ну-ну, – ответил часовщик.

Фотограф вспыхнул. Все лицо его залилось краской.

– Простите, как это понимать?

– Да никак, – ответил Дюрица. – Продолжайте, почтенный…

– Не обращайте внимания, – сказал столяр Ковач. – Он любит других задирать.

– Словом, я полагаю, что если мы сами уже достигли какого-то совершенства, то наш долг как-то подталкивать, стимулировать отстающих, чтобы те поскорее меняли мнения и отказывались от своих устаревших позиций.

– Ну-ну, – в третий раз произнес часовщик и поднял стакан. – Вот кто может далеко пойти! – сказал он и отпил из стакана.

– Куда пойти? – не понял столяр.

– Далеко, – повторил Дюрица и продолжил: – Ну что же, будем здоровы, выпьем за то, что дорого именно нам, а не кому-то другому!

– Это верно, – подхватил хозяин трактира. – Не станем никого лишать радости, приглянулась кому дурнушка – пускай радуется на здоровье.

– Честно признаться, – сказал книжный агент, – я тоже считаю так, что ежели статскому советнику доставляет радость нагишом выплясывать на балконе, то и пусть себе пляшет или чем он там занимается. Я это, прошу заметить, совершенно серьезно, без тени сарказма сейчас говорю. В конце концов, если что и придает нашей жизни смысл, то это уверенность, что мы вправе поступать сообразно собственной воле. А иначе разве могли бы мы вообще называться людьми? Верно я говорю?

– Верно… Верно… – согласился хозяин трактира.

– Святая правда, – поддержал его Ковач. – Это надо быть дьяволом, чтобы с ней спорить!

Фотограф повертел перед собой стакан:

– Да… конечно…

– Вы только вдумайтесь, – продолжал Швунг. – Ваш этот советник, дружище Бела, то бишь статский советник, который голым разгуливал по балкону, он, наверное, потому и придумал себе это экстравагантное занятие, что мыслил не так, как простые люди. Я вовсе не осуждаю его, но представьте себе, что такому советнику поручили обеспечивать население хлебными карточками. Или еще до войны, положим, он должен был заниматься заготовкой зерна. И вот придет он под вечер домой, а в голове по-прежнему крутится: какой ожидается урожай пшеницы да ржи, или сколько необходимо распределить хлебных карточек, и, вообще, так ли пойдут дела, как ему хотелось бы? Ну подумайте, что у этого типа в черепке творится! Представляете, выходит такой господин на улицу, где множество женщин, мужчин, детей, влюбленных и стариков и всех прочих, и думает про себя: а ведь это их мне надлежит обеспечивать хлебом, это им выдавать пайки! И видит уже не людей, а дневные пайки! Вон, говорит, два пайка пошли, а там – один паек, а там – паек для старика, которому на следующий год, наверное, уже не понадобится хлебная карточка, бедолага ужасно кашляет и едва волочит ноги. А при виде подростков подумает: этим вот на будущий год уже взрослую норму давать придется!

Хозяин трактира рассмеялся:

– Ну и юмор у вас, господин Кирай!

– Я и сам понимаю, – сказал книжный агент, – что это звучит смешно, только на самом деле, дружище Бела, здесь нет никакого юмора. Представьте себе, к примеру, какого-нибудь высшего офицера, положим генерала из военного ведомства, отвечающего за укомплектование армии. Тоже ведь не простой человек, не такой, как все прочие. Как, по-вашему, он себя ощущает, проходя по улице? И видя перед собой людей, мужчин…

– Такие по улицам не расхаживают, – заметил столяр, – они на автомобилях ездят. Как и статский советник ваш – тоже, поди, на машине катался, не так ли, дружище Бела?

– Все так. За ним по утрам приезжала машина, потом обедать его привозила, а к вечеру снова домой.

– Ну, видите?

– Тогда уж тем более все так и есть, как я говорю, – повысил голос книжный агент. – Такой уже и не слышит людских голосов, а видит разве что, как они открывают рты да руками размахивают. Из машины для них люди и подавно – всего лишь пайки или военнообязанные, если иметь в виду генерала! Вы только представьте… Выглядывает он из машины и видит перед собой человека, у которого все на месте: не безногий и не безрукий, не одноглазый – и дочурку с собой прихватил на прогулку, ведет ее, предположим, в сторону моста Маргит. Вот когда что-нибудь подобное вижу я или любой из вас, что нам приходит в голову? Вот, мол, добропорядочный семьянин, примерный отец – поди, не в кабак направляется и не к любовнице, а исполняет просьбу жены, погуляй, мол, с ребенком, пока я обед готовлю да прибираюсь. А то и просто – ребенок давно свежим воздухом не дышал! Но это мы так думаем – а что думает генерал? Он говорит себе: «Что за черт?! Человек призывного возраста, здоровяк, почему не на фронте?!» Дружище Бела подмигивает столяру:

– С юмором человек, а?

– Да чего ж тут смешного, дружище Бела? – насупился Ковач, столяр. – Если задуматься, то станет понятно, что нету тут ничего смешного!

– Так вот, – продолжал Кирай, – к чему я все это рассказываю? А к тому, что большим людям жизнь представляется совершенно иначе, чем нам, простым смертным. Они совершенно другие. И знают прекрасно, чувствуют, что мы не чета им, не их поля ягода.

– Это с какой же стати? – изумился хозяин трактира. – Они такие же люди, как я или вы.

– Ну, это как посмотреть! С одной стороны, вроде так, а с другой – так вовсе наоборот. Вам разве приходила в голову мысль – вон, мол, военнообязанный идет? Вот видите, не приходила. У вас никогда и в мыслях не было, что для людей, которые попадаются вам на улице, вы начальник, хозяин или, так сказать, повелитель, словом, некто, от кого зависит жизнь этих людей. Вам ведь и в голову не придет, что вы лучше всех остальных. Верно я говорю? А у этих наоборот – хотят они или нет, в голове сидит мысль, что они сделаны из другого теста. Потому и ведут себя во многих вопросах совершенно не так, как другие.

– Все верно вы говорите, господин Кирай, – согласился, распрямляя затекшую спину, столяр. – Я тоже могу пример из жизни вам привести. Закончил я как-то работу в одном барском доме, и по этому случаю мне предложили остаться на полдник. А заготовлено к нему было столько, что за неделю не съесть. Сижу я на кухне, кухарка с подносами возится, потом принимается хлеб резать. Я не выдержал и спросил: «Что вы делаете?» А она мне: «Как «что делаю»?» – «Для кого вы, – спрашиваю, – эти ломтики нарезаете?» Потому как кусочки были такие тонюсенькие, что, поверьте, каждый не толще папиросной бумаги был. Как есть говорю вам! Просвечивали насквозь, человек, стоя рядом, дохнуть боялся, чтоб они со стола не слетели. И какой в этом смысл? Выдрючиваются только, как уже господин Кирай выразиться изволил.

Фотограф отставил стакан и, покашляв, заговорил:

– Но вполне может статься, дорогой господин Ковач, что высокопоставленные господа просто хорошо питаются и хлеб им не так уж нужен. Ведь много хлеба обычно едят в тех семьях, где более сытных продуктов в питании не хватает.

– Я вот тоже о чем-то таком подумал, но все-таки это странно, вы не находите? Не толще бумаги, право.

– Как бы там ни было, – заговорил книжный агент, – факт остается фактом: они во всем желают вести себя по-иному, чем остальные люди. Взять хотя бы манеру, когда муж и жена обращаются друг к другу на «вы». Послушать их – так они вроде и незнакомы, вроде и не привязаны друг к другу навечно. Но это бы ладно, их личное дело, в конце концов. Мне было бы интересно узнать, как всем этим господам, что занимаются хлебными карточками, да генералам и прочим большим господам, которые судьбы простых людей решают, – как им по ночам спится?

– Замечательно спится, – воскликнул Дюрица, часовщик.

– А вот мне, господин Дюрица, в это как-то не верится.

Ковач почесал в затылке:

– Оно так… Если вдуматься, то и впрямь невозможно поверить, что им так уж спокойно спится; ну как может спать спокойно… к примеру, премьер-министр? Или, положим, прокурор или верховный? Не говоря уж о королях. Или о полководцах, военачальниках.

Дюрица перевел сонный взгляд на фотографа:

– А вы где потеряли ногу, простите?

– Нельзя же так, господин Дюрица, – упрекнул его книжный агент.

– Почему же нельзя? Если бы он рассудок свой потерял, будьте покойны, я бы и не спрашивал его ни о чем. Вас ведь я ни о чем не расспрашиваю. Так что случилось с вашей ногой, сударь?

Фотограф покраснел и шевельнулся на стуле:

– Да ведь я не один такой, к сожалению. Не один…

– Мина?

– Она самая. Все как водится: излучина Дона и прочее!

– Вот видите, – снова заговорил книжный агент. – А вы говорите, что премьер-министр или военачальник могут спокойно спать. Сами-то вы могли бы спокойно спать, жить себе поживать, развлекаться, допустим, с женщинами, если бы именно вы послали этого человека на фронт, мол, вперед, исполняй свой долг?

Дружище Бела кивнул:

– Ну, понятное дело. Никто еще не видал на фронте министра или премьера. Встречал кто-нибудь премьер-министра с деревяшкой вместо ноги?

– Не бывает такого, – отрезал Ковач. – Потому что если б таким господам приходилось сидеть в окопах, то не было бы вообще никаких войн, уж можете мне поверить. Это такая же правда, как то, что я сижу перед вами на этом стуле.

– Я вам так скажу, – многозначительно воздел палец Швунг, – лучше всего быть простыми людьми вроде нас. Нам уж точно не из-за кого испытывать угрызения совести. Откуда им взяться? А представьте себе хозяина банка или завода. Или землевладельца. В каком они положении? Казалось бы, все у них замечательно, все есть, что душе угодно: роскошные дома, виллы на Балатоне, в Бёржёни или Матре. И куча прислуги, горничных, поваров, автомобилей, водителей и всего прочего.

– И никаких забот, это факт, – кивнул трактирщик.

– И от этого они никогда не умрут? – зевнул Дюрица.

– От чего?

– От того, что у них все есть.

– А знаете, господин Дюрица, на кого вы похожи? – спросил книжный агент. – На попугая из бакалейной лавки, который все время долдонит одно и то же: «К вашим услугам, к вашим услугам!»

– Умный попугай, – сказал Дюрица. – Умнее многих книжных агентов в Европе. Точнее, в Эйропе, прошу прощения.

Кирай вскинул голову:

– Чем опять я не угодил вам?

– О Боже, с чего вы взяли?

– Вы думаете, я не расслышал этой вашей «Эйропы»? Да, да, да, именно так произносят все культурные, цивилизованные люди. Я слышал это произношение от людей широчайших познаний. Но вы с такими, я полагаю, никогда не пересекались. И если для них Эйропа – это нормально, то и для вас сойдет.

– Браво! Советую вам отныне говорить в телефонную трубку «хэлло», вместо «алло», раз уж вы эйропеец.

Дюрица, рассмеявшись от собственных слов, с довольным видом посмотрел на книжного агента.

– Спокойствие, господин Кирай, – положил руку на плечо Швунга хозяин трактира. – Вы ведь знаете, он без насмешек минуты не проживет. Ему доставляет страдание то, как замечательно мы здесь сидим и мирно друг с другом беседуем. Продолжайте, прошу вас!

– Вот увидите, однажды его заберет нечистая, – сказал Швунг и отвернулся к остальным. – Словом, вы полагаете, что люди из категории, мною описанной, могут спать спокойно? Заблуждаетесь! Ну посудите сами, откуда берутся все их богатства, комфорт и все прочее? Откуда, позвольте спросить? А оттуда, скажу я вам, что другим жрать нечего…

– Да вон в портфеле у вас грудинка, – поддел его часовщик.

– Хорошо! А как быть тому, у кого в портфеле грудинки нет? – парировал книжный агент.

– И вообще, – поддержал его Ковач, – так ли часто она там бывает?

Кирай кивнул и, загасив сигарету, продолжил:

– Вот о том и речь. Они как сыр в масле катаются, в то время как у других забот полон рот. И вы думаете, они про это не знают? Есть писатель такой – Золя, так он в своих книгах про нищету эту все как есть написал. И знали бы вы, сколько его книг я реализовал в правлениях разных компаний. Причем многие члены этих правлений прямо мне говорили, что они очень любят этого автора. Стало быть, им известно, что написано в этих книгах и откуда все их богатство. В конце концов, они ведь не идиоты. Зачем наводить тень на плетень? Все эти люди прекрасно знают, что они негодяи.

– Ну… это еще куда ни шло, – сказал трактирщик. – А если взять всяких… министров да полководцев – тех, кто считает, что им полагается управлять людьми? Вот, к примеру, у одного из моих гостей нет ноги. Как это полководец или другой кто, отдавший приказ начинать войну, мог взять на душу это несчастье – вы уж простите, уважаемый гость, за мою откровенность, но ведь это правда. Вам уже никогда не стать тем человеком, каким вы были до этого.

Ковач, прищурившись, уставился прямо перед собой.

– Оно верно, конечно… – начал он, – но все же, дружище Бела, мне кажется, дело немного сложнее. Потому как, с одной стороны, может, вы и правы, а с другой стороны, кто-то ведь должен решать, кому и когда на войну идти, то есть что я хочу сказать – нельзя обойтись без власти, кто-то должен страной управлять, правительство, или премьер-министр, или государь… И может наступить время, когда страну потребуется защищать. Это ведь тоже правда, как ни крути. Разве я неправ?

Дружище Бела подался вперед:

– Вы кто по роду занятий, господин Ковач?

– Как это – кто?

– Я просто спрашиваю.

– Ну столяр я.

– Значит, в руках у вас ремесло?

– Разумеется!

– И людям всегда будут нужны стулья, кровати, столы и прочая мебель, которую вы изготавливаете?

– Ну… вообще-то, да.

– А могут лишить вас вашего ремесла?

– Ну, это едва ли. Точнее, я так скажу: если работать на совесть, не жульничать, не обманывать – никогда не лишат!

– Вот видите! Тогда какое вам дело, кто ваш заказчик? Кто с кем хочет воевать? Куда бы ни повернулся мир, вы всегда останетесь столяром, в вас и вашей работе всегда будет нужда. Так это, господин Кирай, или не так?

– Вопрос не такой простой, – погладил макушку книжный агент. – Непростой потому, что человек все же любит родину, и вполне может получиться так, что ее интересы окажутся для него важнее.

– Вы шутите, господин Кирай! Разве могут быть интересы, которые стоили бы войны? Я человек необразованный и этого никогда не скрывал, но даже мне понятно, что нет никаких таких интересов, чтобы из-за них войну начинать!

– Позвольте мне перебить вас, – откашлявшись, заговорил фотограф, – я вашим терпением не злоупотреблю: а вот если, скажем, кто-нибудь стал бы утверждать – подчеркну, что я только предположительно говорю, сам я такого не утверждаю, – что вы неправы, что бы вы сделали?

Дружище Бела пожал плечами:

– Да наплевать. Пусть себе утверждает. Какое мне дело?

Кирай хотел было что-то сказать, но фотограф знаком остановил его и продолжил:

– А если, позвольте предположить, ваш собеседник утверждал бы не только это, а заявил бы, что только идиот может высказывать такие суждения? Что тогда?

Дружище Бела, недоумевая, уставился на фотографа.

– Только поймите, – добавил фотограф, – я не хочу, чтобы вы неверно истолковали мои слова. Это не я говорю. Я только предполагаю, что некий человек так обозвал бы вас. Что бы вы сделали?

Хозяин трактира, как свойственно это людям сильным, порядочным, но не обладающим слишком большим умом, попытался сначала понять вопрос, а затем уж с предельной точностью на него ответить. Он наморщил лоб, облокотился на стол и положил на руки подбородок. Затем неуверенно оглянулся по сторонам.

– А хрен его знает, что бы я сделал, – сказал он и добавил, оправдываясь: – Уж простите за грубое выражение.

– Ну а все-таки?

– Это, наверное, зависит от того, с кем я имею дело.

– А точнее?

– Ну… я бы сказал ему, что он ошибается и что ничего идиотского в моих словах нет.

Дюрица рассмеялся. Рассмеялся впервые с тех пор, как они собрались за столом. Тут надо отметить: если читатель представит себе одно из тех неприятных лиц, в которых улыбка проявляет какое-то детское простодушие, то он увидит перед собой нашего часовщика, который воскликнул:

– Порядочный вы чудак, дружище Бела!

– Теперь это неинтересно, – живо перебил его книжный агент. – А скажите, дружище Бела, что бы вы сделали, если бы этот некто, этот субъект, продолжал настаивать на том, что вы городите глупости?

– …И что бы вы ему ни сказали, – подхватил фотограф, – твердил бы свое, в лицо называя вас идиотом?

Дружище Бела потер подбородок, растерянно глянул на столяра. Затем, растопырив пальцы, уставился в собственную ладонь.

– Такого не может быть, чтоб ни с того ни с сего меня стали вдруг обзывать идиотом.

Книжный агент хлопнул ладонью по столу.

– Почему это ни с того ни с сего? Он просто уверен в этом, таково его мнение.

– То есть он убежден, – продолжал вторить Швунгу фотограф, – что вы идиот. И будет на улице и повсюду кричать вам вслед, что вы идиот.

– В таком случае, – заговорил трактирщик, нервно двигая кадыком, – я, наверное, как следует ему врезал бы! Не оскорбляй человека зазря!

Кирай и фотограф переглянулись.

– Вот видите! – воскликнул книжный агент. – Вот так начинаются войны! Из-за какого-то пустяка вы полезете в драку, причем с риском погибнуть, или сами кого убьете в ней.

Фотограф поднял указательный палец:

– Не скажите, не такой уж это пустяк. Ибо есть тут один момент, который вы упустили.

Книжный агент с некоторой досадой, но все-таки уважительно посмотрел на фотографа:

– Какой же, позвольте узнать?

– Дело в том, – продолжал фотограф, – что у того человека тоже были свои убеждения и он был уверен, что его убеждения или мысли правильнее ваших. И что же он сделал? Он не смирился с тем, что вы представляете ошибочную точку зрения, а попытался переубедить вас и доказать, что вы неправы.

– И поэтому обозвал меня идиотом? – возмутился дружище Бела.

– Ну, наверное, это случилось уже потом, когда его захлестнули эмоции, вызванные осознанием своей правоты. Согласитесь, разве стал бы этот человек спорить с вами, не будучи глубочайшим образом убежден, что он прав? Но пойдем дальше: коль скоро он был уверен, что правда на его стороне, то не заслуживает ли уважения его готовность и вас увлечь на путь истинный?

Трактирщик покачал головой:

– Ну уж простите! Я, может, не понимаю вас до конца, но знаю одно – как называется человек, способный для утверждения своего мнения хамить другим людям. Это нечестный, непорядочный человек. Ведь если вы подойдете к делу с моей стороны…

Тут он обвел глазами сидящих за столом, словно выбирая, к кому можно обратиться с вопросом, и его взгляд остановился на Дюрице. Но часовщик поспешил откреститься:

– Чур меня, сударь.

Дружище Бела махнул рукой и обратился к столяру:

– Я хотел бы у вас спросить, господин Ковач, приходило ли вам когда-нибудь в голову во что бы то ни стало навязывать свое мнение кому-то другому?

– То есть как? – подавшись вперед, удивился Ковач.

– Но простите, милостивый государь, – вмешался Швунг, – мы говорим о вещах серьезных! То бишь не о том, надо ли добавлять в сыр паприку, и не о том, как есть фасолевый суп – с луком или без лука.

– Совершенно верно, – закивал фотограф.

– Мы говорим о том, – продолжил книжный агент, – что у человека может быть мнение по вопросу, который касается, скажем так, всего человечества. Он, естественно, убежден, что мнение его может принести человечеству пользу, – столь громкий пример я беру, разумеется, просто для большей ясности. Так вот, человек сей считает, что правильно лишь его мнение, и желает не держать это мнение при себе, а, будучи убежденным в его полезности, сделать доступным для всех. То есть он хочет людям добра. Вы понимаете?

Дружище Бела повернулся к столяру.

– Вот скажите, господин Ковач, – спросил он, склонив голову набок, – у вас когда-нибудь было желание повлиять на мнение других?

– Господь с вами, – всплеснул руками Ковач. – Ведь известно – и любой из присутствующих это подтвердит, – что я тут живу с самого рождения и известен всем как человек работящий и честный, степенный. Верно я говорю, господин Дюрица?

– Разумеется, – сказал часовщик, опять начавший следить за мухой на потолке.

– У меня никогда и ни с кем не было никаких разногласий. Да как бы я мог осмелиться… не знаю, как и сказать… в чужие дела встревать?

Книжный агент положил ладони на стол и с нажимом заговорил:

– Ну вот, видите. Вы на меня не сердитесь, – он повернулся к фотографу: – я знал, что мы к этому придем, и потому только помогал вам, чтоб остальные поняли, о чем тут речь. Короче говоря, так оно и должно быть, дорогой господин Ковач. Именно так, дорогой дружище Бела. Потому что такое приходит в голову только министрам, да королям, да всяким военачальникам. Они потому и делаются министрами. Ну подумайте сами, не в том ли все дело, что эти люди, самоуверенные, бессовестные и тщеславные – то есть люди заведомо непорядочные, – настолько поглощены собой, что думают, будто только они знают истину, а все остальные ни бельмеса не понимают, сколько бы ни было среди них людей пожилых, опытных или весьма ученых? Так вот, удумают они что-нибудь и заявляют: должно быть так-то и так-то, а кому не нравится, с теми у нас разговор короткий. А потом, если будет такая нужда, могут забрать человека в солдаты – умирать за то, что они считают правильным. При этом им даже в голову не придет спросить у той, кого это больше всех касается, – у матери: а можно ли послать ее сына на фронт?

– А кого же еще… – вмешался дружище Бела, – не своих же им сыновей посылать. Не дождетесь!

– Иными словами, – продолжал Кирай, – источник всех бед заключается в том, что существуют неадекватные люди, которые полагают, что все остальные должны соглашаться с их мыслями. Иначе – держись, они шею тебе свернут. Достаточно завестись в мире двум-трем таким ненормальным – и готова беда. Потому что ни один из них не признаёт правоту другого, ведь каждый дошел до своей ахинеи самостоятельно. Между тем достаточно было бы хоть немного подумать. В самом деле, если один скажет, что правда на его стороне, я стану утверждать, что прав я, а третий скажет – нет, он, то получится ерунда: не может быть столько истин, а если и может, то это ненастоящие истины. Вы это понимаете, дружище Бела?

– Чего уж тут непонятного.

– Что вы гогочете? – повернулся книжный агент к Дюрице. – Если вам серьезный разговор неинтересен, то не мешайте хотя бы другим.

Хозяин трактира махнул рукой:

– Пусть гогочет! На него иногда находит. А я так вам скажу: самое лучшее, когда человек живет, как мы с вами: делаем свое дело, живем по совести, уважаем друг друга.

Ковач, столяр, взволнованно потер лоб:

– Прошу прощения… Я тоже хотел бы сказать… Нельзя забывать, по-моему, что если бы Господь наш Христос, к примеру, не уверовал так крепко в то, во что он уверовал, и не захотел бы любой ценой преподать свое учение всему человечеству, заставить принять его, то как бы мы смогли стать христианами, как могли бы спастись? Ведь это лишь потому и произошло, что он крепко верил в свое учение и был убежден, что обрел истину. Разве не так?

– Замечательно! – воскликнул книжный агент. – И чего он добился, обретя эту истину? Поделившись ею с людьми. Преподав ее половине мира. Изменилось с тех пор что-нибудь?

– Да как вы можете это говорить? Что значит – не изменилось?

– Ну а что мне еще сказать, друг мой?

Ковач покачал головой и беспомощно оглянулся по сторонам. Фотограф, вспыхнув, забарабанил пальцами по столу, Дюрица сонно уставился в свой стакан, хозяин трактира потянулся.

Оглядев компанию, Кирай продолжил:

– Не хочу хвастаться, но по роду своих занятий мне пришлось прочесть уйму книг. Разумеется, я прочел не все книги, которые были написаны, но во многие заглянул, среди прочих – в такие, где речь идет об истории. И могу с полным правом сказать, что со времен Христа ничего в мире не изменилось. Надеюсь, вы не поставите мои слова под сомнение. Так вот, дорогой господин Ковач, при всем моем уважении к вашему мнению, хотел бы спросить вас: если даже заповеди Христа не повлияли на человечество в ожидаемой мере, неужто вы будете утверждать, что может найтись еще некто более достойный и человечество прислушается к его учению? Ведь более правильного и более, так сказать, состоятельного учения нельзя себе и представить. Ну и где мы с ним оказались? Может ли появиться такой человек, который придумает нечто более дельное? Ведь что получается? Вот явился этот Христос – которого я тоже по-своему уважаю, – и, преисполненный своих истин, объявил, что он царь мира, а посему все должны его слушаться. Так что же, теперь может любой объявить себя владыкой мира, потому что он убежден в своей правоте? И это несмотря на то, что у его предшественника ничего не вышло?

Он оглянулся на дверь и понизил голос:

– Ну скажите начистоту, господин Ковач. Разве было когда-нибудь, чтобы варили мыло из человечьего мяса, костей и жира? Между тем как учение Христа давно уже всем знакомо. Об этом, конечно, нельзя говорить, но мы-то все знаем, что делается вокруг. Надеюсь, – он посмотрел на фотографа, – вы, сударь, не поймете меня превратно, это ведь просто констатация фактов. Разве свет видывал что-то подобное? Отвечаю: нет! А все почему? Да потому, что явился такой вот самодовольный выскочка, который твердит, что только один он умный, а остальные все дураки. Он один может объяснить всему человечеству, всей Эйропе, как надо жить.

– Хэлло, – сказал Дюрица и прищелкнул языком.

– Что вы сказали? – спросил дружище Бела.

– Не обращайте внимания, – махнул рукой книжный агент, – наш часовых дел мастер изволит шутить.

Он вынул мундштук, вставил в него сигарету и тем же приглушенным голосом продолжал:

– А теперь представьте, как такой одержимый спит по ночам. Может он спать спокойно, когда что ни день по его вине гибнут тысячи?

– Может, – ответил Дюрица. – Спит себе преспокойно.

– Вы могли бы, не сомневаюсь. Но представьте себе того человека. Каждый день умирают люди, потому что он взял себе нечто в голову и упорствует. Говоря: либо мир будет жить так, как мною задумано, либо после меня хоть потоп – пускай все подыхают.

– А по-моему, – заметил Ковач, – так все эти короли да большие начальники все ж не могут спокойно спать. Тут год или два назад показывали один фильм, так там король двух племянников погубил, а еще кого-то утопил в винной бочке – чтобы никого к власти не допустить.

– Да только ли это, – вскинул голову хозяин трактира. – Взять хоть нашу историю: одного короля в собственном шатре порешили.

– А наш Тиса?^[4] – вспомнил Ковач.

– Вот-вот! Ни один из них не может быть спокоен за свою жизнь. Наверное, только о том и думают, кто и когда захочет с ними расправиться. Ну скажите: зачем людям большая власть и немыслимые богатства? Какой прок от того, что можно командовать, деньгами распоряжаться и все такое, если нужно все время трястись от страха, что тебя зарежут, пристрелят или иначе как укокошат?

– О чем я и говорю, – с довольным видом произнес книжный агент. – Все беды как раз от таких людей. От тех, которым втемяшилось в голову, что они должны мир изменить. Вы только представьте себе, сколько проклятий сыплется на их головы, какими словами их поминают люди. Матери клянут их за отнятых детей, жены – за мужей, и прочая, и прочая. Уж поверьте, такая жизнь – удовольствие ниже среднего.

– Оно так, – заговорил Ковач, – я вон совсем не богач, никем не командую, работаю сам и живу, как умею. Грех жаловаться, на хлеб хватает. Не на все, конечно, хватает, сколько ни стараюсь, забот много, хоть отбавляй, и все-таки…

Он помолчал и, откинувшись на спинку стула, положил обе руки на стол.

– Хочу рассказать вам, – продолжал он растроганным голосом, – только вы надо мной не смейтесь… С самого детства была у меня, знаете ли, мечта – иметь собственный фонограф. Это такая штука – наговоришь в нее, а потом прослушиваешь, что сказал. Оно, конечно, ребячество, и все-таки было же человеку зачем-то нужно столько лет жить одной мечтой. Однако не смог я приобрести фонограф, хотя уже до седых волос дожил! А ведь работал всегда на совесть, так сказать, от зари до зари. Жизнь прошла, а я так и не осуществил то, о чем мечтал. И мечта-то, если подумать, – пустяк.

– Ну понятно, – заметил хозяин трактира, – в сущности, ерунда.

– Да, – кивнул столяр. – Что в нем есть-то: пара проволочек, какая-то пластинка, катушка и бог знает что там еще, в общей сложности килограммов десять, и эти-то десять кило каких-то там железяк я так и не смог за всю жизнь купить. То обувку детишкам, то одно, то другое, то для домика что-то нужно, чтобы семью в нищете не оставить, ведь я не вечный, пусть хоть детям легче будет жизнь начинать. Короче, не вышло.

– Ну да, – кивнул книжный агент, и взгляд его затуманился.

А Ковач тем временем продолжал:

– Но знаете, что я скажу вам. Свою скромную жизнь, со всеми ее неудачами и заботами, я не променял бы на жизнь всех этих важных господ. Меня хотя бы не поминает никто, а если и поминает, то добрым словом. Нет у меня ни богатства, ни власти – даже плевого фонографа нет, – зато совесть моя спокойна. Лучше уж я другим предоставлю и право командовать, и богатство несметное, лишь бы спокойно спать по ночам, а когда я пройду по улице, пускай люди скажут: вон идет столяр Ковач, работящий, порядочный человек. Этого мне достаточно. Верно я говорю, любезный дружище Бела?