Читать книгу: «Через стекло от осколков»

Шрифт:

ISBN 978-5-0060-5398-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Адажио на бересте

Слепой апрель

Из холода в жаркий апрель,
в слякоть и таянье красок,
в очередь красных потерь,
но – исчезающим классом.

Может, не в худший кортеж:
медленный, в память террора,
под замолчавший оркестр,
SOS, всех с правами надзора.

В очередь на карантин
через секретные кнопки,
в комнату с грифом один,
тесную, уже бытовки,

на четырех, и – ждать:
кому – то под ивээлом,
другим под живот кровать
и красная скатерть с мелом.

Мне несвободный режим,
приступы пьяной одышки.
Я, как живущий живым
не ре-комендую книжки,
их бело-черную муть
с подтеками акварели,
тяжелых страниц ртуть,
шелест, строчек качели.

И не прогноз, не расклад:
сбитые в кровь одеяла,
подтеками свет на руках,
на лицах, глубоких ранах.

В ступор осел телефон,
слов молчаливый шопот.
По ком-то плачет Афон,
другим воскрешения опыт

утром, в неровностях дня,
от новостей к передышке
под красные волны вина,
под белые, беглые выси,

когда от жары корридор,
красный закат с мотыльками,
перед глазами простор
с ослепшими глухарями.

И слышать: небо в воде,
как лодку апрель конопатит,
а дождь в перебив на ведре
музыку капель прячет —

к мозаике ночи пустой,
к пестрым проемам окон,
когда дребезжат под рукой
осколки последних стекол.

И ранят до струек тепла
в зрачках слеповатой ночи,
с сетчатки, глазного дна
отслаивая подстрочник.

И дня с глухарями следы
в сознании тлели мутном
под всхлипы осенней воды
с вечера в прошлое утро.

Лепестки чухони

Медленно
стыли деревья,
когда затихали поля.
Безмолвие: через нервы
его осязать с нуля,

видеть:
стреножены кони,
когда не окончен сезон,
и ты не зависишь от воли
вставая, идти в наклон,

когда еще свет в ладонях
и на водянистой листве,
а ты не в просторном доме
стреноженным и в узде.

Глотая холодный воздух
одышку гасишь внутри,
с трудом понимая прозу
доступную взаперти,

как прячутся в паутинах
крупные капли дождя,
как пули проходят мимо
устав в сквозняках дня

и тают в мишенях точки
высушенной мошкары
в лесу из хвойного воска
с подтеками бурой коры

разбросанными от центра,
дрожащими по углам,
они в серой копоти света
подобные мотылькам

двоились и падало зренье.
Я слышал: по каплям вода.
тревожила днем осенним,
просачиваясь в никуда.

Я видел: таяли листья
в остатках стоячих луж;
от них уплывали выси,
их белых чешуй чушь

Окончен сезон охоты.
Из скудных трофеев улов:
два, три лепестка чухони
в лодке с одним веслом.

И по туманам в лощины
в узкий, без света просвет:
в нем вспыхивая осинник
предупреждал: не снег.

Он рядом и таял ближе
в тусклом окне сентября
холодных домов крыши
в нейронных грея сетях.

Стекол разводы и копоть
с собой уносила вода,
и знающий, чей-то шопот
подсказывал мне «куда».

И – медленно из изгоев,
из Пятницы – в дикаря
то трезвым, то с перепоя
похожим на глухаря

я превращался в птицу
способную токовать.
Я не говорил «в Ниццу»,
меняя на стул кровать.

С ветки к удобной выше
я не успевал взлететь,
на резкий осев выстрел,
раненным вкось висеть,

мутную видеть картину
как тень мою принял лес,
как падает в паутину
небо, оставаив врез,

как остановился кокон
доматывать дня виток
и замерзал меж стекол
с белым лицом листок.

Он мне царапал душу,
немела от ветра щека,
а я продолжал слушать
разбитые звуки стекла,

слышал игру ксилофона
хрустальные полутона
и колокольного звона,
когда затихала она,

когда перепутаны жилы,
артерии – с кровью вен,
кругом не снег и не иней,
окно ни вкось и ни в крен.

В нем видимое терялось
в подробностях сентября,
а то, что еще оставалось
само по себе, без меня

оттенками серой краски,
брошенных греть костер
и ветром больным в маске
расшатывать корридор.

Пьяные снегири

Вале Чепеленко

Пора засушенных мимоз,
рябин настоянных на ветре.
От ветерка – острей мороз
и снегири пьяней на ветке.

Перебродивших ягод хмель,
спасенный крыльям от мороза:
с малиновых рябин капель
в снега и к памяти мимозам.

Друг перед другом снегири
слетая в красной канители
плели на снегах лабиринт
стяжками скатерти затейной.

Как в гнездах пыли воробьи,
елозя в белых, для веселье,
для солнечной их ворожбы,
валялись в ягодах осенних,

настоянных на покрова,
и первыми из мумитролей
тянулись к новым островам
раздутые от ягод с солью.

Их продолжалась воркотня,
мной не осознання взглядом…
Сменилась осень за три дня
безжизненным ее пейзажем.

но через раз, через плетень
я не выискивал их в сущем.
Их не сменила свиристель
веселая в лучах секущих.

Я помнил как обрывки дня
влетали в пьяные обьятья
заката, как потом – со дна
их красные бурели пятна.

Душная палата

Через Гефсиманский сад
на суд: с удушьем в палату,
в терновые круги, в ад
и – в трехнеделье кряду.

Понтий Пилата месть:
в мишенях квадраты окон,
заревом каждая весть,
с кровью, жарой, потом.

Слыша, куда все плывет,
не видел как из минаретов
свет падал. В ночь переход —
его летаргической метой.

Без лампы неполной луны,
тусклой через расстоянья
стирался текст неба, вины
моей, перед ней покаянья.

И бесконечность, и тишь,
охрипшие, шопотом ноты.
Я слышал: от желтых лиц,
отщелкивались темноты.
На мысли ловил себя,
как легче через преграду
в палате ловить снегиря,
при свете окон прохладу,

когда уплывала луна,
водой разбавляя чернила,
оттенками синего льна
все как-то еще светила

дорогу. До выхода, врат
орлом выпадала решка:
я шел через утренний сад
с ней на зеленых ветках.

Не помнил, когда до утра
память вернулась, одышка
с дыханием, бегом трав
исчезла. И – передышка!

И – медленная суета
вползала
с возней прикроватной.
Мне стены шептали: среда,
не понедельник кровавый.

С пропуском дней, с четверга
мне неожиданной спешка…
Вплывали с водой берега
и ночь – без ее отрезков.

И настежь любой секрет:
распахнуты окна, стены.
Лунных фантазий сюжет
без текста, актеров, сцены.

Небо подобьем шатра,
дохнуло в глаза Куросио:
воздухи хлынув с утра
шли рябью, его курсивом.

День разглядев не совой,
я видел мосток капитанский,
как ветром правит немой
капитан из чужой Небраски.

Кружило. По курсу земля.
Мне пузыри по болотам.
Прав Лавуазье, не Золя:
дыхание легче с азотом.

И воздух из окисей дня,
плавал по всем протокам
в легких моих, без меня
снаружи и между стекол,

медленно ставил знаки
подсчеты вел без таблиц,
и – свет на углах атаки
вносил в искаженья лиц.

В мозаике новых красок
меня он надолго терял,
а я – выплывал без маски
из той же воды в провал,

разной от столкновений
с сюжетом кривых зеркал
из повторимых мгновений,
если их свет не смещал.

День оттого не длинный,
растянутый по голосам
меня помещал в картины,
да Винчи стирал их сам.

Желтые лужи

После дождя лужи,
устав от глубоких протрав,
в листьях внутри и снаружи
и в тех, что в пути от стужи
застряли на зыбких плотах.

И – всем ветерок качели
устроил как теплый бриз:
для тех, что куда-то летели,
мне – не попасть в метели,
качающих снежный обрыв.

В них есть кучевые неба,
без ряби по ним, в глазах
в абрисах разного цвета:
одним с позолотой лета,
другим —
с ветерком на вожжах.

И – плавающим отраженье
мое в облаках вверх лицом.
Как после головокруженья
небо с моим отторженьем
стиралось во мне и в нем.
Я восстанавливал место,
где свет исчезал за углом,
но лужи подкинули Вестерн
и – ложные слухи и вести,
устроив мне желтый фургон.

И он – через лужи в холод
с вечера плыл до зари:
каждого встраивал в кокон
из вороха листьев под полог
из одноцветной слюды,

когда разноцветной мастью
не в тон ожиданьям творца:
одышка простора от астмы,
не маслом – осенние астры,
но холод, знобящий с утра.

И мне поворот на спасенье:
рябь луж, разноцветие брызг,
вода по изгибам осенним
и – отраженьем последним
моим и плывущим на бриз,

когда уже астры и лужи
подсели в контрастах Дега
с водою, остывшей от стужи
внутри, с одышкой снаружи
туманов к концу декабря,

а небо с волнами страхов:
в лужах нет прежним меня.
Осень под ковида знаком
текла по чужим буеракам
и с тенью моей до дождя.

Вощенное стекло

Неоновой, в инее дверь
внутри: за стеклом клетки
пьянила себя свиристель
на красной от ягод ветке.

Без нот, наугад, береста
звучала и – звуки летали
как будто зимою весна,
не осень с ее цветами.

На разноцветный мотив
ко мне миражами мрака
дождей приходил курсив,
меняя Восток на Запад.

В те же створки окна
небо входило холодным.
На нем остывала луна
и свиристель в желтом.

Без света зима по апрель,
чисел, событий, неделей.
С окон стекла акварель
и с охрою лужи в аллеях.
Погода ушла под навес.
Стрелки с юга на север.
Я с температурой и без
у моря, и сзади не берег.

В бреду, с голосами на
вощенном стекле сознанья
слоями всплывали со дна
знакомые люди, зданья.

И – растекалась вода,
захлебываясь пузырями
красными: в дыме дома
на фоне размытых зарев.

Была свиристель на час
из красного подсознанья:
свистящими звуками астм
с апное – через дыханье,

через подъемы – в диез.
через скачки препинанья.
И рушился плотный текст,
в тумане шатало здания.

Все размывалось в разы
и отдаленным и близким.
Я слышал: плачут навзрыд
створок шарниры, диски.

Ветром открыло дверь
окна втянув, а в стену
ударила грохотом дрель,
экран отключив и сцену

и выпал рассвет до шести
и титры о нем на экране.
От тока двухфазной сети
стекло осыпалось в раме,

но – свиристель в окне
на той же молчала ветке
от пьяной рябины в огне
и – в продувной беседке.

Адажио на бересте

Живой, готовый на вынос
утром, с сумой барахла
я собран. И время на выбор!
Я инок. Мне снова в бега.

В исхлестанный ветками ветхий
рассвет вдоль дорог и болот
меня из распахнутой клетки
встречать у закрытых ворот.

Не вылечен греками, Леной,
ветром, изъеденным в моль.
Он лепит соленой пеной
в лицо мне волной голубой.

Отчаянье перед простудой
ко мне подкатило само:
посыпались буги и фуги,
сюжеты в лучах Шапито

и многоголосье от вспышек
команд от ударов хлыста,
сорванный голос одышек…
Бемоль! С до диез не весна!
Новый, в неоновой краске
медный, без поводов звук.
И клоуньи шутки и пляски
от выстрелов пьяных базук.

И продолженье качелей
с приступов лжи под наркоз.
Он мне доносил еле еле
сбивчивый стрекот стрекоз,

а после затишия, с ночи
на сорванной бересте
адажио правило почерк
мой буквами, но не везде.

Ржавые из магистрала,
они меня гнали вперед
в залы слепых вокзалов,
тесных портов, причалов
с мыслью «на пароход»,

но – ветер, парус, берег,
с преодоленьем широт
отвергнуты: зуммером
пеленг
о рвущихся неба строп.
Мне досягаемой точкой
маяк, красный луч в воде
или – в ручье проточном
звезда, облучок в ладье,

или по каплям источник
воды, уходящей в песок,
в часах
без шума песочный
шум ветра, может звонок.

О сроках воды волненье,
в наклон убегающий слог…
мне, потерявшим зренье
увидевшим это в смог.

От парусов, всей регаты
вплавь догорающий залп
лучей и по волнам агаты
пиков блуждающих альп.

Снова к
осиновым листьям
и нитям живых паутин.
Я по подтексту вымысла
видел нелепость картин
ретушью желтой краски
размытых поверх одеял,
похожих на поле из ряски
в зеленых болотах углам.

слышал дыханье округи,
ветра игравшим на всем.
Я не готовый к разлуке
с полсветом,
спешил босиком,

слыша дрожащей бересты
как звуки не все в тетрадь,
как пьяный глотая воздух,
трезвел, но не мог бежать.

В окна стучал и в двери,
их не открывавших домов.
В стеклах торчали тетери,
кричащие рты без голов.

Лаяли с хрипом собаки,
послушные им взаперти.
Свет жил, гуляя во мраке
в пустом переулке плести.

От вдребезги битых окон
я слышал, к кому и по ком
осколки мозаик, стекла
торчали под разным углом.

Безумная Грета
/по Брейгелю/

Не рукотворной картина
в память, глубинам зеркал
с бесами к злым паутинам
красок, костров языкам.

Ад, оглушенный испугом
в красной, вспышками мгле.
Каждый, имевший свой угол
ждет очередь – на костре.

В смрад дымящих одышек,
к густым перегарам отрав
преступников и воришек
в огонь кислород избрав!

В воротах «Безумная Грета»,
над всеми в руках металл.
Шпага к ударам воздета
над пропастью в сотни жал.

В ней, поглотившей небо,
любое из них – в глазах,
но взбаламученный Гретой
ад – на холмах, в ветрах.
Повод там быть: слитки,
а – огненный переполох
к поискам зыбкой калитки
к богатствам – через порог.

Ни подлинника, ни копий,
ни плана: откуда в огнях
просвечены ужасом окна
и адом вся пеплом земля.

Он не выбирал в сюжете
удобный для глаза пейзаж,
не был одиноким на свете
в цветах забывая про нас.

Он поколенья без масок
в ход времени и в поток
включал из огненных арок
с кострищ, дымящих особ.

И не для тех, кто выбыл
в набросках карандаша,
в сюжетах из пепла, зыби
потухшим огнем дыша,

выхватив «золото» Греты
в огне расплавлял металл…
Он жил как не все поэты
премированные за хлам.

Не при дворе художник,
скитавшийся по стране,
был как любой сапожник
уставшим, спиной к стене,

что-то менял в картине,
Гретой пугал всех нас
или – окном в паутине
мазков исчерпав запас.

Сюжеты его на выбор
с набросков карандаша.
Он в тяжелейшей из игр
безмолвия всех лишал.

Через глаза или жесты
через развороты лиц
мир его окислов жести
без воздуха, без границ.

Еще – не Уленшпигель,
открытый всем и всему
в виды видавший тигель
плевел добавлял к зерну.

Ракурсы в фас, коллажи
менял как меняют вино,
а после по виду, не сразу
глотками глушат его,

просеивал краски неба
и воду – через решето.
Воздух бледнел от света
костров и дыхания ртов.

И – подбирал краски
черный сгущал до фраз,
а после бардово-красным
кой-где оживлял грязь.

Проездом

Вдоль туманов в огнях поезда.
Мимо станций без остановок,
без надежды на случай из ста
мне на скорый к станции Новой.

Перед носом, по нервам вагон
взбаламутил туманные клочья:
желтой молнией и через гром
оглушил меня
шумом полночным.

В поджигающем воздух огне
не лежать на издерганной полке,
днем не видеть как тает в охре
свет осенний в снежном потоке

и не слышать, как хлопает дверь
и гармонь от цезур, с экстазом
изворотливо, с «до» и до «ре»
будет в нотах менять парафразы.

Вместо ясных в длинноты тире,
от них на неточный подстрочник:
крупным шрифтом как на стене
в нем напомнить значение точек…
С веток ягеля с парой гвоздик
все колеса по разным стрелкам…
Дни темнее, чем ночи в разы
окон в инее, в хвойных ветках,

в бесконечной тягучести снов,
до последнего кадра картины:
только тиканье громких часов
в темноту сквозь узлы паутины.

В темноте, изменяющей полутона
мимо «Новой» ликующий поезд:
стук колес оживляют туманы окна
с полустанками вместе и порознь.

Тень от лампы качалась пустой,
стакан еле желтый от едкого чая,
окно с дребезжащей
меж стекол осой
всех оттенков как в оттепель мая.

В тех же сумерках перед окном
изнутри с перебитым дыханием,
я как тень, еле пульс, метроном,
успевающий с опозданием…

Дням вчерашним, текущие вкось,
числа врозь и по разным лекалам:
полусбившейся, к будущим ось,
с замиранием, без интервалов,

по резьбе, по виткам, через ряд,
как дыханье с задержкой при астме.
Листья в окна прогноз шелестят,
облака предлагают мне царства,

поезд скорый на выбор в четверг
или в пятницу – без расписанья…
Мне бы знать, чем закончится век
в светолуние – в луностояния

с февраля, с високосных дней
и в метели, на узких просторах.
Я бы ждал как в снегах огней —
отскрипевшие за ночь ворота.

В дни зимы – и прогноз по себе,
что ко мне от ковидного лета
в перепадах жары, не в среде
безголосой, с подтекстами эхо,

заведенным на час Х звонком
по маршруту дыхания крыши,
улетающим стать двойником
мотылька в дни цветения вишен,

отвлекать облака – от всего:
от туманов, огней листопада,
если поезд не тот и чужое окно
ближе чем от жары прохлада.