Строки судьбы

Илья Розенфельд

Этой же весной случилось полукомическое происшествие: к одной нашей соученице на весенние каникулы приезжает гость из самого Киева – двоюродный брат. Он наш сверстник, учится, как и мы, в восьмом классе.

Само по себе событие заурядное, но наши девочки его очень ждут, волнуются и шепчутся. От них мы знаем, что он красавец и прекрасный пианист, победитель республиканской шахматной олимпиады среди школьников старших классов, что-то еще в таком же духе. Судя по всему, нам до него далеко. Фамилия его Козлов – это все, что достоверно о нем известно.

И вот нас (пятерых) приглашают в гости – мы понимаем, что нам, жалким провинциалам из захудалого городка, почти деревни, покажут и столичного гостя.

Мы пыжимся, но в душе робеем, ведь мы действительно провинциалы, куда денешься, так оно и есть. Нас знакомят, и первое, что нас поражает: Козлов в отглаженной белой сорочке с голубым, в косую полоску, галстуком, золотистые волосы красиво причесаны на косой пробор, у него смазливое, слегка надменное личико и на губах снисходительная гримаска.

А мы в простых рубашках с распахнутым воротом, причесаны мы аккуратно, но без затей, и галстуков ни у кого из нас вообще еще нет. Мы сидим за столом и пьем чай, а Козлов трещит без умолку. То и дело в его речи мелькает: «У нас на Крещатике… В Киево-Печерской лавре… На Центральном стадионе… В филармонии… В Театре оперетты…» Как бы мельком он небрежно бросает: «Когда это было? Точно не помню, кажется, после концерта Утесова… или Вадима Козина – забыл. Или нет – Изабеллы Юрьевой». Наши девочки не просто слушают – они внимают с открытыми ртами, глаза их восхищенно горят. Ведь у нас нет ни стадиона, ни филармонии, ни Театра оперетты, ничего. И все эти имена – Утесов, Изабелла Юрьева, Вадим Козин – для нас фантастика, мечта, фамилии небожителей.

Потом Козлов снисходительно обращается уже к нам: «А что, в вашем, пардон, местечке уже есть звуковое кино? И что, даже театр? Ха-ха, воображаю!»

Но мы молчим. Пока. Хотя нас он уже задел. И я (на пробу) задаю осторожный вопрос: «А у вас в Киеве „Тангейзер“ идет?» Козлов смотрит на меня с недоумением. «Что? Тан-гейзер? Как это?» И тут мы ехидно и громко хохочем. Он не понимает причины нашего смеха и растерянно смотрит на нас. Пауза, минутная неловкость. И тут наша хозяйка громко возглашает: «Ребята, давайте лучше танцевать!» Мы поднимаемся из-за стола, и Козлов облегченно говорит: «Правильно! Давайте я вам сыграю „Сашу“. Знаете? Это я подобрал дома по слуху, сразу после концерта. Хотите?» – «Хотим!» Сейчас «Саша» – самая модная песенка.

Он подходит к пианино, небрежно, как мэтр, усаживается, нажимает две-три клавиши и брезгливо произносит: «Хм, расстроено!» И играет. Играет он очень бурно и громко, страшно колотит и фальшивит, техника у него слабая и аккомпанемент плохой, приблизительный. Но видно, что старается блеснуть, поучить нас, недоумков из местечка. Ведь он столичная штучка, киевлянин.

Он играет и даже напевает, и мы видим, как наши девочки осторожно переглядываются. Они уже все поняли. Наконец Козлов берет заключительный аккорд и торжествующе смотрит на нас. От усердия он даже вспотел. И теперь ждет кликов восторга. И тут мои товарищи говорят мне: «Ну а теперь давай ты». Значит, теперь нужно постараться и мне. И я стараюсь. Техника у меня хорошая, беглая, я стараюсь подражать самому Симону Кагану, блистательному аккомпаниатору Изабеллы Юрьевой, и я вижу, как недоуменно вытягивается лицо у нашего гостя. Он молчит, он в нокдауне. Немигающе смотрит на меня и спрашивает: «А ты это как?.. По нотам?» И тут уже торжествуем все мы. «Нет, – отвечаю я. – Я тоже по слуху, но только с пластинки». Козлов заметно вянет.

И тут подключается Марк [Кривошеев]. «Ты, говорят, чемпион по шахматам?» Козлов на минуту теряется, но тут же оправляется. «Да, нашего района, а что?» – «Давай сыграем. Покажешь мне пару новых ходов?» – «А ты умеешь играть в шахматы? Это не шашки». – «Ходы я знаю. Так как? Или дрейфишь?» Козлов презрительно смеется. «Я? Дрейфлю? Несите шахматы!» Фигуры расставлены, мы столпились за спинами игроков. Игра начинается. Ровно через десять минут Марк делает ход конем и спокойно говорит: «Тебе мат». – «Где?» – «А вот». Марк смеется. Смеемся и мы. Мы рады. Козлов смотрит на доску, лицо его пунцовеет. «Ладно, – раздраженно говорит он. – Давай еще одну. Я просто зазевался».

Фигуры снова на доске. Сейчас Козлов играет гораздо осмотрительнее. Проходит минут двадцать. «Ну? – спрашивает Марк. – Сдаешься? Или как?» – «Я? Чего ради!» – «Тогда лови мат!» Козлов обескуражен, он в растерянности. «Тогда еще одну!» Еще одна партия, и снова мат. Пауза. Это уже нокаут. Мы торжествуем. Но девочки ставят патефон, приглашают нас, и неловкость ситуации растворяется в шуме, смехе и общих разговорах. Вскоре столичный гость уезжает, а мы еще не раз вспоминаем «чемпиона по шахматам и прекрасного пианиста», смеемся и, шутя, называем нашу Полтаву местечком, где у нас, папуасов, выучившихся играть в шахматы, как ни странно, уже есть звуковое кино и даже свой театр.

Ребята любят свой город. Полтава строится и хорошеет. С 1935 года началась реконструкция города, и до 1941 года в нем было построено 25 многоэтажных домов, сооружена электростанция, расширен водопровод, построена канализация, на улицах появились автобусы, а в домах зазвучало радио. В городе работало 35 библиотек, 11 клубов, четыре музея, два театра и два кинотеатра.

Илья Розенфельд

В эти же дни у меня большое огорчение – почти все мои товарищи готовятся к приему в комсомол, они учат Устав, очень серьезно обсуждают решения каких-то пленумов и съездов, громко и с вызовом, чтобы слышали окружающие, экзаменуют друг друга по каким-то подробностям в речах товарищей Сталина и секретаря ЦК ВЛКСМ Косарева. Я и еще двое-трое наших ребят в этом не участвуем – в наших семьях есть репрессированные (у меня – в Москве дядя), то есть «враги народа», и, конечно, такие, как мы, быть членами комсомола недостойны. Немного погодя мои товарищи – уже настоящие комсомольцы, теперь у них бывают свои, так называемые «закрытые» собрания, на которых обсуждаются какие-то важные и очень секретные вопросы, о которых нам, «несоюзным» (это почти бранное и слегка презрительное слово), знать ни в коем случае нельзя. Иной раз случается, что в общем разговоре кто-то из них вдруг прижимает палец к губам: «Тс-с-с! Здесь несоюзные!» Они понимающе переглядываются и умолкают. У них есть комсомольские билеты – серенькие книжицы, на первой страничке которых напечатан красными цифрами номер – но это величайшая тайна, этот номер никто не должен знать – враг не дремлет! – и, конечно, никому нельзя дать этот билет в руки даже на минуту. И даже смотреть на него можно только издали. Все это обидно вдвойне еще и потому, что среди этих высокопринципиальных и несгибаемых ленинцев находятся и лучшие мои приятели и товарищи.

Но на самом деле эти «избранные» комсомольцы, конечно, были не такие уж безупречные. Вот один безобидный эпизод.

Из дневника

28-го на первом уроке (он оказался свободным) часть ребят готовилась к предстоящей на втором уроке контрольной по немецкому, другие, в том числе и я, играли в «дурачка». Казан, как группорг, подошел к нам, выхватил колоду и, смотря на класс, громко заявил, что мы больше играть не будем. Мы с Моськой возмутились, отобрали карты и так же громко послали его к черту. Он нам пригрозил, что на перемене о нашем поступке сообщит дирекции. Я, сыграв партию, принялся за немецкий, другие ребята, в том числе и Лена, продолжили игру. Это в дальнейшем было нашим козырем, т. к. она член комитета.

Казан свое слово сдержал, он сообщил нашему секретарю КСМ и завучу школы. Сразу нас вызвали в учительскую, где как следует побеседовали. Однако дело со школьной администрацией я быстро урегулировал, пообещав, что мы смоем с себя это пятно честной работой. Вечером заседал комитет КСМ. Разбирали вопрос об эпизоде в 9 «Б» классе. Много говорили, но у комитета были связаны руки, т. к. сами комитетчики тоже дулись в карты. Это было в наших руках козырем, и нам никакого взыскания не вынесли. Но с этого момента жизни Казану уже не было. Мы подняли против него травлю, называя его при всем классе «подлизой», «доносчиком». Изменилось к нему отношение ребят. Казан ушел из компании.

* * *

Илья Розенфельд

Приходит 30 ноября (1939 год). Восемь утра, но радио все еще молчит и только передает марши, песни, марши… Что это значит? Еще минута, и диктор мрачно оповещает о провокациях финской военщины. Конечно, обнаглевших финнов нужно проучить. Все взволнованы и уверены, что маленькая задиристая Финляндия долго сопротивляться нашей могучей Красной армии не сможет.

Впрочем, о том, что назревают какие-то события, мы догадываемся уже около месяца: в очередной раз наша школа превращена в госпиталь, мы учимся на третьей смене до десяти вечера в школе на Подоле. А окна первого этажа нашей 10-й школы закрашены белой краской, во дворе под снегом горой лежат парты. Вскоре привозят первых раненых с Карельского перешейка и линии Маннергейма. В военных сообщениях главного командования воинственные победные реляции первых дней незаметно сменяются очень короткими и вялыми фронтовыми сводками, из которых можно понять лишь то, что наступление наших войск затормозилось и белофинны почему-то еще сопротивляются. И уже повсюду идут шепотки и слухи о финских снайперах-«кукушках», о сотнях обмороженных и убитых.

Из дневника

Новый год я встречал с ужасным настроением. 31 декабря был в школе вечер. В зале стояла елка, вокруг нее веселились ребята. К 12 часам все отправились вниз, в пионерскую комнату, слушать бой курантов, извещающих о Новом годе. После 12 ударов с Красной площади последовал «Интернационал», его подхватили все присутствующие. Закончив пение, начали выкрикивать лозунги, здравицы, поздравили друг друга. Я подошел к Лене, пожал руку и, глядя в глаза, произнес: «Желаю тебе быть счастливой». Она довольно холодно мне ответила, что мне желает того же.

Солнечный январский день 1940 г. Зимние каникулы. Кто-то из мальчишек принес в школу фотоаппарат. Десятиклассники собрались вместе в пионерской комнате, чтобы сфотографироваться на память. Настроение замечательное. Открытые лица. Все молоды и красивы. Несмотря ни на что, у всех грандиозные планы. Впереди – счастливая жизнь…

Из дневника

Последний год школы. 10 класс завершает не только среднее образование того или иного юноши или девушки, он также завершает давно начатые личные дела, интриги. Таким он явился и для меня.

Я все не терял надежду, что добьюсь любви Лены, правда, считал себя уже тем, кого она любит. Я имел много фактов, чтобы так думать. Ко мне она относилась иначе, чем к другим ребятам, за все время она мне не сказала ни одной грубости.

Провожая ее домой 16/II, мимо памятника Петру I, возле горкома у церкви, я спросил, что она мне сделает, если я ее поцелую. Она промолчала. Я остановился, стал против нее, я был значительно выше ростом, обнял ее и крепко поцеловал… в лоб. Счастью моему не было границ! Я буквально опьянел и до того смутился, что не знал, что дальше делать, вдруг попрощался с ней и быстрыми шагами ушел, оставив ее одну.

17-го она меня уже не замечала, а 19-го ушла с последнего урока на семинар секретарей, а я побежал за ней, спрашивая, что случилось. Она мне дала честное слово, что на меня не обижена. Очевидно, она стеснялась меня после 16-го. Вообще такими резкими колебаниями характерны мои отношения с Леной…

…В один из дождливых апрельских вечеров вся группа «морзистов» возвращалась домой. Кроме 10-й, нашей школы на курсы ходили ребята 1-й школы. Ребята были неравнодушны к Лене и все время крутились возле нее. Мы проходили мимо кино «КИМ», кто-то предложил пойти на новый фильм, все согласились. У Лены и еще троих ребят не оказалось денег. У меня было 5 рублей, и мы взяли самые дешевые билеты по 1 руб. На следующий день мои должники «погасили долг», этого добивалась и Лена, намереваясь на перемене всунуть мне в руку рубль, но я решительно отказался, а она не настаивала. Итак, я впервые «угостил» Лену. В дальнейшем мне не представлялся случай проявить свою «галантность»…

Молодые люди увлечены своими непростыми взаимоотношениями. События вокруг, часто непонятные, интересуют их значительно меньше…

Илья Розенфельд

Но вот и февраль 1940-го. Наши войска наконец-то прорывают линию Маннергейма и берут Выборг. Злосчастная трехмесячная Зимняя война кончается поражением крохотной Финляндии. Но даже приведенные в газетах и бесспорно заниженные официальные цифры потерь Красной армии огромны – свыше 70 тысяч убитых и вчетверо больше раненых. Это цена победы нашей 150-миллионной страны над трехмиллионной Финляндией. Ко всему СССР исключают из Лиги Наций. Многие считают, что это вполне заслуженно, но вслух говорить об этом ни в коем случае нельзя. И что наша Красная армия оказалась слабой. А это очень страшно в преддверии войны с Германией, которая, несмотря на этот странный «пакт о дружбе», по мнению папы, неизбежна и близка.

Весна, 1940 год, близятся последние экзамены. А что потом? В мире неспокойно. В напряженной атмосфере окружающей жизни уже ощущается предгрозовое дыхание близкой войны.

Марк Кривошеев – выпускник 10-й школы. Полтава, 1940 г.

Но все выпускники озабочены прежде всего получением достойного аттестата и отличной характеристики. У Марка с этим полный порядок.

Из дневника

17 мая – последний день занятий. Испытания начинались 20-го. Испытания для меня были решающими. У меня были все отличные оценки, кроме украинского языка. Экзамены прошли для меня благополучно. Правда, по украинскому языку я все же схватил «хор».

Лене всегда туго давалась математика, и это сказалось на алгебре во время испытаний. Она никак не могла справиться с одним вопросом, я послал ей шпаргалку, но она ее не подняла, и с горем пополам, благодаря, понятно, «общественному» положению ей экзамен засчитали.

* * *

Аттестат Марка Кривошеева

Это копия с оригинала, заверенная у нотариуса. Мы не знаем, где затерялся оригинал. Видимо, Марк Иосифович сдал его в отдел кадров Харьковского института при поступлении в 1941 году. А копия написана от руки тушью на листе ватмана. Делал ли ее сам Марк Иосифович или какой-то полтавский умелец, мы не знаем. Выглядит документ вполне достойно. А ведь в те годы никакой копировальной техники не было. Печатные машинки были большой редкостью. Практически все копии были рукописные и делались на обычной бумаге.

Безусловно, этот Аттестат достоин того, чтобы потрудиться над красивой копией. По всем предметам – ОТЛИЧНО! Да еще и право поступления в высшую школу без вступительных испытаний. Такую привилегию для выпускников-отличников ввели Совнарком СССР и ЦК ВКП (б), выпустив соответствующее постановление в сентябре 1935 года.

Илья Розенфельд

Но вот уже лето 1940 года, август. Мы уже не школьники, но будущее наше темно и неясно. Многое, происходящее вокруг нас в стране и мире, оценить правильно мы еще не можем. Сбивает нас с толку чехарда следующих одно за другим непонятных международных и внутренних событий. В Европе бушует война, немцы бомбят и обстреливают ракетами Лондон, а к СССР неожиданно и как-то очень поспешно присоединяются все три балтийские республики – Литва, Латвия и Эстония. Германия все еще наш друг, но мало-помалу начинает меняться тональность газетных сообщений – исчезли недавние восторги о «вечной дружбе наших народов, скрепленной обоюдно пролитой кровью за общее дело». Это слова Молотова. Но где и когда? – никто не может объяснить. И все чаще слышны тихие и озабоченные разговоры взрослых о неизбежной войне с Германией.

1.04. Служба в армии

Осенью 1940 года Марк, как и многие его одноклассники, был призван в армию.

Некоторые ребята из их компании поступили на учебу в Полтаве, Харькове, Минске. Друзья расставались надолго.

У всех начиналась новая жизнь.

Для всех его одноклассников слова из Конституции о «почетной обязанности советских граждан с оружием в руках защищать социалистическое Отечество и нести воинскую службу в рядах Вооруженных Сил СССР» не были пустым звуком. Хотя, конечно, практически все мечтали о мирных профессиях.

Встреча друзей перед расставанием

* * *

Анна Кривошеева

Про свою службу в армии папа почти ничего не рассказывал. Но мы имеем возможность ознакомиться с его армейской жизнью благодаря дневнику, который он начал вести в октябре 1940 года – за несколько дней до отправки в часть.

Он, естественно, волновался перед неизвестностью, тяжело переживал разлуку с матерью и друзьями, а особенно с Леной Тарасюк. Но никаких других вариантов, кроме добросовестной службы в РККА, для себя даже не рассматривал.

Зрение у папы с раннего детства было далеко не идеальным. Он рассказывал, что всегда стеснялся носить очки и, готовясь к призывной комиссии, даже выучил таблицу проверки зрения наизусть.

Эти шпаргалки папа тогда заблаговременно сделал и хорошенько вызубрил, понимая, что без такой «хитрости» медкомиссию он не пройдет. Но опытные военврачи в военкомате его быстро раскусили и направили «нестроевым» в инженерные войска.

* * *

Служба проходила в Белоруссии, рядом с небольшим городом Речицей, где был расквартирован 209-й отдельный саперный батальон.

Марка никак нельзя было назвать «неженкой», самостоятельным он был с ранних лет. Но он все же рос с мамой в городской квартире, а в армии ему сразу пришлось столкнуться с суровыми испытаниями.

Надо отдать должное, он не жалуется на «тяготы и лишения воинской службы», а с юмором описывает в дневнике ежедневные армейские казусы.

—

Из дневника

Мы живем возле леса на берегу Днепра. Первую ночь провели в клубе, спали на соломе. Утром повели мыться к реке. Днепр у берегов уже замерз, но мы все же умылись…

После того как мы вымылись в бане, нам тут же выдали форму (БУ – 2 категории): шлем, шинель, брюки, гимнастерку, две пары белья (теплое и нижнее), 4 портянки. Все было бы хорошо, если бы не было проклятых обмоток…

В казарме мы устроились хорошо. В комнате 12 человек. Казарма – это громкое название, оно вовсе не оправдывается в нашем батальоне. Расквартировали часть в двух небольших двухэтажных деревянных домах квартирного типа (ряд отдельных комнат). Общежития наши не благоустроены. Нет электричества, нет радио. Все новости узнаешь с опозданием из газет…

Вечером меня послали мыть пол (это уже второй раз) в кабинет командира школы…

4/XI меня «женили» (чисто армейский термин, которым награждают бойца, получившего винтовку). Аналогия здесь такова: боец должен любить винтовку, как свою жену…

Праздник – день 7 ноября мы, новички, провели довольно своеобразно. На демонстрации мы не были, но зато с утра занимались «праздным» делом – на кухне в дыму чистили картошку. Вечером смотрели кино «Учитель».

8/XI командование решило нас немного познакомить с подрывным делом. Погода была – мало сказать отвратительная. Шел дождь, кругом грязь. Нам показали уничтожение пня взрывом, взрыв устоя моста, перелом дерева. Затем решили показать взрыв тола в воде. Для этого мы направились к небольшой речонке возле наших квартир (вначале я думал, что это Днепр, а это его приток, сам Днепр удален от нас на 600—800 метров). В это время подъехал капитан и предложил использовать взрывные шашки более рационально: показать нам взрыв в воде, с одной стороны, а с другой же – поглушить рыбу. Убить двух зайцев. Его предложение одобрили, и мы пошли к Днепру, отвязали три рыбачьи лодки, тут же вытесали весла.

Глушили таким образом: каждая лодка имела шашку тола с зажигательным шнуром. Бросали тол с зажженным шнуром в воду (шнур горит и в воде, так как внутри имеется струйка пороха, он горит со скоростью 60 см в минуту). Скорей отъезжали по течению. Через 30 секунд раздавался взрыв. Лодка все двигалась по течению, так как всплывает рыба не на месте взрыва, а ниже по течению. Было произведено несколько взрывов, но улов был минимальный. Много рыбы пало на долю здешних опытных рыбаков, которые сразу ушли как можно ниже, а затем, плывя против течения, подбирали добычу.

Это дело продолжалось часа полтора, мы изрядно промокли, и желание возвратиться домой нас, пожалуй, больше увлекало, чем эта ловля…

Эта неделя прошла напряженно. 10-го пять часов подряд мы провели на холоде, занимаясь строевой подготовкой и рукопашным боем…

Мы, курсанты, исполняли подсобную работу. Вместе нам пришлось нести к воде лодку А-3, которая весит в полном снаряжении 350 кг. По наставлению положено нести ее 8 бойцам, нас было 19 человек, но мы, пройдя 5 шагов, останавливались…

В части шла очередная уборка, переменили солому в тюфяках, я мыл ленинскую комнату…

* * *

Довольно скоро активный и толковый боец Марк Кривошеев привлек внимание командования батальона и местного партийного секретаря. А также в батальоне у Марка появилось много новых друзей. В дневнике он рассказывает о ребятах. У каждого своя история. Армейская служба сплачивает.

Из дневника

Вечером было комсомольское собрание, доизбрали президиум школы. Я был в счетной комиссии, составленный мною протокол получил полное одобрение…

13/XI было общее собрание школы. Повестка дня: выборы товарищеского красноармейского суда чести. Этот суд пользуется большими правами, его приговор может отменить только комдив. Ребята дали мою кандидатуру. Я пытался снять это предложение, мотивируя тем, что, мол, не смогу быть отличником боевой подготовки. Отвод мой оказался неубедительным, и меня внесли в список для тайного голосования. Я, признаюсь, волновался, что провалюсь, потому и отводил свою кандидатуру. Но мои волнения были напрасны, меня избрали членом суда: 33 – за, 12 – против…

Сегодня по поручению замполита Филиппова проводил второй час политзанятий. Зачитывал сообщения о боевых эпизодах во время Хасановских боев 1938 года. Филиппов намекнул мне, что в скором будущем мне, возможно, присвоят звание замполита (4 треугольника на петлицах и звездочка на рукаве, пользуется правами помкомвзвода)…

Я еще до сих пор точно не решил, хорошо или плохо то, что мне думают присвоить звание замполита. Правда, об этом еще рано писать и даже излишне, т. к. с моим мнением не посчитаются, но все же я поразмышляю…

* * *

Как раз в этот период, когда Марк раздумывает, нужна ли ему в жизни карьера военного, тем более политрука, или все-таки надо добиваться реализации своей мечты – учиться на радиофакультете и заниматься любимым делом, судьба резко меняет траекторию службы бойца 209-го ОСБ. Его и еще двоих ребят направляют в Гомель на курсы связистов.

Из дневника

В 7 был в Гомеле. Дал телеграмму маме. Сразу почувствовался большой город – приятно…

Пришли в 165 отдельный батальон связи при 635 пехотном полку – это соединение нашей дивизии – в 8 утра. Нас встретил капитан Абраменко, начальник школы, где мы будем учиться 6 месяцев, а затем уже будем служить сержантами-связистами у себя в 209 ОСБ…

Мы так слабенько были одеты и снаряжены, что нас едва приняли с условием, что наша часть (а мы числимся все еще в ней) пришлет нам обмундирование…

Для нас было полной неожиданностью, когда нам предложили пойти осмотреть город, правда, целой ротой. В 209-м об этом нельзя было думать, здесь же это бывает по воскресеньям. В городе были в фотографии, я сфотографируюсь позже, когда получу более приличное обмундирование…

Вообще казармы 165 ОБС нельзя сравнить с Речицей. Здесь электричество, прекрасный умывальник. Однако есть и недостатки: мы пользуемся столовой 635 полка, она обслуживает до 3000 человек, там здорово грязно, и приходится уже проявлять не саперскую, а связистскую находчивость, чтобы получить ложку или чай. Но со временем, надеюсь, все уладится…

Школьные друзья и подруги его не забывали. Активная переписка не прекращалась.

Сердечные муки терзают 18-летнего Марка. Он с нетерпением ждет писем от Лены Тарасюк из Москвы. Но письма странные, «с холодком». Он резко отвечает, потом казнит себя за это.

На новом месте служба продолжается. Продолжаются и испытания характера молодого бойца. Он снова в числе отличников «боевой и политической подготовки», но настроение уже не то. Марк даже пробует петь, чтобы как-то отвлечься от тяжелых мыслей.

Лена Тарасюк. Москва, декабрь 1940 г.

* * *

Из дневника

Четвертого должны были пойти в ДКА на выпускной вечер школы сержантов, но 5 новичков назначили в наряд. Я был дневальным по ротам…

Первые дни я себя чувствовал ужасно. В столовую (300 м) ходили во вьюгу в одних рубахах, на зарядку в нижнем белье – я сильно простудился. У меня был сильный кашель, насморк, болело горло. Кроме того, я не имел ни одного письма до 7/XII. В общем, настроение было паршивое. Затем я привык к этим трудностям и теперь чувствую себя хорошо, и жалею, что сразу написал маме, чтобы она выслала мне свитер и душегрейку…

Нас сразу начали знакомить с телефонными аппаратами УНА-Ф-28, УНА-Н-28. Я материал хорошо усвоил и при опросе ответил блестяще…

Нас всех выстроили, капитан распределил всех по взводам. К моему несчастью, вместо радиовзвода попал в телефонный. Досада!

Последние дни мы усиленно, по 3 часа, занимаемся строевой подготовкой. Проклинаю эту муштру…

16-го было комсомольское собрание школы. Меня выбрали тайным голосованием (по предложению мл. лейтенанта Селютина) в президиум школы, члены которого избрали меня вторым секретарем. Политруком Коноваловым я назначен начальником Ленинской комнаты. Получил ключи – хозяин…

Я записался в хор при ДКА. Один раз был на спевке, сейчас идем опять…

Я все хочу перейти в радиовзвод, об этом знает командование, и, очевидно, мою просьбу удовлетворят. Вчера на занятии по магнетизму, которое проводил капитан Абраменко, присутствовал начальник связи дивизии капитан Дюнкин. Когда ряд курсантов не могли ответить на вопрос Абраменко и он обратился ко мне, то его прервал Дюнкин и сказал, что пусть он спрашивает других, а я, мол, знаю. Очевидно, ему об этом сказали мои очки…

25/XII у нас был лыжный выход с 10 до 5 вечера. Лыжи у меня были не подогнаны, идти было трудно, при этом я до сих пор никогда на лыжах много не ходил. Мы проехали км 25—30! Привалов было лишь 2—3 по 5—10 мин. Ужасно устал…

Вчера получил письмо от Ильи Розенфельда. Парень расхвастался. Пишет, что он и Сорокин (Пушкин) почти не занимаются, а шляются с нашими девочками в театры и кино. Не знаю, стоит ли ему ответить…

Недавно стреляли – из 10 выбил 5…

Настроение хреновое. 18-го пойду к фельдшеру насчет глаз…

* * *

В этот трудный для Марка период полковой фельдшер направляет бойца Кривошеева на обследование в глазную клинику, и довольно скоро становится очевидно, что Марку должны предоставить освобождение от воинской службы. А пока судьба продолжает его испытывать.

Из дневника

1 января 1941 г. Новый год! Сегодня первый день нового года. Этот год для меня в самом деле новый. Если раньше новогоднюю ночь я проводил вместе с близкими, то вчера я встретил его за газетой, наедине, с сознанием того, что все наши ребята поднимают бокалы, провозглашают тосты за счастливый новый год. Сегодня даю военную присягу…

Я уж давно не писал. Сказать по правде, настроение у меня в последние дни было неважное. Занятия были напряженные, большинство в поле. Кроме того, в тот выходной был в наряде…

Самым печальным был день 26/XII. Став на пост у машин в 11 вечера, я сразу же угодил правой ногой, примерно по колено, в ледяную воду, вода по голенищу валенка прошла к пятке – было малоприятно. Вот тут-то я почувствовал, что нахожусь в армии. Нога начинала мерзнуть, но я стоял на посту. И лишь тем нарушил устав караульной службы, что поставил возле себя винтовку, желая нагреться бегом возле нее. Вдруг я увидел приближающуюся фигуру, я узнал дежурного по части мл. лейт. Селютина. Я крикнул: «Стой! Кто идет?» – и кинулся за винтовкой, он заметил мой рывок в сторону за оружием. Подошел. Сказал, что ему остается лишь снять меня с поста. Через некоторое время пришла моя смена, дежурный по ротам – разводящий приказал мне идти в штаб. Я при дежурном снял валенок, из него высыпались кусочки льда. Если вначале он мне грозил судом, то после такого открытия, очевидно, решил меня «помиловать» и сказал, что лишь доложит комвзводу Муравьеву. Чтобы убедиться, что дело до суда не дойдет, я, полураздетый, зашел с «убитым» видом в штаб и «ослабевшим» голосом спросил, не грозит ли мне дисциплинарный батальон. Селютин, желая меня успокоить, сказал, что командиру части об этом не доложит.