Золотой лук. Книга первая. Если герой приходит

4
Морской еж в хитоне

– Где вас гарпии носят?!

Мы хотели тайком прошмыгнуть на задний двор. Ага, разогнались! Наставник Агафокл упал на нас как орел на ягнят:

– Правитель что, ждать вас должен?!

Алкимен с Делиадом виновато потупились. Знали, хитрецы: лучше казниться напоказ да помалкивать – меньше влетит. Агафокл навис над нами: чистый тебе Громовержец, живое воплощение неотвратимости наказания. И молния при нем – буковый посох, отполированный ладонями до блеска. У меня затряслись поджилки. Братьев Агафокл охаживал посохом без стеснения. Проказничаете? Вот вам! Сыновья владыки? Вот вам два раза! Наставнику отец лично разрешил лупить детей и в хвост, и в гриву. Кости мои, сказал, а мясо твое, новое нарастет.

Меня Агафокл еще ни разу не бил. Но все ведь когда-то случается впервые, так? Я поспешил взять пример со старших братьев: уставился в землю и молчал.

Пирен, балбес, не выдержал первым:

– Отец нас ждет?!

– Не хватало еще басилею Эфиры дожидаться вас, бездельников! – в речах наставника крылось противоречие, но я по малолетству не сообразил, какое. – Бегом переодеваться! Забыли, что за день сегодня?!

Алкимен звонко хлопнул себя по лбу:

– Прости, наставник! Мы мигом!

Братья со всех ног рванули к нашим покоям. Я – за ними.

– За побег я с вас еще спрошу! – неслось нам в спины. – Вот вернетесь…

Подбежав к каменным лоханям для омовения, мы сбросили хитоны.

– Какой сегодня день? – спросил я, плеща на себя водой.

– День моления о приплоде, – загалдели братья.

– Давай, обтирайся!

– Хитон надень почище…

Моления? Значит, будут жертвы. Я вспомнил, как дедушка Сизиф ругался вчера на папу и бабушку Меропу. Стыдил за то, что они ему погребальных жертв не приносили. Его даже из Аида отпустили, чтобы он это дело исправил. Значит, сегодня и дедушке принесут положенные жертвы, чтобы два раза не ездить. И он отправится обратно в царство теней? Я загрустил. Дедушка только-только вернулся! Даже не успел рассказать мне продолжение своей сказки.

И вот уже – назад в Аид?

Дедушка не говорил, как там, в Аиде. Но вряд ли лучше, чем у нас дома. И звезд нету.

Я обтерся некрашеным льняным полотнищем. Забежал к себе, надел любимый хитон: синий как море, с белыми барашками по подолу. Затянул пояс…

– Ну у тебя и вид!

В дверях ухмылялся Алкимен:

– Красавец! На мокрого ежа похож!

Поглядев на мой наряд, он уточнил:

– На морского ежа. Волосы – как колючки. Давай-ка расчешу. Заявишься колючим в храм Гермия-Криофора^[22] – он от смеха и про жертвы наши забудет!

Пока Алкимен расчесывал мне волосы костяным гребнем, я думал о предстоящей поездке. В прошлом году меня тоже брали. В позапрошлом… Не помню. Нет, наверное. Или да. Жертвы Гермию у нас каждый год приносят. Чтоб стада плодились. Но ведь Гермий – он не только Криофор. Он еще и Психопомп^[23], верно? Души мертвых в Аид водит. Точно вам говорю, в этот раз Гермию жертвы и за баранов, и за дедушку принесут. Он, небось, и жертвы, и дедушку прямиком в Аид доставит. Ему что, он туда все время мотается: одна нога здесь, другая там.

Зря меня Алкимен расчесал! Бог на морского ежа глянул бы, за живот от хохота схватился и про дедушку забыл. Дедушка у нас бы остался, погостил…

Хитон я на левом плече старой пряжкой сколол. А на правом – новой, с летучим конем. Думал, заметят, спрашивать будут. Где взял, какая красота, молодец, все такое.

Не заметили.

Я ехал навстречу своей судьбе и не знал этого. Хотя нет, я уже приехал, не покидая дворца. Судьба блестела серебром на моем плече, расправляла крылья для полета. Но и этого я тоже не знал.

Стасим
Память, паника и снова память

Белый конь парил над Киликией.

Что ему здесь приглянулось? Небеса чище, чем в иных краях? Облака пушистей? Ветер ласковей?! На вопросы Пегас не отвечал. Раскинув крылья, он позволил воздуху качать себя в незримой колыбели. Вот конь сместился дальше, к заливу, серебрящемуся на вечерней заре, вот опять вернулся к горам.

Будь он хищником, можно было бы решить, что Пегас высматривает добычу.

Добыча, подумала Афина. Не я ли добыча? Нет, я охотница. Ни на миг мне нельзя забывать, кто здесь ловец, а кто жертва. Слышишь, крылатый? Рано или поздно я тебя достану.

Богиня сидела на камне у входа в Корикийскую пещеру – ту, которая не так давно (по божественным меркам!) служила тюрьмой изувеченному Зевсу. Камень был обломком, жалким наследником неподъемной громады, что в былые времена закрывала пленнику путь к свободе.

Я парила там, вспомнила Афина, следя за Пегасом. Я так крепко сжимала копье, что пальцы начали болеть. Я боялась, да. Тифона? Сторожевого чудовища? Нет, я боялась, что он обманет. Он пообещал, что все сделает, что явится в назначенный срок. Я согласилась – и лишь потом, явившись в Киликию, вспомнила, с кем имею дело.

Поверить Лукавому? Возложить свои надежды на символ непостоянства? Надежды всего Олимпа? Пальцы болели, копье тяжелело с каждым ударом сердца, а мудрость, второе имя Афины, криком кричала: «Дева, ты дура! Набитая дура! Спроси военную стратегию, она скажет тебе то же самое…»

Случилось чудо: он не обманул.

⁂

– Радуйся, сестренка! – возвестил Гермий. – Заждалась?

Крылья на его сандалиях весело трепетали.

Когда боги, устрашившись битвы Зевса с Тифоном, сбежали в Черную Землю^[24], Гермий удрал первым. Не потому, что был самым быстрым, но потому, что сорвался с места раньше других. Первым он и вернулся, сохранив природную насмешливость. Над собой младший из олимпийцев умел смеяться не хуже, чем над другими.

«Кратчайший путь не всегда самый безопасный, – сказал он Афине, отыскав сестру близ Дельф, в священной оливковой роще. Глаза Гермия блестели парой черных агатов, рот растянулся в улыбке до ушей, но богиня ясно видела: брат смертельно устал. – Коридоры между нашими угодьями и Черной Землей проложены давно. Они исхожены вдоль и поперек, вот мы и решили… Ты уже знаешь, что вся семейка рванула в одном направлении? Как сговорились, а?!»

Афина знала.

«Одно дело, когда ты забегаешь погостить, приносишь подарки и вскоре исчезаешь. И совсем другое, когда ты желаешь здесь поселиться, да еще без разрешения. Безопасность? Тифон покажется милейшим созданием в сравнении с хозяевами Черной Земли, которым ты докучаешь. Вдобавок их воздух… Он творит чудеса. Ты знаешь, что у меня выросла шакалья голова?»

Нет, этого Афина не знала.

«Точно тебе говорю, выросла. Как я ни старался, я не мог вернуть себе прежний облик. Местный божественный шакал^[25] был согласен взять меня в услужение, даже подарил метлу. Представляешь, метла? Гермий, сын Зевса, подметает царство мертвых, и так до скончания времен! Я взял метлу, поблагодарил и смылся в тот же день. Тебе не нужна метла? Сменяю на копье, с доплатой…»

От метлы Афина отказалась. Она предложила Гермию иную сделку. Брат долго размышлял: ходил туда-сюда, грыз ногти. Богиня следила за ним, пытаясь уловить кислый аромат коварства. В семье Гермия прозвали Лукавым, и было за что. Малыш по праву считался хитрейшим из богов – так же, как на земле хитрейшим из смертных считался его дядя^[26] Сизиф, правитель Эфиры.

«Хорошо, – кивнул Гермий. – Сделаем. Жди меня в Киликии. Имей в виду, я приду не один…»

И скрылся раньше, чем Афина успела спросить, кого приведет Лукавый.

– Боишься, сестренка?

– Боюсь, – хмуро бросила Афина.

– Это правильно, – согласился Гермий. – Я бы сказал, мудро. Но кто я такой, чтобы говорить с тобой о мудрости?

Даже в воздухе малыш находился в постоянном движении: кружился, подпрыгивал, пританцовывал. Богиня не знала, в чем тут дело: в крылатых сандалиях или в характере Гермия.

– Бойся, не стесняйся. Я тоже боюсь. Страх, если уметь с ним ладить, помогает избежать опрометчивых поступков. Вот я сбежал в Черную Землю и теперь жалею. А почему? Потому что сбежал, не подумав, а главное, не успев поладить с моим страхом. Ты знаешь, что у Колебателя Земли там выросла морда крокодила? Да-да, и хвост…

– Такой? – Афина указала вниз.

Залив бороздил острый гребень. Время от времени сторожевое чудовище било хвостом, поднимая вокруг себя высокие волны, и вздымало над водой ужасную голову.

Гермий присмотрелся:

– Нет, наш был привлекательней. И что, оно никуда не уплывает?

– Нет.

– На охоту?

– Нет.

– Ради случки?

– Нет.

– А что отец?

– Стонет. Слышишь?

– Это он? Я думал, ветер.

– Это он.

– Сухожилия не отросли?

– Нет. Пока они спрятаны в верхней пещере, они живут. Они как бы есть, значит, они есть у Зевса, просто неподалеку. Не отрастут, не надейся.

– Что, уже и спросить нельзя?

– Ты прилетел сюда спрашивать?

– Не справимся, – сменил Гермий тему. Он не отрывал взгляда от жуткого стража. Змеи, обвивавшие его жезл, шипели и прятались друг за дружку. – Или справимся, но придется повозиться. А тут Тифон: «Радуйтесь, друзья мои! Папу навестить решили? Я ценю родственные чувства, пещер на всех хватит…»

Афина прокляла мгновение слабости, когда обратилась к Лукавому за помощью.

– Уходим? – со злостью выдохнула она. – Улетаем?

– Приходим. Насчет прилетаем – это вряд ли, мой маленький не из летунов. А на своих двоих – это он запросто. Цок-цок, копытца, стадию за стадией…

– Твой маленький? Копытца?!

– Смотри сюда. Видишь?

К пещере подошел козел. Нет, не козел – сатир. Он был крупнее сатиров, знакомых Афине, даже крупнее флейтиста Марсия^[27], проклятого разгневанной богиней, а уж Марсий отличался завидными размерами.

– Мой сын Пан, – представил сатира Гермий. – Сошлись мы как-то с одной бойкой нимфочкой… Когда все закончится, я представлю его Семье. Не беспокойся, Олимп ему без надобности, дворец не потребует. Маленькому засранцу и в лесах хорошо, там он сам себе царь. Правда, мы с ним похожи? Вылитый я, одно лицо. Рога, опять же. Хотел бы я знать, в кого у него все остальное, кроме лица…

Окрестности Корикийской пещеры – скверное место для шуток. Боль за отца, изувеченного Тифоном, мало способствует смеху. Тем не менее, Афине стоило большого труда не расхохотаться. Присмотревшись, она увидела, что сатир – мальчик, совсем дитя, недавно из колыбели. Она и раньше видела детей с рогами и копытами. Но ребенок с бородой ей встретился впервые. Все остальные атрибуты взрослости, включая могучий, вовсе не детский фаллос, болтавшийся у милого крошки между косматыми ногами, Афину не смутили. Внешность обманчива, кому как не богине знать об этом? Она видывала исполинов, чья голова путалась в облаках на второй день после рождения. Если молокосос Гермий в свое время сумел сбежать из колыбели и украсть стадо коров, принадлежащее скорому на обиду и расправу Аполлону, то потомство Лукавого было достойно отцовой славы.

– А сейчас, моя героическая сестренка, заткни уши и приготовься.

Подавая пример, Лукавый вложил себе в уши затычки из воска. Вторую пару он протянул сестре.

– Не хочешь? – спросил он, показывая, что ответа Афины все равно не услышит. – Ну, как хочешь. Только потом не жалуйся. Сорвешь нам всю затею…

Пан встал на краю обрыва. Морское чудовище сатиром не интересовалось – не испытывало голода. А может, подозревало, что шустрая козлятина сбежит раньше, чем акулья пасть взлетит вверх на длинной шее. Какое-то время сын Гермия жевал вывороченными губами, размышляя о чем-то. Казалось, он в свою очередь тоже не прочь сожрать Тифонова стража, да не знает, с какой части начать. Изумлена таким странным ходом собственных мыслей, Афина мотнула головой, стряхивая наваждение – и пропустила тот момент, когда в Пановых руках объявилась раковина.

Белей молока, с густыми тенями, которые лежали между завитками, как звери в засаде, она сама по себе была чудом. Было решительно невозможно понять, в какую сторону завивается эта прекрасная раковина. Направление все время менялось, даже если случайный зритель не отводил взгляда от хрупкой лгуньи.

Пан поднес раковину ко рту. Щеки сатира раздулись.

Звука не было. Вернее, Афина не рискнула бы назвать это звуком. Страх вырвался из раковины, ядовитый страх, с которым нельзя поладить. Он превратился в ужас, ужас – в панику. Богиня зажала уши ладонями, жалея, что отказалась от затычек. Хотелось бежать, лететь, мчаться стрелой – куда угодно, не размышляя, лишь бы подальше отсюда. Остаться на месте стоило титанических усилий. Лишь любовь к отцу да боязнь стать предметом насмешек Лукавого удержали Афину. Две силы, каким нет равных – любовь и гордость – и вот Афина стоит в небесах, прямая как копье, стоит и чувствует, как дрожат ее несокрушимые колени.

У Тифонова стража не нашлось ни гордости, ни любви.

Залив вскипел, словно на дне развели костер. Со стремительностью, какой никто не ожидал, морское чудовище ринулось на юго-восток, обдирая бока о скалы, сужавшиеся в месте выхода из залива в море. Дальше, дальше, рассекая гребнем волны, судорожно работая хвостом, выскакивая из воды в тщетной надежде взлететь, опереться на предательский воздух – и снова плюхаясь обратно, вздымая фонтаны сверкающих брызг, уходя на глубину всей массивной тушей…

Пан опустил раковину.

– Это ненадолго! – закричал он хриплым, совсем не детским голосом. Скорее это было похоже на призывное меканье горного козла. – Оно скоро вернется. Поторопитесь!

Уши Афины были зажаты ладонями. Но вопль сатира проник в ее сознание с поразительной легкостью – не звук, но смысл. Похоже, с Гермием произошло то же самое. Торопясь, Лукавый освободил свои уши от затычек, швырнул воск в камень, загораживающий вход в пещеру.

Богиня вздрогнула. Он что, надеется таким образом расколоть валун? Малыш сошел с ума…

– Твоя очередь, сестренка!

Жезл Гермия указывал на камень. Змеи оглушительно шипели. Можно представить, каких трудов стоило им не поддаться панике, не сбежать с жезла. Лишь сейчас, отходя от потрясения, Афина сообразила, что восковыми затычками Гермий подсказывал ей, что надо делать. Камень, да, камень. Шевелись, недотыкомка, времени мало, каждый миг на счету…

Левой рукой показав Пану, чтобы убирался от пещеры, Афина взмахнула копьем. К счастью, юный сатир и впрямь оказался шустрым – топоча копытами, цепляясь за кустарник, он взлетел по скале, укрылся в расщелине.

Понадобилось три броска, три сокрушительных броска, выпивших из богини все соки, прежде чем камень раскололся. Не хотелось думать, какой грохот стоит сейчас в пещере, узилище Зевса, и какой головной болью платит за освобождение искалеченный отец. Наверное, легче сидеть в раковине Пана, когда рогатый сын Гермия дудит в нее, распугивая все вокруг. Еще пять ударов копья потребовались Афине, вихрем спустившейся к обломкам, чтобы расчистить путь.

– Ты вынесешь отца? – крикнул Гермий. – Помощь нужна?

– Верхняя пещера! – в ответ закричала Афина. – Там отцовы жилы!

Уничтожь Тифон сухожилия Зевса, преврати в пепел – и владыка богов давно отрастил бы новые, покинув свою темницу без чужого участия. Но гигант был велик не только ростом и силой. Соображал Тифон не хуже самых хитрых бестий от Киликии до островов Заката. Знал, что делает и зачем. Пока бессмертные части Зевсовой плоти продолжали жить, спрятанные во тьме, тело Зевса ждало их возвращения, отказываясь восстанавливаться заново.

– Сверток из медвежьей шкуры…

Дважды объяснять не пришлось. Крылья на сандалиях пришли в стремительное движение, Гермий описал крутую дугу и буквально ворвался в указанную пещеру. Найдет, уверилась Афина. Если надо что-то выкрасть, никого лучше этого пройдохи не сыскать.

Если же надо кого-то нести…

Кого-то?!

Отца. Зевса Олимпийца. Беспомощного калеку.

Она летела прочь от Киликии, неся отца на руках. Так мать несет к лекарю больного ребенка. Это был подвиг, достойный того, чтобы его не воспел ни один сказитель Ойкумены, справедливо опасаясь гнева обоих: Зевса и его воинственной дочери. С каждой стадией отец становился тяжелее. Вскоре он весил как гора Пелион, затем как две горы, если Пелион взгромоздить на Оссу и оторвать от земли. Не могу, хрипела Афина. Должна. Нет. Да.

Мудрость советовала: брось! Военная стратегия взвешивала за и против.

Афина пожелала обеим сдохнуть.

Сзади, запыхавшись впервые в жизни, летел Гермий. Предлагал остановиться, спуститься на землю, позволить вырванным сухожилиям прирасти на прежние места. Уверял, что тогда Зевс дальше полетит сам, что Афина сможет позволить себе отдохнуть…

Она не слышала. Затычки в ушах, да.

Несла, спасала.

Что случится потом? О, множество удивительных событий! Побег завершится удачей. Жилы вернутся на место. Измученный Зевс забудется сном в безопасной тиши Олимпа. Что дальше? Мятеж, поднятый Герой против Зевса, женой против мужа. Поддержка мятежницы Семьей. Всей Семьей, кроме Афины, которая избывала мучительную усталость далеко от Олимпа. Гермий? Вслух Лукавый согласится с предложением мятежницы. Но младший сын владыки богов покинет Олимп раньше, чем туда явится Сторукий – сила, прозванная Бриареем; явится и встанет несокрушимой стеной между Зевсом и бунтовщиками. Нет, что вы! Гермий исчезнет даже раньше, когда Семья еще только понесет золотую цепь в опочивальню Зевса.

Крылатые сандалии легки на подъем. Раз, и тебя уже нет.

⁂

Белый конь парил над Киликией.

Добыча, думала Афина. Ловец. Все мы сегодня добыча, завтра – ловец, и снова добыча. Надо помнить об этом, если рассчитываешь жить вечно или хотя бы дольше, чем того хотят окружающие.

Не так ли, Пегас?

Эписодий третий
Имя и ненависть

1
Бурный поток

Я оглянулся.

Позади нас ехали еще три колесницы с возничими и моими братьями. Следом тащилась повозка со всем, что нужно для жертвоприношения. Амфоры с вином, ячменная мука, мед, священные ритоны^[28]. И, разумеется, три черных барашка с позолоченными рогами.

Мы с отцом ехали первыми! Впереди братьев, амфор, баранов. Папа правил лошадьми, а я держался за борт и глазел по сторонам. Ездить на колеснице я обожал. Жаль, нечасто доводилось. Ничего, подрасту, буду сам лошадьми править! И ездить, сколько захочу.

Ну, когда других занятий нет. А то посохом огреют.

Дедушка остался во дворце. Я помнил, как отец сказал ему: «Не к лицу тебе, Сизиф, сын Эола, приносить погребальные жертвы самому себе!» Дедушка согласился. Даже присматривать за нами, остолопами, не стал, как грозился. Решил, что папа справится. И правильно! У меня самый лучший папа!

Главк Эфирский с чем угодно справится. С войной, с миром, с конями. Вон как лошади у него идут: ровно и в охотку. Ни погонять, ни придерживать не надо. Зря, что ли, папу «Лошадником» прозвали? Папу прозвали, а меня так прямо и назвали при рождении: Лошадник^[29]. Наши кони – лучшие! Папа все колесничные состязания выиграл, отсюда до Спарты. Вот вырасту – и тоже буду выигрывать!

Ай!

Колесницу тряхнуло на ухабе. Я удержался, не упал, только язык прикусил. Лошади у нас замечательные, а дороги – не очень. Морщась, я погладил свою новую фибулу с крылатым конем. Такого в колесницу не запряжешь. Это у Солнечного Гелиоса колесница волшебная, потому что он – бог. В такой можно и по небу летать. А в обычной не очень-то полетаешь, даже в самой лучшей. Перевернется вверх колесами, грохнешься на землю.

Как же на крылатом коне ездить?

– Папа, а на лошадях по-другому ездить можно?

Отец усмехнулся:

– По-другому? Быстрее, что ли?

– Ну, не на колеснице.

– Тебе на колеснице не нравится?

– Нравится! Очень! Просто интересно.

В Лехейской гавани, что по левую руку от нас, было тесно от торговых кораблей. Они толклись там, как чужеземцы, прибывшие на них, толкутся на рынке – том, что выше над портом. Приезжие звали наш город не Эфирой, а Коринфом. Местные торговцы с них за это три шкуры драли. Но приезжие все равно говорили: «Коринф».

Вот дураки!

Колесница Гелиоса катилась к закату. Золото вокруг нее, как и вчера, мешалось с пурпуром. Сегодня пурпур выглядел тревожно. Он больше напоминал пламя пожара, чем дедушкин любимый хитон. От солнца по морю протянулась огненная дорожка: надвое рассекла гавань, уперлась в стоящие у причала корабли.

Того и гляди, загорятся!

От блеска и мельтешения у меня перед глазами поплыли радужные круги. Я поскорее отвернулся. Вторую нашу гавань, Кенхрейскую, что по другую сторону Истма^[30], отсюда видно не было. Ее заслоняли скалы, каменные чудовища с клочковатой шерстью – зарослями каллистемона и олеандра.

– Можно и без колесницы, – я уж думал, папа не ответит. – Как фракийцы. Еще куреты…

– А как они ездят?

– Верхом. На спине у лошади.

Я уставился на спины коней, гнедого и вороного. В косых лучах солнца их шкуры лоснились, играли масляными бликами, когда под ними перекатывались тугие мускулы. Посередине спины у обоих коней имелись небольшие прогибы.

Я указал на них отцу:

– Вон туда надо садиться?

– Верно. Соображаешь!

Папа подмигнул с одобрением:

– Шкуру набрось или попону, а потом садись. Иначе конский пот ноги до костей разъест. Только имей в виду: удержаться у коня на спине – дело непростое. Раз, и свалился^[31]. Колесница удобнее: и для поездок, и для войны, и для состязаний.

– Но фракийцы ж ездят?

– Ездят.

– А я могу попробовать?!

Отец смерил меня взглядом:

– Лучше не надо. Мал ты еще, Гиппоной.

Он задумался, что-то прикидывая.

– На следующий год попробуешь. Если не передумаешь.

Всего лишь год!

Целый год…

– Я? Передумаю? Ни за что!

– Значит, договорились.

– А на колеснице когда можно будет?

– Да хоть сейчас! Держи.

Отец протянул мне вожжи, подвинулся, уступая место. Не веря своему счастью, я что было сил уцепился за крепкие кожаные ремни. Держать равновесие и одновременно править упряжкой оказалось не так-то просто. Отец стоял рядом, готов в любой миг прийти на помощь, но пока не вмешивался. Помню, он любил повторять: «Каждый должен сам набить свои шишки».

Колесницу качнуло. Я невольно натянул вожжи, ловя опору – и кони сбавили шаг. Я хотел хлестнуть их вожжами по спинам, как это делал папа. Не больно, просто чтобы шли быстрей. Хлестнуть не получилось, но лошади оказались умные: сами выровняли шаг, пошли как прежде. И в поворот вписались! Я только чуть-чуть потянул, а они уже повернули.

Получается! Я – возничий!

Мне и в голову не пришло, что коням просто некуда деваться с дороги. Вот они и шли себе, цокали копытами: правь ими, не правь…

За поворотом отец забрал у меня вожжи.

– Понравилось?

– Ага! Еще как!

Я покосился на свою новенькую фибулу. На спине, значит? Верхом?

– Пап, а кони с крыльями взаправду бывают?

– С крыльями?

– Ага! Вот такие.

Я повернулся боком, чтобы ему хорошо было видно мою находку. Ткнул в нее пальцем. Запоздало пришел испуг. Вдруг папа заберет фибулу?! Он Эфирой правит, тут все его. Если ты что нашел, надо басилею отдать, да? А я не отдал, присвоил…

Отец коснулся серебряного коня пальцем. Отвел руку. Ф-фух, не забрал! Ну да, я же его сын. Мне, наверное, можно находить и не отдавать. И братьям тоже можно. А остальным нельзя.

– Это Пегас, – сказал Главк Эфирский. – Бурный Поток^[32].

– Пегас? Это его имя?

– Да.

Точно, Пегас! Я ж про него слышал! Просто не подумал как-то.

– И он летать умеет?

– Умеет.

– Ух ты! Это какая ж кобыла такого родила?

– Кобыла? Нет, малыш, Пегаса не кобыла родила.

– А кто?!

Отец сделался серьезным. Только что улыбался, мной гордился, и вдруг как отрезало. Лицо каменное, желваки на скулах. Воин перед боем; Главк-Лошадник, сын Сизифа.

– Пегаса родила Горгона. Младшая из Горгон – Медуза.

Я ахнул. Прикусил язык, хотя нас не трясло. Ничего себе! Про Медузу Горгону я знал. А кто не знал? Она людей взглядом в камень превращала. Глазищи – смерть. На голове змеи кублом: шипят, кусаются. Ее герой Персей убил – в тот год, когда я родился.

И это она родила красавца Пегаса?!

Хотелось спросить у отца, как такое могло случиться, но я нутром почуял: лучше помалкивать. Сейчас – так точно. Может, лучше эту фибулу выбросить? Ну его в Тартар, этого Пегаса, раз у него такая мама!

Я поднял руку, собираясь отколоть застежку с хитона. Опустил. Снова поднял. На руку словно Медуза поглядела: каменная, тяжелая. Пальцы не слушаются, промахиваются мимо фибулы. Ничего, справлюсь.

⁂

И все-таки я ее не выбросил.