Огнем и мечом

Глава IV

– Господь совершил над нею явное чудо, – говорил Заглоба Володыевскому и Подбипенте, сидя в квартире Скшетуского. – Да, чудо, позволив мне вырвать ее из этих собачьих рук и в целости привести ее. Будем надеяться, что Он смилуется и далее над ней и над нами Лишь бы только она была жива. Но мне будто кто шепчет, что Богун снова похитил ее. А знаете почему, ведь все говорят, что он был вторым начальником после Кривоноса, – чтоб его черти побрали! – следовательно, он должен был участвовать при взятии Бара.

– Могли он отыскать ее в этой массе несчастных: ведь там вырезано двадцать тысяч человек. – сказал Володыевский.

– О, вы не знаете его! А я готов присягнуть: он знал, что она в Бара. Не иначе как он спас ее от этой резни и куда-нибудь спрятал.

– Но эта небольшое утешение! Я, на месте Скшетуского, желал бы лучше, чтобы она погибла, чем оставалась бы в его поганых руках.

– Да, и это не утешение, потому что если она и погибла, то все равно опозорена…

– Несчастная! – сказал Володыевский.

– Ох, горе, горе, – отозвался Лонгин.

Заглоба начал теребить свою бороду и усы и наконец сказал:

– Ах, чтобы они все подохли, этот собачий род, чтобы из их кишок басурмане наделали себе тетивы для луков! Бог сотворил всех людей, но их, верно, сотворил сам черт.

– Я не знаком с княжной, – печально сказал Володыевский, – но предпочел бы, чтобы беда стряслась лучше надо мной, чем над ней.

– Я видел ее всего один раз, но когда я вспомню о ней, то мне становится противной сама жизнь.

– Даже вам, – сказал Заглоба, – а каково же мне, когда я полюбил ее, как отец, и вытащил ее из такой трясины!

– А каково же Скшетускому? – проговорил Володыевский.

Так горевали рыцари и наконец погрузились в молчание.

Первым очнулся Заглоба.

– Разве нет средств помочь горю? – спросил он.

– Если нечем помочь, то наш долг хоть отомстить, – ответив Володыевский.

– Если бы Бог послал скорей битву, – вздохнул Лонгин. – Говорят, что татары уже переправились через Днепр и стоят кошем в поле.

– Не можем же мы так оставаться, ничего не сделав для ее спасения, – сказал Заглоба. – Хотя мои старые кости довольно уж бродили по белу свету и хотя лежать в теплом углу, на покое, гораздо лучше и приятнее, но для нее я пойду хоть в Стамбул, и готов надеть мужицкую сермягу и взять в руки теорбан, на который я теперь не могу смотреть без отвращения.

– Вы мастер придумывать разные фортели – придумайте и теперь что-нибудь, – сказал Подбипента.

– В моей голове уж много перебывало их; если бы только половина их промелькнула у князя Доминика, то он давно бы повесил Хмельницкого за ноги на виселице. Я уж говорил Скшетускому об этом, но теперь с ним нельзя ни до чего договориться. Горе грызет его хуже болезни, – вы смотрите, как бы он не помешался. Часто случается, что от большого горя мутится разум, начинает бродить и киснуть, как вино.

– Да, это бывает, бывает, – подтвердил и Лонгин.

– Что же вы придумали? – с нетерпением спросил Володыевский.

– Что я придумал? Прежде всего мы должны узнать, жива ли бедняжка, – да сохранят ее ангелы небесные от всякого зла! А узнать это мы может двумя способами: или выбрать между княжескими казаками надежных и верных людей, которые бы сделали вид, что они бежали от нас. Они завязали бы дружбу с казаками Богуна и разузнали бы что-нибудь от них…

– У меня есть драгуны-хохлы, – перебил Володыевский, – я найду таких охотников.

– Погодите… Или же надо поймать кого-нибудь из тех негодяев, которые брали Бар, может быть, они и знают что-нибудь. Они все так и смотрят Богуну в глаза: им нравится его смелость. О нем поют песни, – чтобы им разорвало глотку! – и один другому рассказывает, что он сделал и даже чего не делал. Если он похитил нашу бедняжку, то не скроет этого от них.

– Можно и людей послать, и поймать кого-нибудь, – заметил Подбипента.

– Вы попали в точку. Самое главное – узнать, жива ли она. Если вы, господа, действительно желаете помочь Скшетускому, то сдайтесь под мою команду, потому что я опытнее вас всех Мы переоденемся мужиками и постараемся узнать, где он ее спрятал, а раз мы узнаем это, то ручаюсь головой, что мы достанем ее. Опаснее всего это мне и Скшетускому, потому что Богун знает нас и если увидит, то так отделает, что потом нас не узнает и родная мать. А вас двоих он еще не видел.

– Меня видел, – сказал Подбипента, – ну да все равно.

– Может, Бог даст, он и попадется к нам в руки! воскликнул Володыевский.

– Что касается меня, то я не желаю видеть его, – продолжал Заглоба. – Пусть уж на него смотрит палач. Но за дело надо приниматься очень осторожно, а то можно испортить все. Не может быть, чтобы только он один знал, где княжна. Но предупреждаю вас, что безопаснее расспросить кого-нибудь другого, а не его.

– Может быть, наши люди узнают. Если только князь позволит, то я выберу надежных молодцов и пошлю их хоть завтра.

– Князь-то позволит, но только сомневаюсь, чтобы они узнали хоть что-нибудь. Но знаете что, господа? Мне пришла в голову мысль: вместо того чтобы высылать людей, переоденемся сами по-мужицки и пойдем, не мешкая.

– О, нет! Это невозможно!

– Почему же?

– Вы, верно, не знаете военной службы. Когда собираются все полки – это святое дела Если бы даже умирали отец и мать, то ни один воин не пойдет просить позволения уехать; перед битвой это считается величайшим бесчестием, и ни один воин не допустит этого. После битвы – можно, но раньше – нет. Заметьте, что Скшетускому первому хотелось бы полететь на спасение княжны, но он даже не заикнулся об отъезде, несмотря на то, что он уже составил себе репутацию, да и князь любит его. Он знает свой долг. Это служба общественная, а то – частное дело. Не знаю, как в ином месте, думаю, однако, что везде так, но у нашего князя не бывало еще такого случая, чтобы офицер просил отпуска перед битвой. Если б даже у Скшетуского разрывалась на части душа, то и тогда бы он не пошел к князю с подобной просьбой.

– Да, он настоящий римлянин и ригорист – я знаю его! – сказал Заглоба. – Но если бы кто-нибудь шепнул князю, то он, может быть, от себя отпустил бы и его, и вас.

– Где же ему думать об этом? У него на плечах вся Польша. Неужели вы думаете, что он будет заниматься личными делами, когда совершается такое важное событие, касающееся тысяч людей. А если бы даже он и дал нам это позволение, то, как Бог свят, никто из нас не пошел бы, потому что прежде всего мы должны служить нашему несчастному отечеству, а лотом уже заниматься личными делами.

– Я знаю службу уже давно, а сказал это потому, что мне вдруг пришла в голову эта мысль. Да, правду говоря, теперь мы не много бы и разведали; вот когда они будут разбиты и будут спасать свои головы, то мы тогда смело можем втереться к ним и разузнать кое-что. Лишь бы только скорее подошло остальное войско, а то в этом Чолганском Камне можно умереть с тоски.

– Если бы командовал наш князь, то мы бы давно уже выступили, а князь Доминик, верно, уж очень часто отдыхает, если его нет до сих пор.

– Его ждут сюда дня через три.

– Дай Бог, как можно скорей! А коронный подчаший придет сегодня?

– Да.

В эту минуту открылись двери и в комнату вошел Скшетуский.

Его лицо казалось окаменевшим от горя: таким холодом и спокойствием веяло от него. Странно было видеть это молодое лицо таким суровым и холодным, точно на нем никогда не появлялась улыбка, и если бы его скосила смерть, то лицо это немного бы изменилось. Борода его выросла до половины груди, а среди черных как воронье крыло волос пробивались серебряные нити. Его друзья и приятели могли только догадываться о его горе, потому что он не выказывал его. На вид он был совсем спокоен, а к службе относился усерднее обыкновенного; он, казалось, был весь поглощен предстоящей войной.

– Мы рассуждали тут о твоем, а вместе и нашем несчастье, – обратился к нему Заглоба – Бог свидетель, что мы желали бы помочь тебе, но не можем. Наше сочувствие ничего не стоило бы, если бы мы помогали только пропивать слезы Но мы решили пролить нашу кровь, чтобы вырвать бедняжку, если она еще жива, из неволи.

– Бог отплатит вам за это, – сказал Скшетуский.

– Мы пойдем с тобой хоть в лагерь Хмельницкого, – сказал Володыевский, поглядывая с беспокойством на своего друга.

– Мы знаем, – сказал Заглоба, – что ты поклялся отыскать ее живой или мертвой, и готовы идти за тобой хоть сейчас.

Скшетуский сел на лавку и, устремив глаза в землю, молчал. Заглоба почувствовал досаду.

«Неужели он забудет ее? – подумал он. – Если так, то пусть его накажет Бог. Нет у тебя, очевидно, ни благодарности, ни памяти. Но найдутся люди, которые пойдут спасать ее, хотя бы своей кровью».

В комнате воцарилось глубокое молчание, прерываемое только вздохами Лонгина Маленький Володыевский подошел к Скшетускому и, положив ему на плечо руку, спросил:

– Ты откуда?

– От княззя.

– Ну что?

– Сегодня ночью выступаю в поход.

– Далеко?

– До Ярмолинец, если будет дорога свободна.

Володыевский посмотрел на Заглобу они поняли друг друга.

– Это к Бару, – пробормотал Заглоба.

– И мы пойдем с тобою.

– Спроси прежде князя, не даст ли он тебе другого поручения.

– Пойдем вместе. Мне, кстати, надо спросить еще кой о чем.

– И мы с вами, – сказал Заглоба.

Они вышли. Квартира князя была довольно далеко, на другом конце лагеря Они застали в передней множество офицеров разных полков; войска отовсюду стекались к Чолганскому Камню, и все предлагали князю свои услуги. Володыевский и Подбипента долго ждали, прежде чем им удалось предстать перед князем, но зато последний сразу же позволил им и ехать, и послать нескольких драгун, которые должны были под видом беглецов втереться в отряд Богуна и выведать все о княжне. Обратясь к Володыевскому, князь прибавил:

– Я нарочно придумываю для Скшетуского разные поручения, потому что вижу, как гложет его горе, и мне несказанно жаль его. Говорил он вам что-нибудь о ней?

– Очень мало. Он в первую минуту хотел было броситься разыскивать ее между казаками, но вспомнил, что теперь готовятся к бою все полки и что мы должны служить родине, которую надо спасать прежде всего. Поэтому он и не был у вашей светлости. Один только Бог знает, что творится в его душе.

– Тяжело испытывает его Господь! Берегите же его; я вижу, что вы верный друг ему.

Володыевский низко поклонился и вышел, потому что в эту минуту к князю вошел киевский воевода с Денгофом, сокольским старостой, со стобницким старостой и другими.

– Ну что? – спросил их Скшетуский.

– Еду с тобой; только сначала зайду в свой полк: мне надо послать несколько казаков.

– Пойдем вместе.

Они вышли вместе с Заглобой, Подбипентой и старым Зацвипиховским, который тоже шел в свой полк.

Недалеко от палаток драгунского полка Володыевского они встретили Лаща с несколькими шляхтичами. Те были совершенно пьяны. Увидив их, Заглоба вздохнул. Он подружился с коронным стражником еще под Константиновой, потому что в некотором отношении они были похожи друг на друга как две капли воды Лащ был храбрый рыцарь, гроза басурман, но в то же время – известный гуляка и игрок, который все свободное время проводил в обществе таких людей, как Заглоба, пил до бесчувствия и любил слушать шутки и остроты. Это был ужасный забияка, который производил столько беспорядков и столько раз нарушал дисциплину, что в другом государстве он давно был бы уже повешен; на нем тяготел уже не один приговор, но это ничуть не беспокоило его, а теперь, в военное время, он и совсем забыл о них. Он присоединился к княжескому войску еще под Россоловцами и оказал немало услуг под Константиновом; но со времени прихода войска в Збаражи для отдыха он стал невыносим своими выходками. В свою очередь, никто не мог бы определить, сколько Заглоба выпил у него вина, и описать все небылицы, которые последний наговорил Лащу, к его великому удовольствию. Но весть о взятии Бара так опечалила Заглобу, что он сделался мрачным и больше уж не посещал стражника. Лащ даже думал, что этот весельчак уехал куда-нибудь из лагеря. Однажды он неожиданно увидел его перед собой.

– Ну, как же вы поживаете? – обратился он к Заглобе. – Отчего не заходите ко мне? Что поделываете?

– Сопутствую Скшетускому, – мрачно ответил Заглоба.

Стражник не любил Скшетуского за его серьезность и называл его «умником», но знал отлично об его несчастии, так как присутствовал на пиру в Збараже, когда пришла весть, что Бар взят. Но так как от природы он был человек необузданный, а к тому же и вечно пьяный, то отнесся без уважения к чужому горю и, схватив Скшетуского за пуговицу жупана, спросил у него:

– Вы все еще плачете по барышне? А красивая она была?

– Пустите меня, – сказал Скшетуский.

– Постойте.

– Я иду по делам службы, мне некогда говорить с вами.

– Постойте! – повторил Лащ с упрямством пьяного. – Это вам по делам службы, а не мне, мне тут никто не может приказывать.

Потом, понизив голос, повторил опять:

– А что, она была красива?

Скшетуский сдвинул брови и сказал:

– Я бы вам советовал лучше не касаться раны.

– Чего не касаться? Не бойтесь, если она была красива, то наверняка осталась в живых.

Лицо Скшетуского покрылось смертельной бледностью, но он сдержал себя и только сказал:

– Не доводите меня до того, чтобы я забыл, с кем говорю…

Лащ вытаращил глаза:

– Что? Вы мне грозите? Вы мне? Из-за какой-то девчонки?

– Ступайте своей дорогой! – крикнул, трясясь от злости, старый Зацвилиховский.

– Ах вы молокососы, трусы! – кричал стражник. – Господа, за сабли! – И, обнажив свою, он бросился на Скшетуского, но в то же мгновение в руках последнего сверкнуло оружие и выбило из рук стражника саблю, которая пролетела в воздухе, как птица, а сам он со всего размаха упал, как сноп, на землю.

Скшетуский не добивал его. Он стоял бледный как полотно, поражённый случившимся. Поднялся шум. С одной стороны подскочили солдаты стражника, а с другой, как пчелы из улья, драгуны Володыевского. Раздались крики: «Бей их, бей!» Прибежали на этот шум и другие, не зная, в чем дело. Зазвенели сабли, и драка каждую минуту грозила перейти в общее побоище. Но к счастью, товарищи Лаща, видя, что все больше и больше прибывает солдат Вишневецкого, протрезвились со страха и, подхватив стражника, ушли.

И с уверенностью можно было бы сказать, что если бы Лащ имел дело с менее дисциплинированным войском, то его изрубили бы в куски; но старый Зацвилиховский, опомнившись, крикнул: «Стой!» И в ту же минуту сабли были спрятаны в ножны. Весть об этой драке разлетелась по всему лагерю и дошла до сведения князя. Кушель, видевший все это, вбежал в комнату, где князь советовался с киевским воеводой, стобницким старостой и Денгофом, и крикнул:

– Ваша светлость, солдаты дерутся саблями!

В ту же минуту в комнату влетел, как бомба, и коронный стражник – бледный и потерявший голову от бешенства.

– Ваша светлость, я требую справедливости! – кричал он. – В этом лагере, точно у Хмельницкого, не принимают во внимание ни происхождения, ни звания и рубят саблями коронных сановников. Если вы не окажете справедливости и не прикажете казнить обидчика, то я сам расправлюсь с ним!

– Что случилось? Кто вас обидел? – спросил князь, вскочив из-за стола.

– Ваш офицер – Скшетуский!

На лице князя выразилось неподдельное изумление.

– Скшетуский?

Вдруг двери распахнулись и в комнату вошел Зацвилиховский.

– Ваша светлость, я был свидетелем! – сказал он.

– Я пришел сюда не для отчета, а требовать удовлетворения! – кричал Лащ.

Князь повернулся к нему и пристально посмотрел ему в глаза.

– Тише, тише! – сказал он негромко, но с ударением, и в его взгляде и сдержанном голосе было что-то до того грозное, что стражник, хотя известный своей дерзостью, внезапно умолк, точно потерял дар слова, а окружающие его даже побледнели.

– Говорите! – обратился князь к Зацвилиховскому.

Зацвилиховский рассказал, как было дело, как неблагородно издевался Лащ над горем и чувствами Скшетуского и как набросился на последнего с саблей; какую сдержанность, удивительную для его лет, выказал Скшетуский, который только тогда вспылил, когда противник поднял на него оружие. Старик закончил свою речь следующими словами:

– Ваша светлость знает, что я, прожив семьдесят лет, никогда не осквернял свои уста ложью, не оскверню их и теперь и могу под присягой подтвердить свое показание.

Князь ценил слова Зацвилиховского на вес золота, к тому же хорошо знал Лаща; однако он ничего сразу не ответил, а только взял перо и начал писать; окончив, он обратился к стражнику и сказал:

– Справедливость вам будет оказана.

Стражник открыл было рот и хотел что-то сказать, но слова не шли с его губ, он поклонился и гордо вышел из комнаты.

– Жагельский, – сказал князь, – отдай это письмо Скшетускому.

Володыевский. не отходивший от Скшетуского, испугался, увидев входящего княжеского слугу; он был уверен, что сейчас же надо будет явиться к князю; но слуга, оставив письмо и не говоря ни слова, вышел. Скшетуский, прочитав письмо, передал его приятелю.

– Читай! – сказал он.

Володыевский, прочитав письмо, вскрикнул:

– Назначение поручиком! – и, обняв Скшетуского за шею, поцеловал его в обе щеки.

Полный чин поручика гусарского полка был очень крупным военным чином. Ротмистром полка, в котором Служил Скшетуский, был сам князь, а номинальным поручиком – Суфчинский из Сенчи, человек уже старый и оставивший деятельную службу.

Скшетуский de facto давно уже исполнял эту должность, что, впрочем, часто случалось в полках, в которых два первых чина служили только почетным титулом. Ротмистром королевского полка был сам король, примасовского – примас, а поручиками обоих этих полков считались высшие придворные и сановники; в действительности обязанности эти исполнялись так называемыми наместниками, называвшимися поручиками, или полковниками. Таким поручиком, или полковником, был и Скшетуский. Но между фактическим исполнением обязанностей, между номинальным и действительным званием была, однако, большая разница. Теперь же Скшетуский, благодаря этому назначению, сделался одним из первых офицеров князя, воеводы русского.

Приятели радостно поздравляли Скшетуского с этой милостью князя, но лицо его не изменилось ни на минуту: оно осталось таким же мрачным и каменным, как и прежде; не было таких почестей на свете, которые могли бы обрадовать его. Однако он встал и пошел благодарить князя, а маленький Володыевский ходил тем временем по его квартире, потирая от удовольствия руки.

– Ну, ну, – говорил он, – поручик гусарского полка! Такой молодой – и уже поручик. Это вряд ли случалось с кем-нибудь еще.

– Если бы только Бог вернул ему счастье, – сказал Заглоба.

– В том-то и дело! Заметили вы, что он даже не пошевельнулся?

– Он, я думаю, с удовольствием отказался бы от этого, – сказал Лонгин.

– Что ж тут удивительного, господа? – сказал, вздохнув, Заглоба. – Вот эту самую руку, которой я отнял знамя, я отдал бы за нее.

– Да, да!

– Суфчинский, должно быть, умер, – заметил Володыевский.

– Вероятно, умер!

– А кто же теперь будет наместником в полку? Хорунжий еще слишком молод и только после битвы под Константиновом исполнял эту должность.

Но вопрос этот так и остался неразрешенным. Ответ на него принес сам поручик Скшетуский.

– Князь назначает вас наместником, – обратился он к Подбипенте.

– О Боже, Боже! – стонал Лонгин, складывая руки как для молитвы.

– С таким же успехом князь мог бы назначить на эту должность и его инфляндскую кобылу, – пробормотал Заглоба.

– А рекогносцировка? – спросил Володыевский.

– Едем не мешкая, – ответил Скшетуский.

– Много людей приказал взять с собой князь?

– Один казацкий полк, а другой валахский, всего пятьсот человек.

– О, да это целый отряд! Если так, то нам пора ехать.

– В путь! в путь! повторял Заглоба. – Может быть, с Божьей помощью мы что-нибудь узнаем.

Два часа спустя, с заходом солнца, четверо друзей выезжали из Чолганского Камня, направляясь к югу; почти одновременно с ними покинул лагерь со своими людьми и коронный стражник Отъезд этот привлек много любопытных, которые не скупились на насмешки и ругательства. Офицеры толпились около Кушеля, который рассказывал им, почему князь прогнал стражника и как все это случилось.

– Я сам носил ему приказ князя, – говорил Кушель, – это, я вам скажу, была опасная миссия, потому что когда Лащ прочитал его, то заревел, как вол, которого припекают раскаленным железом, и бросился на меня с кинжалом в руке; удивительно, как он не ударил меня; должно быть, увидел в окно немцев Корицкого и моих драгун, которые окружили его квартиру. Тогда он начал кричать: «Хорошо, хорошо! Я уйду, если меня гонят, я пойду тогда к князю Доминику, он примет меня любезнее! Не буду служить с этими оборванцами! Но я отомщу им, не будь я Лащ! Уж с этим молокососом я справлюсь». Я думал, он задохнется от злости; от бешенства он изрезал кинжалом весь стол. И знаете, я теперь боюсь, чтобы и с Скшетуским не случилось чего-нибудь Со стражником шутки плохи; это мстительный и гордый человек, который никому еще не прощал; к тому же он храбр и как-никак сановник.

– Но что же может случиться с Скшетуским, если он находится под покровительством самого князя? – сказал один из офицеров. – Да и стражник, хоть он и забияка, все-таки будет считаться с такой силой.

Тем временем поручик, ничего не зная об угрозах стражника, уезжал со своим отрядом все дальше и дальше, направляясь к Ожиговцам. в сторону Буга и Медведевки. Сентябрь позолотил уже листья деревьев, но ночь была теплая, совсем июльская: таков был этот год, в котором вовсе не было зимы, а весна наступила в такое раннее время, в какое в прошлые года всюду лежал еще глубокий снег. После сырого лета наступили теплые осенние дни со светлыми лунными ночами. Отряд ехал хорошей дорогой, не соблюдая особых предосторожностей, так как был слишком близко к лагерю и ему не могла грозить никакая опасность. Они ехали быстро. Поручик с несколькими всадниками впереди, за ними Заглоба, Володыевский и Подбипента.

– Посмотрите, как лунный свет освещает этот холм, шептал Заглоба, – точно днем. Говорят, такие светлые ночи бывают только во время войны, чтобы души, освобождаясь от тела, не разбивали себе лбов в потемках о деревья, как разбиваются воробьи о крышу, и чтобы они легче могли найти себе дорогу. Сегодня пятница, день Спасителя, в который вредные испарения не выходят из земли, а злые духи не имеют доступа к человеку. Я чувствую себя как-то легко, и надежда меня не покидает.

– Вот мы уже выехали и теперь что-нибудь придумаем, – сказал Володыевский.

– Хуже всего – это сидеть на одном месте, – продолжал Заглоба, – а как влезешь на коня, то от тряски вылетают все заботы и горе.

– Ну, я, не думаю, – шепнул Володыевский, – чтобы можно было вытрясти все: например, любовь, которая впивается в сердце, как клеш.

– Если любовь истинная, то как тут ни борись, а все-таки преодолеть ее нельзя.

И Подбипента вздохнул, словно кузнечный мех. а маленький Володыевский поднял глаза к небу, как бы отыскивая на нем звездочку, светившую княжне Варваре.

Лошади начали фыркать, а солдаты говорили им: «На здоровье!»

Потом все утихло, и только в дальних шеренгах какой-то грустный голос затянул песню:

 
Едешь на войну, бедняга,
Едешь на войну!
Ночи будут темные,
А денечки знойные…
 

– Старые солдаты говорят, что если лошади фыркают, то это – хорошая примета, – сказал Володыевский.

– Мне будто кто-то шепчет на ухо, что мы не напрасно едем, – ответил Заглоба.

– Дай Бог, чтобы такая надежда появилась и у нашего поручика, – вздохнул Подбипента.

Заглоба начал кивать и вертеть головой, как человек, который не может отвязаться от преследующей его мысли, и наконец сказал:

– У меня в голове вертится мысль, которой я должен поделиться с вами. Я заметил, что с некоторого времени Скшетуский – не знаю, может быть, мне это только кажется. – как будто меньше всех думает о спасении этой бедняжки.

– Ну нет, – ответил Володыевский, – это у него такой характер: он не хочет показывать другим своего горя, он всегда был таким.

– Это само собой! Но только вспомните, когда мы его обнадеживали, как холодно и небрежно он говорил нам «спасибо», будто речь шла о каком-нибудь пустячном деле. Но видит Бог, это было бы черной неблагодарностью с его стороны, потому что сколько эта бедняжка натосковалась и наплакалась по нем, это трудно даже описать! Я это видел собственными глазами…

Володыевский покачал головой.

– Не может быть, чтобы он забыл ее, – сказал он, – хотя, и правда, первый раз, когда этот дьявол увез ее из Разлог, он приходил в такое отчаяние, что мы боялись за его разум, а теперь он относится к этому более спокойно. Но если Бог дает ему сил перенести все это, то тем лучше. Как истинные друзья, мы должны только радоваться этому.

Сказав это, Володыевский пришпорил коня и подъехал к Скшетускому, а Заглоба некоторое время молча ехал рядом с Подбипентой.

– А вы не разделяете моего мнения, что если бы не амуры, то на свете было бы меньше зла? – спросил Заглоба.

– Что Бог кому предназначил, того не миновать, – возразил литвин.

– И никогда вы не можете мне ответить на вопрос; это две разные вещи. Ну из-за чего же погибла Троя? А разве и эта война не из-за рыжей косы? Захотелось Хмельницкому Чаплинской, или Чаплинскому – Хмельницкой, а мы из-за них должны подставлять свои шеи.

– Это грешная любовь, но есть и другая, угодная Богу, от которой еще больше увеличивается Его слава.

– Ну теперь вы ответили немного лучше. А сами вы скоро начнете трудиться на этом поприще? Я слышал, что кто-то опоясал вас шарфом.

– Ах, братец, братец!

– Только три головы мешают, да?

– Ах, в том-то и дело!

– Вот что я вам скажу: размахнитесь хорошенько и сразу снесите три головы – Хмельницкому, хану и Бегуну.

– Да, если бы только они стали в ряд – печальным голосом произнес Лонгин, подняв глаза к небу.

Володыевский тем временем ехал рядом с Скшетуским, молча поглядывая на его безжизненное лицо, потом ударил своим стременем об его стремя.

– Ян, – обратился он к нему, – отчего ты так задумался?

– Я не задумался, а молюсь, – ответил Скшетуский.

– Это святое и похвальное дело, но ведь ты не монах, чтобы довольствоваться только молитвой.

Скшетуский медленно повернул к Володыевскому свое измученное лицо и глухим, полным смертельной тоски голосом спросил:

– Скажи же, Миша, что мне осталось, кроме рясы?

– Тебе осталось еще позаботиться об ее спасении, – ответил Володыевский.

– Я и буду заботиться об этом до последнего издыхания. Но если даже я и найду ее живой, то не будет ли это слишком поздно? Да сохрани меня Бог! Я могу думать обо всем, только не об этом. Я ничего уж больше не желаю, как только вырвать ее из поганых рук, а потом пусть она найдет себе такой же приют, какой буду искать и я. Видно, не было на это Божьей воли… Не мешай мне молиться, Миша, и не прикасайся к кровавой ране.

У Володыевского сжалось сердце; он хотел было утешить Скшетуского, подать ему надежду, но слова не шли с его языка, и они в глубоком молчании ехали дальше. Губы Скшетуского быстро шептали слова молитвы, которыми он, очевидно, хотел отогнать от себя страшные мысли, и когда Володыевский, при лунном свете, взглянул на его лицо, оно показалось ему суровым лицом монаха, изнуренного постом и молитвой.