Багульника розовый дым

Капитан Власенко

Уже над горами вокруг голубых проталин неба завиднелись легкокрылые облачка, и слегка подсевший снег по утрам искрился корочкой. Томяще и свежо запахло весной. А робкое касание лучей более согревало душу, чем огрубевшее от долгой зимы лицо.

Было около полудня, когда отец, управившись со скотиной, неторопко направлялся к дому, помышляя о завтраке. Он никогда не садился за стол, не обиходив все свое прожорливое хозяйство, пока оно мычало, хрюкало, кудахтало и лаяло. Застройщиков из города, с которыми он днями пропадал на лесосеках, слава Богу, с утра не было, и это обстоятельство открывало приятную возможность без спешки подготовить инвентарь к полевым работам. Заметил, как у дома лесника притормозила трехтонка, а из ее кузова под дружный лай собак спрыгнули двое в военной форме. Из открывшейся кабины показался офицер с завидной выправкой, по-армейски представился отцу, подошедшему и слегка досадующему о нарушенных планах: «Капитан Власенко». Еле угомонив изнемогающих в гостеприимстве собак, пригласил неожиданных гостей в дом. По красным околышам фуражек и форме не составляло труда догадаться, что это НКВД.

Мама в ту пору хлопотала на кухне, которая представляла собой большую русскую печь и рядом с ней приземистую «чугунку» – так называли армейские печи для обогрева личного состава, размещенного в блиндажах или землянках. На этом «агрегате» мама и готовила свои немудрые сельские разносолы. Дом наш, по ее выражению, напоминал проходной двор. У нас вечно ночевали какие-нибудь приезжие лесозаготовители, загорающие шоферы, припозднившиеся путники, охотники, обросшие и заскорузлые старатели. Для всех и всегда находился кусок хлеба, картошка в мундире, кружка молока и теплый уголок в нашем большом пятистенном доме, который был сруб лен в 1905 году, еще до революции, о чем гласила резная табличка над высоким крыльцом, увенчанная вензелем. Поэтому приезд на попутке трех сотрудников НКВД никого из родителей особо не удивил. Два сержанта, размяв задубевшие в дороге ноги, присели у печки согреться, а капитан придвинул табуретку к столу и, хрустнув кожаной портупеей, положил перед собой планшет. Не ускользнула от внимательного взгляда и новенькая звездочка на его погонах. Он был моложав, с умным острым лицом, корректен и явно опытен. Ситуация, как говорится, перестала быть томной. Отец, еще не зная, что ожидать от этого визитера, – а ожидать в те времена можно было всего – сидел на скамье с лицом подсудимого. Мама, мельком поймав его взгляд, незаметно поднесла палец к губам, слегка кивнув, ободрила и дала понять, что она все берет на себя, а ты, по возможности, помалкивай. Она была авантюристка по натуре, и ей даже нравились подобные ситуации. Сейчас это называется адреналин. Негромко что-то напевая, продолжала орудовать со своими кастрюлями. Достав из планшета бумагу и развернув ее, пригласил родителей сесть поближе и, поглаживая листок, задал свой вопрос: «Поступило заявление, что Вы, Яков Тимофеевич, 31 декабря 1948 года, будучи с супругой Анной Петровной в поселке Танха салютовали, сделав несколько выстрелов из пистолета. Я уполномочен… Наличие у вас… Изъятие… Оружие нарезное… Обыск… Санкция прокурора… Ознакомьтесь со статьей, предусматривающей уголовную ответственность… и т. д.». Эти слова падали на бедную голову отца, больно и обидно отзываясь в сердце. Сколько их тогда вернулось, искалеченных и виноватых только в том, что это была вой на, и что они еще могли радоваться, оставшись в живых. Подчеркивая важность и необычайную серьезность момента, жестко отрубая каждое слово, капитан продолжал: «Вы можете подтвердить наличие у Вас нарезного огнестрельного оружия?» Отец с ответом медлил. Мама, неожиданно вспыхнув и воспользовавшись паузой, дерзко ответила: «Да, у нас есть трофейное оружие, которое принес мой муж с войны, а еще он принес награды за вой ну, два костыля и инвалидность по тяжелому ранению, а Вы его тут в уголовники записываете? У Вас есть ордер – ищите, товарищ капитан!» – и, резко повернувшись, показала, что разговор окончен.

Потянуло холодком обострения. Капитан, с трудом скрывая эмоции и досадуя, что в такой элементарной ситуации, которые он десятками щелкал, как орехи, споткнулся об эту скверную бабу. Орать на фронтовика и угрожать он не решился. Освободители были в большой чести, и их ордена, омытые собственной кровью, не называли цацками, как принято сейчас. Повсюду еще были видны отголоски войны. Безногие калеки привокзальных площадей разрывали души на гармошках, и помню, как плакал единственным глазом однорукий нищий солдат, невольно окропляя слезой консервную банку с лежащими в ней медяками.

«В данной ситуации, Анна Петровна, – уже холодно обратился к матери капитан, – Вам лучше добровольно сдать это оружие органам». Но конец его фразы поглотила звенящая безответная тишина. Последовала команда, и группа в полном составе приступила к обыску. В запотевшее окошко я разглядел, как две фигуры в шинелях метнулись по лестнице вверх. Чердак для тепла и легкости был засыпан сухим овечьим горошком, который они добросовестно перегребли вручную несколько раз. По двору всюду валялись кизяки, извлеченные из завалинки. В бане ломом поднимали бревна сруба, выковыривая из углов мох. Даже в сарае, где ночевала невинная ни в чем животина, вскрыли полы и вырвали жерди из утепленных опилками стен.

В доме тщательно порылись в единственном сундуке – источнике всего нашего благосостояния. Оглядев сей убогий интерьер, один из них со знанием дела, заглянув в трубу русской печки, отодвинул вьюшку. Когда убедившись, что и там нет пистолета, он повернул лицо. Капитан невольно гмыкнул и вышел вон.

А у отвернувшейся мамы от беззвучного смеха еще долго тряслись плечи. Картину всего происходящего я втихомолку наблюдал из-за занавески. Капитан Власенко коротко отдавал команды сержантам, много курил, но с родителями не обмолвился ни одним словом.

Глядь, а уж и день как корова языком слизала. Последний лесовоз, отгромыхав на отвале еще засветло, покрякивая на поворотах прицепом, задавленным стылыми сосновыми хлыстами, медленно корячился, растворяясь вдалеке в белой пелене еще не стаявших снегов. Уже смеркалось, когда закончились «трудовые будни» прославленной опергруппы капитана Власенко. Было очевидно, что они останутся в нашем медвежьем углу до утра. Районный отдел НКВД был в верстах шестидесяти от кордона и, слава Богу, мобильников не было тогда и в помине.

А у мамы, между делом, в чугунке уже томился наваристый борщ. Привычно двигаясь, она собирала на стол ужин. С одной лишь разницей, что кроме борща на столе появилось сочное розовое сало, соленые огурчики с капусткой, сметана, яйца вкрутую, грибочки с нарезанными кружочками лука и ее собственный душистый хлеб домашней выпечки. Молодые сотрудники были настолько голодны, что пренебрегли всяким приличием, не мигая смотрели на стол. Вывозившись в сеннике трухой и коровьим навозом, они уже не выглядели так воинственно и, будто птенцы, вытягивая тонкие шеи, обреченно и жалко поглядывали на это невиданное по тем временам роскошество. Капитан, покуривая и заметно нервничая, сидел поодаль и явно не знал, как себя вести дальше в этой довольно неуклюжей ситуации.

Зато знала мама, что кушать-то хочется всем независимо от звания. Она и разрушила невольное замешательство, подоткнув фартук и весело глянув на вошедшего отца, всех пригласила к столу. Подчиненные повскакивали с лавки, обрадовавшись, что попали в состав приглашенных. Но капитан, пригвоздив их взглядом, стал пространно объяснять, обращаясь к маме, что это не положено и что они как бы при исполнении: «Поймите нас, Анна Петровна…». Но маме давно было известно и то, как хочется кушать при исполнении. Не дослушав слабые аргументы в речи капитана, мама отреагировала: «Ну, Вам как хотитца, товарищ капитан, а хлопцев я зараз накормлю, с устатку-то молодые дюже проголодались. Эвон как прижухли, присаживайтесь!»

Уже где-то через час горемыки, ухайдокавшись за день безрезультатных поисков, накормленные и обласканные, похрапывали без задних ног в соседней комнате на отцовском тулупе под большим лоскутным одеялом. Так был реализован еще один пункт ее нехитрого замысла.

Как бы между делом на столе появилась бутылочка вспотевшего и чистого, как слеза, первача. Мама, подсев к мужчинам, весело и непринужденно залпом осушила граненые сто грамм. Отец выпил не торопясь, как бы смакуя каждое мгновение этой жизни, цену которой он теперь знал не понаслышке. Не Бог весть какой праздник, но повод, однако, был. Вой на еще не померкла в его глазах и не затихла в памяти, она, будто впитавшись в кожу и сердце, гремела в нем ночами, и мама часто подолгу не могла успокоить, освободить его сознание от этого былого кошмара.

Грозного капитана, оказалось, звали Николаем. В этой затянувшейся негромкой беседе он уже неизменно обращался к моим родителям по отечеству.

Я-то знал, что немецкий парабеллум отец привез еще с фронта. Это был элегантный офицерский пистолет с белой костяной рукоятью, поблескивающий воронеными гранями совершенных форм. Настоящий военный трофей, доставшийся ему в бою. Изрядно подвыпивший капитан изредка еще пытался вернуть уже потерявшую прежнюю остроту тему разговора: «Яков Тимофеевич, Вы поймите меня… Поступило заявление… Как уполномоченный, я просто… Николай…».

А батя, уже не слыша собеседника, переносясь мыслями куда-то очень далеко, в задумчивости неторопливо вспоминал: «Освобождали какой-то городишко. После артобстрела и авиации ворвалась пехота, и завязались уличные бои. Автоматы захлебывались очередями. Мы, прикрываясь танками, валили гансов, как сорную траву. В этом хаосе началась паника. Наступление было таким жестким, что немец дрогнул и, не выдержав, побежал, оставляя штабеля убитых и раненых. Заскочив в очередной подъезд, я рванул какую-то дверь и, влетев в комнату, оказался лицом к лицу с немецким офицером, ставшим от страха белее стены. Помню, он был худ, долговяз, с белыми поросячьими ресницами. «Хенде хох!» – рявкнул я так, что у самого заложило в ушах, не узнав своего голоса. Немец, бросив пистолет мне под ноги, вскинул трясущиеся руки. И в этот-то момент я понял, что диск моего ППШ пуст. Зато парабеллум ганса оказался заряжен». Отец редко вспоминал свои боевые эпизоды и рассказывал о них неохотно, а кинофильмы о вой не почему-то смотреть не мог.

Уже за полночь, выслушав историю, капитан закурил, помолчав, было видно, что он тоже не привык проигрывать. Его самолюбию был нанесен урон, и оно, это самолюбие, ворочалось, скулило побитой собакой, скреблось под добротно пошитым мундиром и сверкающими погонами. А за всем этим угадывался слабый голос души – теплой и человеческой. Наконец, что-то явно решив для себя, он обратился почему-то к маме: «Анна Петровна, я в органах не новичок, а ваш случай просто задел мое профессиональное самолюбие. Мне будет неприятно с этим возвращаться». Он подыскивал слова, и было заметно, как трудно принималось это решение. Глянув испытующе в глаза, он произнес: «Предлагаю компромисс без протокола. Вы мне покажите, где спрятано оружие. Я не буду оформлять изъятие, все останется между нами, слово офицера». При свете керосиновой лампы все три фигуры за столом качнулись в нависшей вдруг напряженной паузе. «Слово офицера, Николай?» – ответила вопросом мама, разрядив тугую тишину и, услышав утвердительный ответ, незаметным движением скользнула рукой под столешницу и молча положила перед оторопевшим представителем власти этот злополучный и красивый пистолет…

Не без интереса и долго, ощущая в руках приятную тяжесть огнестрельного металла, Николай уже по-деловому дал несколько советов осторожного и непубличного обращения с оружием. Но что более всего укрепило к нему уважительное отношение моих родителей – слово офицера сдержал.

Бывая по службе в наших краях, капитан Власенко нередко заезжал уже на своем служебном «Виллисе», откровенно толковал с отцом о каких-то своих делах и еще долго был с нашей семьей в добрых отношениях.

Вот уже присмирели в лесах рыхлые тяжелые снега, и согревали полуденным солнцем свои рыжие бока обросшие прошлогодней щетиной косогоры, а долина меж гор тепло потягивалась, освободившись от зимнего бремени. Как-то по весне, когда выжигали выпаса повдоль речки, неподалеку от нашего дома запластал старый тополь. А спустя немного времени началась беспорядочная стрельба. Мы-то догадывались, чем отстреливалось так долго горевшее дерево. Видно, отец после этого случая от греха подальше засунул в дупло промасленный солидолом сверток, в котором был пистолет и небольшой подсумок с патронами. А вернувшись вечером с лесосеки, так и не услышал этот последний салют его давно ушедшей войны.

Пальто с лисой

Первоначально оно было пошито из тонкого голубого сукна с рукавами, искусно отороченными рыжим мехом, с широким, на всю тушку, лисьим воротником-полушалком, теплым облаком обволакивающим шею и заканчивающимся на груди пушистым огненным хвостом, волнующие колебания которого так и притягивали непрошенные взгляды. Но пальто только довершало красоту невысокой молодой и необыкновенно привлекательной женщины, которая фасонила перед моим будущим отцом и, судя по всему, успешно. На ногах она носила фетровые боты с небольшим каблучком и всю себя, такую ладно-скроенную бедовую дивчину.

Можно догадаться, что меня тогда еще и в помине не было, да и все мы появились на свет позднее этого знаменитого пальто. Послевоенные годы не защекотали в баловстве наших родителей, и потому они крутились не покладая рук, как могли, чтобы свести концы с концами и прокормиться. Надеялись на светлое будущее, что вот – еще немного – и заживем!

Сдюжил отец. После тяжелого года, проведенного в госпитале, его здоровые руки сразу же вцепились в рычаги трактора. Истосковалась душа по родной земле! Немногословный, с серым от пыли лицом, изо дня в день буквально приносил себя на двух костылях домой и долго сидел в задумчивости, примяв тяжелой ладонью мои вихры. Переживая трепетные минуты, я обожал этот запах моего отца. От него пахло вой ной, керосином и потом. Если было позволено, готов был сидеть часами, прижавшись к его просоленной рубахе, впитывая привалившее счастье всем своим существом.

Большая чугунная печка, прогоревшая в некоторых местах и стоящая посреди двора, весело подмигивала огоньками, натужно стреляла своим полыхающим чревом, облепив которую по-воробьиному, мы, сидя на корточках, пекли нарезанную ломтиками, чуть присыпанную солью картошку. И не было ничего вкуснее ее печеного аромата. Звонкоголосые, неугомонные и безумно веселые мы подрастали, как хворост на охрипших ветрах, незанеженные ласковым солнцем, под калеными холодами и неурядицами вместе с родителями в одной упряжке. Неторопливые дожди засевали свои зерна в наши светлые души, и потому мы росли, как на опаре, в абсолютной гармонии с окружающей природой и всеми ее обитателями. У того времени, пожалуй, был единственный недостаток, как-то выразилась мама, что нам всякий день хотелось есть. И это было ее стихийным бедствием! А ели мы, все сметая под метелку на косогорах: выкапывали луковицы саранок, набивали фиолетовые рты цветами багульника, рвали цибулю и пучки луговые, жевали мангыр, грызли сладкую смолу лиственницы.

Однажды мама, задумчиво поглаживая свое девичье пальто, спустя годы уже изрядно поношенное и выцветшее, вздохнув и будто прощаясь, закрыла его в сундуке, где под «культурным» слоем всякого барахла уже давно были погребены и фетровые боты, отгулявшие свое и задохнувшиеся в запахе нафталина. Судьба даже в скромные планы моих родителей бесцеремонно вносила свои поправки. Случилось как-то так, что это мамино голубое пальто с лисой так и осталось самым теплым воспоминанием о какой-то недосягаемо счастливой, далекой, как мечта, благополучной жизни. Обремененные большим хозяйством, они не тяготились отсутствием красивой одежды, комфортно себя чувствуя в обычных фуфайках.

На ту пору сестренка с братом учились в Ново-Троицкой семилетке и жили там в интернате. Это обстоятельство как-то обязывало родителей одевать ребятишек поприличнее. И потому перед началом учебного года, придвинув скрипучий, невесть откуда появившийся в нашем доме венский стул, мама села за швейную машинку «Зингер», которая была единственным в доме предметом поклонения и гордости. Стояла в красном углу, потрясая своим роскошеством и множеством никелированных винтиков. Прикасаться к ней категорически было запрещено. А мне просто до боли в животе хотелось нажать на педальку и крутануть эту диковинную железную недотрогу.

О чем-то думая, склонившись, мама распарывала свою давнюю мечту из голубого сукна и долго что-то кроила и строчила на машинке. Через пару дней счастливая Раечка уже примеряла пальтишко, которое получилось очень недурно, и было почти незаметно, что сукно пришлось перелицевать. Она юлой крутилась и пританцовывала перед маленьким щербатым зеркалом. Ее темные глазенки, словно ягоды черемухи, светились от радости. Мама так бурно не проявляла себя, но, по всему, была тоже довольна.

Прошло еще несколько лет. Валерка уже заканчивал семилетку, а ваш покорный слуга один отмеривал известный маршрут до поселка Танха, где была начальная школа, по той же заезженной санями и лесовозами дороге, по которой ходили когда-то мой старший брат и сестренка, минуя отвал. Зная, в каких трудах достается родителям каждая копеечка, я никогда для себя ничего не просил. Бывало, мама глянет чуть оторопело, по-особенному на то, что когда-то называлось одеждой, останки которой каким-то чудом еще держались на моих острых плечах, откроет тот самый «ларец», где сверху всегда лежал огромный отрез серой и грубой ткани, купленный по редкому везению. Оттого, наверное, все одежды нашего детства особо не выбивались из этой сдержанной и столь «элегантной» гаммы. Сошьет мне вначале штаны, чтобы срам прикрыть, с одной помочью и здоровенной пуговицей, споротой со старого пальто покойного деда Петра, а к осени и рубаху. Вся эта красота колом стояла на мне и не позволяла даже пошевелиться, пока пару раз не промокну до нитки под дождем. Или, гоняя коров через брод, не упаду в воду во всей этой роскоши, чтобы немного отвяла.

За неделю отец починил мне сапожонки, но счастье привалило совсем с другой стороны. Мама осматривала то самое голубое перелицованное пальтишко Раечки, изношенное в хлам, и что-то снова прикидывала в своем уме. Никто не мог предположить, какие творческие открытия нас поджидают на этот раз. Потом, поставив перед собой, стала лепить на меня иголками блеклые куски старого сукна, подрезая местами и что-то удовлетворенно шепча. Наметив вчерне, она отхватила совсем истрепавшийся низ этого произведения. Судя по всему, новая модель уже намечалась, хотя, сами понимаете, не от кутюр. Брат и сестра втихую давились от смеха, не сколь от этого нелепого одеяния, сколько от того, что впервые видели меня покорного и унизительно обреченного, стоящего в этой дурацкой позе. Однако, я был совершенно убежден, что паясничают они от зависти. Все, на что невозможно было смотреть, мама старательно обшила кусочками еще оставшегося лисьего меха, и слегка укороченные рукава тоже не остались без украшения. Воротник был собран из множества почти облезлых частей, что было хорошо заметно. Полюбовавшись недолго, она стала примерять на меня эту, давно ушедшую в прошлое, свою историю.

Когда я подходил к поселку, собаки явно не оценили новой моды зимнего сезона 1950 года. Никто из них никогда ничего подобного не видел. Кстати, люди, изредка попадавшиеся на пути, тоже вели себя странновато. Серые просто захлебнулись от восторга, когда я побежал, тряся остатками маминой роскоши, предоставив реальную возможность несущейся своре хоть что-то оторвать от этой красоты. До школы я дотянул, но с большими потерями.

Игра мне начинала нравиться. Когда вокруг меня сбегались с поселка все собаки, я бросался бежать и, видя, как они радостно устремляются за мной, вдруг резко останавливался и начинал вращаться в таком фуэте! Да так, что мои лохмотья превращались в балетную пачку.

В этом драном зипуне я так и доходил до конца учебного года. К весне став намного короче, наконец, закончилась давняя история голубого пальто. А спустя много десятилетий, когда и мой собственный срок годности вышел, я с удивлением отмечаю, что эти моменты послевоенного существования нисколько не омрачают нашей памяти, а только еще более укрепляют убеждение, что это детство было по-настоящему счастливым.

А время, хитро улыбнувшись, ответило еще на один вопрос, что недостаток-то легче пережить, чем изобилие. Так-то.