Читать книгу: «Развеселил господ», страница 2
– Не взять ли нам тройку?
– Превосходно!
И вот острова, какой-то «Помпей». Вот так и идет. Только было «засел» за статистику – вспоминается бюст, задумал поговорить о «серьезном деле» – хвать, очутился в «Помпее» или на вечеринке и уже поет во всю мочь «Дубинушку», и т. д. А к четырем часам утра, проводив домой m-me Чижову (которая пригласила непременно зайти на этих днях – она имеет что-то сказать) и возвращаясь домой, он опять-таки думает:
«Удеру! Нет, надо удрать!» – и не всегда попадает в ту дверь, куда надо.
Итак, все три посетителя были люди действительно утомленные; хроникер и земец – безрезультатностью прожитого; юноша – отсутствием определенной и ясной перспективы, а все вместе – сутолокой настоящего дня, надоедливым, тусклым, сумрачным, неоживленным никаким ясным живым течением – безвременьем.
II
Заняв отдельный кабинет, посетители некоторое время совершенно недоумевали – зачем собственно они здесь очутились? Они только что были у знакомых, где вдоволь наскучались, вдоволь наелись и выпили, и вот какая-то нелегкая занесла их опять в какую-то скверную клетку скучать, есть и пить. Никому в сущности ровно ничего не хотелось; следовало бы идти спать, но как же так закончить день? День-то ведь целый прошел, а как будто ничего существенного из него не вышло; как-то было слишком тягостно и скучно оставить его без конца. И вот надо было как-нибудь кончить.
– Что же, – сказал земец, – надо позвонить!
– Да, – промычал хроникер, развалившись на диване и дремля. – Позвоните кто-нибудь!
– Да звонок-то около тебя… Протяни руку!
– Ах, да!
Хроникер протянул руку над спинкой дивана, поискал звонка и, найдя его, подавил пуговку.
Явился сонный, вялый, утомленный лакей. На всей его измученной фигуре как бы тяготело целое столетие закусочных и питейных преданий того заведения, в котором он служил и столетний юбилей которого только что праздновался. Лицо его выражало огромное утомление, и казалось, что он утомлен именно этим бесконечным, сто лет не прерывающимся служением образованному российскому обществу, которое даже и есть-то путем не хочет и от которого никакого толку не выходит. Появление слуги подействовало на посетителей еще более удручающим образом. Он молчаливо ожидал их приказаний, но никому из них ничего не приходило в голову.
– Что ж, – сказал, стараясь быть бодрым, земец. – Есть, что ли, будем?
– Я уж, право, не знаю! – полусонно пробормотал хроникер.
– А вы, Харитонов?
– Мне все равно!
– То есть что же это – все равно? Будете есть или нет?..
– Так чего ж? Пожалуй… Ну, буду!
– Дай карточку!
Лакей подал книжку прейскуранта кушаньям и винам, и долго она ходила по рукам без всякого результата. Земец, перелистывая ее из страницы в страницу, перечитывая из строчки в строчку, расстегнул свой жилет, думая, что желудок, почувствовав некоторую свободу, сам потребует какого-нибудь кушанья, но желудок безмолвствовал и ровно ничего не хотел…
– Ну, я потом! – сказал, наконец, земец, передавая книжку хроникеру.
Но и тот решительно не знал, что ему нужно, и, пересмотрев книжку, положил ее на стол и сказал: – Чорт его знает… Не знаю!
– Вы, Харитонов?
– Пожалуй, съем бифштекс.
– Вот желудок! Бифштекс?
Харитонов только захохотал.
– О, молодость! Ну так как же мы-то? Ведь нельзя так, уж поздно!
– Ей-богу, мне все равно!
– Чорт знает что такое! Дай-ка карточку-то!..
Лакей, все время терпеливо ожидавший приказания и переминавшийся с ноги на ногу, вероятно сжалился над беспомощным положением «господ»; он вежливо наклонился к земцу и с заботливостью старой няньки в голосе проговорил:
– А то неугодно ли наваги-с? Только что привезена-с…
– А в самом деле!.. Я давно не ел наваги, – радостно воскликнул земец. – Отлично, давай наваги!
– Фрит-с? – спросил лакей с тою же заботливостью в голосе.
– Чего?
– Я докладываю, как прикажете, жареную или же?..
– Конечно, жареную! Почему же, однако, ты говоришь фрит, а не просто – жареная, мол, навага?
Слова эти земец проговорил без всякой надобности и единственно только потому, что повеселел; повеселел же он, во-первых, оттого, что захотел наваги, а во-вторых, потому, что на него произвела весьма приятное впечатление тонкая черта заботливой внимательности старой крепостной няньки к балованному барчуку, которая звучала в голосе и видна была в глазах и манере лакея, позаботившегося вывести барина из затруднительного положения. Барчуки, хоть и реформенные, хоть и земцы, а любят, очень любят и до сих пор эту заботливость о себе преданной прислуги и весело чувствуют себя в положении балованных ребят.
– Просто бы сказал жареное, по-нашему, по-русски, – продолжал баловаться и болтать что придет в голову сорокалетний балованный барчук, – а то фрит какой-то?.. Отчего фрит? Почему фрит?
– А потому фрит называется, – улыбаясь тою же заботливой улыбкою, заговорил лакей, – что фрит есть слово повсеместное. Ведь на свете всякого народу много – немцы, французы, армяне, персианцы – мало ли?.. У всякого свое название всему… Теперича, положим, существует название жамбон. Кажется, что такое? Ежели разобрать, больше ничего <как> оказывается ветчина, очень просто! Ну, а как ежели всякий бы иностранец по-своему спрашивал, тогда ничего невозможно разобрать… Вот поэтому самому и устанавливается для повсеместного смысла одно название – фрит, например, омлет или, так сказать, беф, шатобриан, кюлот!..
