Исчезнувшие

Часть 22

Марита

Марита ждала Ивана, который всё не приходил, а давно должен прийти. Разогревала мясо в который уже раз – волоча по снегу неповоротливые тяжёлые санки и порядком промёрзнув, Иван не снимая куртки садился за стол и ел горячее, обжигаясь и одобрительно глядя на сестру. Она любила этот его взгляд, а то, что было после, любил Иван, а она терпела: брату это было нужно, мужчине нужна женщина, Марита понимала.

Шаря вела себя беспокойно, лаяла, рвалась с цепи: ждала хозяина. Иван её с собой не брал, сажал на цепь или запирал в сарае, чтобы не увязалась следом. Марита завела собаку в избу и долго гладила и приговаривала: «Ну что ты? Что ты? Придёт наш хозяин, придёт наш Олежек, не заблудится». Услышав знакомое имя, Шаря вздрогнула всем телом и горестно завыла. Марита шлёпнула её по морде, обиженная Шаря отбежала в угол и там выла, протяжно и страшно.

Собаку она заперла в избе («В сарайке заколеет, морозно нонече»), сдёрнула с гвоздя телогрейку и встала на лыжи. Она знала, что Иван отправился на дачи: вишнёвая щепа почти закончилась, а мясо лежит, дожидается. На берёзовой-то щепе мясо дёгтем пахнет, а на вишнёвой самый вкус. Вот он и пошёл за вишеньем. Только что ж так долго? Не случилось ли чего?

Хозяина дачи Иван привёз вчера и оттащил в главный корпус, где они держали «мясо», подальше от людских глаз. Не ровён час, туристы явятся, повадились к ним кататься, и всегда неожиданно. Продуктами делятся щедро, хлеб привозят буханками, сахарок, конфетки, сгущёнку даже! За угощение благодарят. Знали бы, кому они их возят… Знали бы, чем их угощают.

* * *

Она долго топталась возле саней и пыталась привести брата в чувство. Наконец поняла, что осталась одна. Совсем.

Оставляя в снегу глубокий след, Мария Берёза волокла привязанное к санкам тело в лагерь, тяжело дыша и не сбавляя скорости. У пролома в заборе отдышалась. Везла санки по дороге до самого крыльца, заставляя себя думать, что всё обойдётся, Олег отлежится и встанет. А голова заживёт, там и крови нет почти, только белое что-то… Мазь в посёлке купит, раны заживляющую, помажет…

В том, что никакая мазь Олегу Берёзе не нужна, она догадалась ещё там, у чужого забора, у калитки со сбитым замком…

Санки оставила у крыльца: «Ты полежи тут, Олежек, тебе в холоде-то лучше, а я сейчас, я скоренько…»

Самогон налила в два стакана, один накрыла куском хлеба. Другой, налитый вровень с краями, осторожно поднесла к губам, выпила до дна, отломила ржаную душистую корочку, бросила в рот.

Растопила снег, вымыла в избе полы. По народному-то обычаю ключевой бы надо вымыть, да на ручей идти сил нет, кончились силы. Паспорта Ивана и Мариты Мунтяну Маша сожгла в печке. Уходить надо с другим паспортом, он у неё есть. Теперь она – Галина Владимировна Винник, 1999 год рождения легко исправить на 1990, а фотография похожа: чёрные волосы, подбородок с ямочкой… Повезло.

Паспорт Галя носила с собой всегда: на студенческом билете неудачная фотография и смазанная печать, и льготный билет без паспорта не продавали. Мария вглядывалась в фотографию. Вроде похожа, а вроде нет. Да кто на неё будет смотреть? Смотрят на прописку, а прописка московская, штампа о браке нет, детей нет, спасибо тебе, Галя Винник, за заботу.

Посмотрела в последний раз на избу, на топчан, где лежал брат. Поцеловала в лоб, в последний раз. Укрыла одеялом: «Спи, Олежа, спи, родной. Мир праху, земля пухом, царствие небесное». Лопатой отгребла от стен избы снег, расчистила дорожку, сама не понимая, зачем она это делает – в последний раз. И долго носила из сарая хворост и заготовленную Олегом щепу, складывая посреди избы. «Прости, Олежек, не понадобится больше».

Сарай, где лежала приготовленная для копчения колбаса («Эх, Олежа, Олежа, не успел… На станции Ленке-бизнесменке продала бы, деньги мне ох как нужны!»), полила керосином, и избу полила, остатки выплеснула посреди избы, на хворост. «Прощай, Олежек. Ещё увидимся».

Мария Берёза не знала, что с братом она увидится очень скоро.

* * *

Тугую пачку денег запеленала в тонкий вязаный шарф, обернула вокруг себя, завязала крепко. Рюкзак оказался тяжёлым, хотя она взяла только самое необходимое: мяско копчёное, всё что осталось, три тугих кольца домашней колбасы, ржаную буханку, мешочек сухарей. Свитер, бельишко, сапожки – на станции переобуться. И куртку Олежкину, тёплую. В ней на лыжах далеко-то не уедешь, упаришься. В анораке не в пример легче. Она и не знала, что слово такое есть – анорак. Лера объяснила, полюбовница Олежкина. Олег одежду обычно сжигал, а анорак оставил. На память о ней, что ли? Красивая вещь – анорак. Непромокаемый, ветром не продуваемый, в нём и пойдёт.

Стая

От горящей избы доносило жаром. Дом отдавал своей хозяйке последнее тепло, словно просил: «Не уходи! Не бросай меня, не губи меня…» Маша сидела в беседке на ледяной скамье и оплакивала избу, Олега, и себя.

Дождавшись рассвета, отправилась в путь: впотьмах далеко не уйдёшь. Первой её ошибкой было решение пойти на Казанскую железную дорогу, на Гжель. Дороги она не знала, но есть же компас, и карта есть, Олег купил. Переправившись через овраг, Маша вышла на старую лыжню, которая – вот же повезло! – скоро повернула на юг. Достала из-за пазухи карту – всё правильно! Вот она, железка, Курская дорога, Горьковское направление, мимо не пройдёшь, упрёшься.

Лыжи упёрлись в поваленную вековую ель. Пришлось их снять, и рюкзак тоже снять, и перекидывать на ту сторону, и помогать Шаре, которая бестолково бегала вокруг и не понимала, как на её коротких лапах перепрыгнуть через эту ель. Мария подпихнула её под зад, перелезла сама, надела лыжи, надела рюкзак, вздохнула с облегчением. Метров через десять путь снова преградило лежащее дерево. Потом ещё одно. Потом ещё.

Мария ругала себя, что поехала на Гжель, далась ей эта Гжель… Надо было идти вдоль шоссе, до него от лагеря километра три, до железнодорожного переезда ещё столько же, зато идти хорошо, хоть и долгонько. А в Синеозере сядет на поезд, и ищи её свищи.

Решено. Она вернётся в лагерь. Возвращаться придётся по своим следам, и через ёлки снова перелезать, будь они неладны, и собаку перетаскивать. А как её бросишь? Олежкина любимица. Да и не по-людски это, животину зимой в лесу бросать, на верную гибель. Или как раз по-людски. Мария так поступить не смогла, Шарю взяла с собой, приспособив вместо поводка обрывок верёвки. Умучилась, и собаку умучила.

Обратно идти было легче, хотя – те же лесины поперёк дороги, та же Шаря, упорно отказывающаяся преодолевать препятствие самостоятельно. У кривой берёзы, изогнувшейся так, что на стволе можно было сидеть, Маша остановилась. Овраг был где-то рядом, она узнала это место. Сняла рюкзак, отстегнула лыжные крепления, села на берёзу. Шаря хватала пастью снег, Маше тоже хотелось пить, но снег есть Олег не разрешал, и она не стала. На станции купит что-нибудь.

Отдохнут – и пойдут дальше. Дальше идти легко: по болоту, потом через рощу, до лагерного забора. Маша повеселела. Дорогу от лагеря она знает, на станцию придёт засветло. Купит в магазинчике бутылку вина и согреется, поедят с Шарей мяса… Ничего. Она справится. Она умеет – справляться. Научили родители, от которых они с Олегом сбежали, как только получили паспорта. Скитались по деревням, работали на совесть, по-честному, входили в доверие к хозяевам, а потом… Потом уезжали подальше и искали других.

И она, Маша уедет. Хорошо бы вдвоем, с Олежкой, но его больше нет. На Курском вокзале поезда сквозные, доедет до платформы Каланчёвская, а там до Ленинградского вокзала рукой подать. Олег ей показывал схему. Маша запомнила названия станций: Решетниково, Завидово, Черничная, Конаковский Мох… Красивые места. И дальние. Это хорошо, потому что Галю Винник наверняка будут искать, уже ищут, а на дачах (там наверняка есть дачи) искать не будут.

Сезон скоро начнётся, без рабочих рук куркулям-богатеям не обойтись, сами работать не привыкли. Маша молодая, красивая, может, и замуж кто возьмёт. Она умеет быть полезной, много чего умеет. Не пропадёт. И Шаря не пропадёт, единственная родная душа. В порыве нежности Маша обхватила собаку за шею, обняла. Шаря не отозвалась на ласку, мелко дрожала, нюхала воздух.

Стая вышла на них бесшумно – под двумя десятками лап не хрустнула ни одна ветка. Они медленно приближались, сжимая молчаливое кольцо. Маша взмахнула палкой, крикнула грозно: «А ну, пошли отсюдова! Вон пошли! Геть!» Но собаки не испугались. Замёрзшие, оголодавшие и озлобленные, они подступали всё ближе, сужая круг и давая Маше себя рассмотреть. Страшные, с ребристыми боками и гноящимися глазами. И молчат, не рычат даже. Это молчание было страшнее всего. Машу прошиб ледяной пот.

У неё же палки! Их любая собака боится! Не боятся только домашние, небитые, они не знают, что это такое. А эти должны знать. Но палок, которыми она бешено размахивала перед собой, стая не испугалась.

Рождённые служить людям и преданные ими, они и сами предали извечный закон и больше не считали человека – ни господином, ни хозяином, ни другом. Услышав сдавленный рык, Маша от неожиданности отпустила верёвку, и глупая Шаря рванулась к сородичам, радостно виляя хвостом. Только сородичами они больше не были.

Изгнанные людьми из сытого и тёплого мира, они не верили в дружбу, не испытывали ни привязанности, ни даже любопытства. Они испытывали только голод – постоянный, сосущий внутри, отнимающий силы, доводящий до края. Шарю пожирали, соприкасаясь впалыми боками и жадно урча, отрывая куски тёплой плоти, мучительно содрогающейся. Живой. Кричать Шаря не могла: кто-то выкусил ей горло и шумно лакал кровь, мордой отпихивая собратьев.

Маша не могла смотреть, не могла дышать, и жить, кажется, тоже уже не могла.

Жить! Мысль пробилась сквозь затуманенное сознание, заставила встать, пристегнуть крепления и уходить, не оборачиваясь. Ей бы только до ручья добраться, там она снимет лыжи и пойдёт по воде, под снегом вода, собаки след не возьмут. Только бы успеть, только бы успеть…

Успела. И долго брела по щиколотку в воде, а потом и по колени, не чувствуя ледяного жгучего холода. Лыжи Маша бросила в овраге. Это была вторая её ошибка.

Стая её не преследовала, десять пастей жадно лизали красный от крови снег, подбирая ошмётки – той, что стала бы им другом (сучку кобели не тронут ни при каких обстоятельствах, даже если она укусит первой), если бы они были собаками – в том смысле, который вкладывают в это слово кинологи.

* * *

До лагеря Мария Берёза добежала, проваливаясь в снег и не чувствуя, как хлюпает в лыжных ботинках ледяная вода.

Изба полыхала. Пламя гудело, трещало, ухало. Над дорогой тянулся чёрный дым – словно прощалась с ней, не хотела улетать в небо Олежкина душа. Чёрная. Как и её. Когда они с братом впервые попробовали человечины, им просто хотелось есть. Сильно хотелось. Они работали с утра до ночи, за миску похлёбки и ночлег. Похлёбка была жидкой, в миске у Маши плавала маленькая картошина. И больше ничего. Олег выловил картошку из своей миски, добавил ей, Маша покачала головой, отказываясь, переложила картошку обратно, в братнину миску: останется голодным, как завтра работать будет?

Хозяин наблюдал за их манипуляциями, неторопливо объедая с кости жирное мясо: суп был наваристым, из говяжьей грудинки, но грудинки Маше с Олегом не досталось, всё съели хозяева. А суп, как показалось Маше, был разведён водой. А уйти не к кому: больше их никто не нанимал, лишние рты никому не нужны.

Тем временем хозяин выгрыз последний хрящик, обсосал жирные пальцы, сыто рыгнул. Объеденную дочиста кость он бросил на их с Олегом стол (работников кормили отдельно): «Ешьте, коли так смотрите. Утром кашу лопали, не наелись? За мясо работать надо, а вы – что можете? Обоих соплёй перешибёшь…» – и ушёл спать на сеновал. Там они его и убили, за эти слова, за брошенную как собакам кость, и за кормёжку, от которой уже через полчаса хотелось есть. Олег приказал сестре отвернуться, дрожащими руками вырезал куски мяса, совал в заплечные мешки – свой и Машин. Она не стала отворачиваться, смотрела, и во взгляде ненависть мешалась с торжеством.

Остатки закопали в сено, глубоко, чтобы не сразу нашли. В тот день они прошагали двенадцать километров до сортировочной станции, залезли незамеченными в крытый вагон и уснули. А когда проснулись, то были уже далеко. Состав стоял где-то в полях: ни огонька, ни звука. Куда идти – неизвестно, надо дождаться утра.

Не в силах терпеть голод, они развели огонь на платформе с откидными бортами, до которой добрались, прыгая по крышам. Платформа полупустая, в дальнем конце белел штабель березовых дров, как нарочно для них приготовленных, а спички у Олега были, стащил коробок в кухне. Мяса нажарили не экономя, ели его без соли, и Маша на всю жизнь запомнила сладкий вкус и ленивую, умиротворённую сытость. И полюбила – на всю жизнь.

Ноги сами повернули к дому, но Маша не позволила им сворачивать – к тому, чего уже не было в её жизни. Шла по аллее не оглядываясь, и гипсовые пионеры провожали её гипсовыми взглядами.

Собачья стая сюда не придёт, побоится огня. Отчего же её пробирает дрожь? Маша опомнилась, присела на покрытую ледком лавочку, сбросила с ног обледеневшие ботинки, стянула мокрые носки и тёрла варежкой потерявшие чувствительность ступни, пока их не начало колоть как иголочками. Натянула на босые ноги сапожки-дутики (о носках не позаботилась, забыла), надела Олегову куртку, а анорак запихнула в рюкзак.

Идти стало легче, и главное, она согрелась и больше не дрожала. Жалела об оставленных лыжах – на них добежала бы скорёхонько, пешком-то дольше. Машину бы остановить, попросить довезти до Синеозера, но нельзя: заприметят, запомнят, расскажут. И тогда её найдут. И не докажешь, что никого не убила, ела только.

Маша приуныла: до посёлка идти долго, от лагеря до шоссе три километра, да по шоссе три, да по посёлку до станции… Долго.

Это была её третья ошибка. Останови она машину, её довезли бы до станции, до электрички. И ехала бы, а не тащилась по краю дороги на негнущихся уже ногах, изнемогшая от пережитого.

До озера дошла уже когда наступили сумерки. Ветер сметал с поверхности снег, и лёд казался Маше синим, и вода под ним, наверное, синяя, оттого и название – Синее озеро. Ей смертельно хотелось пить, и она ела снег, но от снега пить хотелось ещё сильнее. Вот бы напиться из озера синей колдовской воды…

Синяя вода

Шоссе огибало озеро по длинной дуге и возвращалось к посёлку – там мерцали огни фонарей, там был железнодорожный переезд и станция. Далеко. По льду, напрямик – короче вдвое. Но идти через озеро Маша боялась: конец марта, солнце жарит как сковорода, лёд может не выдержать. Оно большое, Синее озеро, до берега не докричишься да и кому кричать? Кому она нужна…

Озеро большущее, пока обойдёшь, магазин на станции закроется, а ей надо купить что-то в дорогу, и шерстяные тёплые носки, две пары можно взять, и вина бутылку. И воды. Господи, как же хочется пить!

От близости посёлка, от тёплого мерцания огней, от заливистого свиста электрички и сознания того, что она жива и почти уже дошла до станции, и сядет в поезд, в тёплый вагон, где можно спать до Москвы, – пережитый ужас отпустил Машу. Они с Олегом многое пережили и умели абстрагироваться, уходить от этого. Олег и ушёл…

Маша сморгнула слёзы. Через озеро тянулись две цепочки следов. Кто-то прошёл по озеру! И обратно шли, вот следы, значит, ходят, значит, и она пройдёт.

В сумерках не разглядела, что следы были давними. Мальчишки прошли здесь две недели назад – по талому, расквашенному льду, на котором оставались следы от ботинок. Ночью подморозило, и следы замёрзли. Откуда ей было знать, что не дойдя до середины мальчишки повернули обратно, и две другие цепочки следов были их же. Взрослые через озеро ходить уже не отваживались: солнце сверху шпарит-старается, вода снизу лёд съедает, пойдёшь по нему и сгинешь.

Мальчишки, когда под ногами затрещало, насмерть перепугались и вернулись обратно по своим же следам, свято веря, что если идти по следам, то не провалишься, лёд выдержит. Он и выдержал их – девятилетних. И Машу бы выдержал, если бы на лыжах шла. Она худенькая, пирожки пекла, сама не ела, держала вес. Брату нравилось её тело, стройное, гибкое, лёгкое. Нравилось, как она отдаётся ему, как спрашивает: «Тебе хорошо, Олежка?» – «А тебе?» – «Мне – просто очень!» – врала Маша. Брату это нужно, а она потерпит.

Ветер дул в лицо, и приходилось всё время щуриться, поэтому Маша не сразу увидела, что следов больше нет, и снега тоже нет, а под ногами голый лёд – чёрный, страшный. Маша испугалась, поскользнулась, упала… и оказалась в обжигающей, судорогой скручивающей мышцы воде. Выбраться не получалось. Маша цеплялась руками за ледяные закраины, выплёвывала воду, не помня о том, как хотела пить.

Ей надо выбраться, надо спастись, до берега далеко, но она как-нибудь доползёт, вот только рюкзак… Он тянет вниз, а снять его никак не получается.

Вцепившись в ледяную кромку изрезанными руками, Маша закричала – предсмертным отчаянным криком. Никто её не слышал. Крик забрал остаток сил, тело налилось чугунной тяжестью, руки уже не чувствовали боли, не держались за острые края, она плыла куда-то, и пить ей больше не хотелось.

Часть последняя

Свидетелей нет

Длинную поселковую улицу Лосев с Гордеевым прошли в молчании, за последним домом встали на лыжи и не сговариваясь поехали к летним дачам. Из путаного рассказа Васьки-гитлера, который позвонил ему вчера в половине двенадцатого, – вот же чёрт, спать не дал – Гордеев понял, что Ивана Мунтяну убили на дачах, возможно, за срубленные вишни, и он до сих пор там лежит.

– В полицию хоть сообщили?

– Да мы это… Наде плохо стало, как Ивана увидела, так сразу в обморок. Ну и поехали домой.

– В обмороке поехали?

– Ты чё? Я её полчаса в чувства приводил, думал, тоже померла. Я испугался насмерть, сам чуть не умер, тут не до полиции.

Гордеев спросонья пропустил это «тоже», неосторожно сказанное Васькой.

– Ты вот что, Гитлер. Завтра едешь с нами. Покажешь, где. В лагерь заедем, с Маритой поговорим, а потом в полицию.

– Ты чё? С дуба упал? Свидетелей нет, только мы с Надей, на нас всё и свалят. Убийство повесят. На меня. А чё? Чё я им скажу-то? – распалялся Васька. – Что его за вишни поленом по башке огрели? Они скажут, ты и огрел. Не-ее, я на это не подписывался. Не было нас там, понял? Ничего не видели, ничего не знаем… Ты же не знаешь ничего, Гордей! Это же он всех… И Леру, и Виталю, и девчонок… Это же он! И дрова вишнёвые рубил, на вишнёвых, говорил, мясо вкуснее… На нём куртка Виталина была, со значком «Чегет», Надька думала, куртка просто похожая, а как увидела значок, сразу отключилась. Иван на Чегете никогда не был, а Виталя был. Изуверы они. Канибалы. А мы к ним на пирожки как идиоты ездили. Ты в полиции это тоже расскажешь? Как котлетки у Мариты жрал и нахваливал?

– Подожди… Кому Иван говорил про мясо? Ты ж говоришь, он умер?

– Ну, он когда ещё не умер, Наде говорил, – ляпнул Васька, и опять Гордеев его не понял. – Ой, тут ходит кто-то, в коридоре, я не могу говорить.

– Где – ходит? Ты откуда звонишь-то?

– Из туалета. И вообще, у меня температура, а завтра нам с Надькой в загс, так что я не поеду. Ты извини, Гордей. Вы, то есть…

Про туалет Гордеев не поверил, и про температуру. В телефоне раздался ни с чем не сравнимый звук спускаемой воды и утробное ворчание наполняющегося бачка. Васька наскоро попрощался и повесил трубку. Гордеев против воли рассмеялся. Ну даёт парень… Сильно много напился, видать.

Последняя мысль была правильной. Васька не помнил, как добрался до дивана.

Васькин бред о канибалах не казался Гордееву бредом, он и сам подозревал нечто подобное, правда, не в таком кулинарном разрезе. Обалдевший от страшных новостей, Гордеев не заметил, что Васька говорил с ним на «ты», это казалось нормальным, а вот Васькин рассказ нормальным не назовёшь. Завтра поедем с Лосем, с выходом на место в пределах компетенции. Поглядим. Гордеев сунул в собранный с вечера рюкзак электрошокер, улёгся спать, подумал, что теперь не уснёт и промучается всю ночь – гипотезами и предположениями. А больше ничего не успел подумать. Уснул.

«Выход на место в пределах компетенции» результатов не дал. На даче № 37 замок был действительно сломан, у калитки лежала горка вишнёвых дров, но Ивана там не оказалось, ни мёртвого, ни живого. Лось обругал Ваську брехуном и жаждал мести за испорченный выходной. Гордеев порадовался, что не рассказал Диме про куртку и значок, и вздохнул с облегчением: « Да ладно тебе… У парня температура, он сам вчера сказал, вот и наплёл три вагона дров. С первым апреля решил поздравить, условно-досрочно, а я пове…» – Гордеев внезапно замолчал: от калитки уходил санный след, с глубокой бороздой посередине.

– Поверх лыжного идёт, – закончил за Гордеева Дима-Лось.

Гордеев и сам видел: шли на лыжах, совсем недавно, может быть, вчера, и тянули за собой санки с грузом. Длинномерным, судя по борозде. Вот ведь – не работает уже на железке, а лексикон железнодорожным был и остался, из песни слова не выкинешь. Тело на санках везли, ноги свешивались – догадался Гордеев.

То, что след приведёт к избушке Мариты и Ивана Мунтяну, они поняли сразу.

На душе у Лося скребли кошки: их осталось двое, он и Гордей. Надю после этого её обморока Васька в поход не отпустит, если Лось что-то смыслит в любви. По той же причине на Ирочке надо срочно жениться, а жениться Лосю не хотелось. И Ирочку терять не хотелось, а всё к тому шло, если даже Васька на неё запал, а она его старше чуть не вдвое! У страха глаза велики, а именно страх испытывал сейчас Лось – за Ирку, за Надю, за Ирину Анатольевну, маму Виталика, с которой всё очень плохо, Лось вчера звонил, всё плохо.

За себя с Гордеевым Дима не волновался: в кармане Диминой куртки уютно лежал баллончик со слезоточивым газом, а Гордеев похвастался новеньким «ненадёванным» электрошокером. Обновит, если придётся.

Не пришлось.

Мариту они не застали, она была здесь полчаса назад и ушла, в той самой куртке со значком Чегетской лыжной базы, принадлежащей когда-то Виталику, а потом Ивану. Там, где раньше стояла изба, жарко пламенели красные угли. Над бывшим сараем клубился дымок. Гордеев разглядел собачью цепь. Иван сажал на неё Шарю, когда уходил, иначе его любимица побежала бы следом.

– Собаку сожгла, не пожалела.

– И брата, – дрогнувшим голосом добавил Лосев.

На красной шевелящейся жаровне, в которую превратилась изба, лежало чьё-то тело, обугленное до костей. Гордея передёрнуло. Он тронул Лося за рукав:

– Пошли отсюда.

– А ккк… ку-да? – по слогам выговорил Лось. – В ммм… ми-ли-ц-цию? В поли-цию, тт… то есть?

– Пошли отсюда, – повторил Гордеев.

Снег за сгоревшим сараем растаял, и там что-то лежало, зелёное и длинное. Лось объехал кострище, нагнулся и поднял из снега, доставая по одной, четыре зелёных лыжи.

– Соболюшек наших лыжи. Кто же знал, что они сюда поедут… светлая вам память, девчонки, – всхлипнул Лось и отвернулся. Плечи его вздрагивали. Гордеев молча подъехал, раскидал снег, вытащил ещё две пары лыж – Юлиных-Любиных мальчишек. Постоял, вспоминая их имена, но так и не вспомнил.

– Пухом вам земля, ребята. И девочкам вашим. А этих на гадов мы найдём. Даже не сомневайтесь.

Труп хозяина садового участка №37, огревшего Ивана, по словам Васьки-гитлера, поленом по башке, обнаружился в главном корпусе, куда они влезли через разбитое окно.

– Да у них тут холодильник, я смотрю. Замутили бизнес, развернулись брательник с сестрёнкой, – пришёл в себя Лось.

Судя по всему, труп лежал здесь не меньше недели, успел оттаять и снова замерзнуть. Так что убить Ивана Мунтяну владелец участка №37 не мог, Васькина версия катилась к чертям, Гордеев восстановил в памяти их ночной разговор и начал что-то понимать… Твою ж мать! Это Васька его… Потому и плёл околесицу, городил огород, лес до небес… Это Васька его, поленом… После этого у кого хошь температура поднимется!

Гордеев выудил из рюкзака планшет и влез в интернет. «Вопрос о проведении проверки показаний с выходом на место решается следователем на основании анализа имеющихся материалов уголовного дела, в первую очередь протокола допроса лица, чьи показания предполагается проверить, и протокола осмотра места происшествия. Для организованного и эффективного производства проверки нужно составить план…»

Да пошли бы они все… Какой план, какие показания? Ваську подставлять – это всё равно что себя. А других виновных в пределах видимости не имеется. За Ваську Рыболовлева в полиции уцепятся обеими руками. Вот почему так? Одни людей убивают десятками, и им за это ничего, их даже не ищут. А за нелюдь убитую реальный срок дадут, поскольку – человек. А Васька, выходит, преступник. Вот – почему так?

В Синеозёрском УВД сильно удивились, услышав рассказ, которому не хотелось верить. Но Лось с Гордеевым дружно потребовали, чтобы от них приняли заявление. Что и было сделано по всем правилам полицейского протокола. Васька и Надя в заявлении не фигурировали. Георгий Гордеев, 1965 года рождения, проживающий там-то, и Дмитрий Лосев, 1979 года рождения, проживающий сям-то, совершая лыжную прогулку, обнаружили сгоревшую избу, в которой ранее проживали Марита и Иван Мунтяну… а также четыре пары лыж и собачью цепь…

О трупе в главном корпусе Гордеев с Лосем благоразумно умолчали: приедут и сами увидят. Гордеевская версия о принадлежности лыж у дежурного лейтенанта успеха не имела: такие лыжи продаются в любом спортивном магазине, на них половина синеозёрского населения катается. Упомянутая половина вся на месте, заявлений о розыске не поступало, как и заявления о розыске сестёр Соболевых.

– Как, вы говорите, фамилии двух других? Не помните? Не знаете?! Имён не помните, фамилий не знаете, заявление пишете. Найди того, не знаю кого. На Соболевых запрос в Москву сделаем, – посерьёзнел лейтенант. Назовите полные имена.

– Соболь Юля, Соболь Люба.

– Фамилия интересная. Значит, Соболь Юлия и Соболь Любовь. Сделаем запрос.

Из отделения полиции Гордеев с Лосем вышли с чувством исполненного долга. О том, что Юлины-Любины полные имена – Юлианна и Любомира, они не знали.

Когда за «сказочниками» закрылась дверь, дежурные недоуменно переглянулись: им бы триллеры писать, озолотели бы. А они в полицию припёрлись, про синеозёрских каннибалов рассказывать. С позапрошлого года у них в Синеозере никто не пропадал. Была одна история, прошлым летом, ушли за грибами двое, мужик с бабой, а обратно и не вернулись. Месяц их искали, а они, оказывается, к деверю в деревню уехали, на попутке, за 70 километров, и пили там, пока деньги у деверя не кончились, потом домой заявились. А по ним уж панихиду справили… С радости купили в сельмаге бутылку и распили на пару. А в бутылке той палёнка оказалась. Мужика-то откачали, крепкий был, а бабёнка его померла. Так что не зря панихиду попу заказывали…