Читать книгу: «Интервью с самим собой»

© Изольд Борисович Гинзбург, 2020

ISBN 978-5-4498-8555-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Санкт-Петербург

2002

Моим родителям

Евгении Михайловне и

Борису Исааковичу Гинзбург

посвящаю

Познай самого себя

восточная мудрость

Воспоминания – родина души

Гете

ПРЕДИСЛОВИЕ

Эта книга о самом себе. Она составлена из дневниковых записей и путевых заметок. Ее особенность в том, что ее автор, то есть я, обыкновенный человек, никакая не знаменитость. Любой человек, независимо от профессии, может быть интересен. Мы мало знаем о наших предшественниках, как-то раньше не принято было интересоваться этим.

А мне было бы интересно, если бы вдруг обнаружились записки кого-нибудь из моих предков, деда или других. Я не знаю о них почти ничего. Сейчас пытаюсь собрать что можно, переписываюсь с оставшимися родственниками, но все собирается очень скупо, по крупицам. Может быть, и моим потомкам будет интересно узнать, а кто был их предок, как прожил свою жизнь, что за время было.

Хочется думать, что, может быть, и другим читателям покажется интересным опыт одной жизни. Готовя рукопись, заодно еще раз сам вспомнил, что было.

Собрав и систематизировав свои записки, решил почти ничего не добавлять от себя, сегодняшнего, ничего не править – что написалось когда-то, то и написалось.

Материал книги состоит из нескольких глав. Начинаются воспоминания с блокадного дневника, а потом с перерывами до настоящего времени.

В первую главу почти полностью вошел блокадный дневник, написанный по памяти зимой 1943 года, после того, как мы с мамой эвакуировались летом 1942 года из Ленинграда в село Шуган в Татарию к ранее уехавшей туда тете Зине с семейством.

Далее следуют школьные дневники, начиная с шуганских времен и кончая ленинградскими, когда я учился в школе №155 в Греческом переулке, затем дневники студенческие вплоть до отъезда в большую жизнь на работу в Рустави.

Дневниковые записи начинаются с детства. Это время становления, развития, получения образования, узнавания мира. Мне кажется, что я уже тогда понимал, как важно заложить правильные основы в фундамент будущего человека, будущей жизни.

Вторая глава посвящена работе – вначале в Рустави после окончания института, затем с 1954 по 1991 год в институте ВИАСМ ВНПО

«Союзавтоматстром», а потом еще несколько лет до 1996 года в Ассоциации пользователей АСУ цементных предприятий. В главе бегло приводятся перечень, последовательность и характер работ. В эту главу включены и записки во время командировок.

В третью главу вошли записки о некоторых турпоходах, путешествиях, поездках по стране, по таким благословенным местам, как Крым, Кавказ, Средняя Азия, Золотое кольцо Москвы и другим.

Четвертую главу составили описания некоторых зарубежных путешествий.

Может быть, читатель найдет в этих и других записках что-нибудь интересное для себя. Мне самому, готовя эти материалы, было любопытно еще раз окунуться в атмосферу и подробности этих поездок. Записки не претендуют на полноту. В путешествиях всегда много переживаний, встреч и общений с разными людьми, новых впечатлений.

В пятую главу вошли рассказики, размышления, некоторые письма и стихотворения.

Дневники или записки – те же движения души, только выраженные прозой.

Когда-то я увлекался черно-белой фотографией. Много лет снимал «Сменой» и «Зенитом», грамотно выбирал экспозицию, почти профессионально печатал. На работе в институте мы неоднократно устраивали выставки. Сколько часов провел в ванной и сколько перепортил бумаги – не сосчитать. В поездки почти всегда брал два фотоаппарата – один для черно-белой пленки, другой – для слайдовской. Теперь и «Смена» с «Зенитом», и черно-белые фото отошли в прошлое. Мало творчества. Требуется только выбрать кадр и нажать кнопку, остальное сделает сам аппарат, потом не ты, а другие проявят и напечатают.

Писание карандашом и ручкой тоже отходит в прошлое. Есть диктофоны и компьютеры. Но все равно, какое удовольствие записать в блокнот, сидя на скамеечке в городе или на пенечке в лесу: «Восходит солнце, просыпается жизнь, да здравствует новый день».

Невесть откуда пришла мысль закончить книгу Благодарением и неким Реквиемом, как образом конца и в то же время продолжения жизни. И связать финальные слова с музыкой, с любимой второй частью

7-й симфонии Бетховена. Мне трудно судить, получилось ли. Скорее нет, но другого финала запискам не придумал.

Благодарю за труд и помощь в создании книги наборщиков текста Лену Королеву и Олю Готманову, а также литературного редактора Валентину Степановну Кизило.

Буду признателен за отзывы и замечания.

Надеюсь пробудить этим трудом и у других желание написать о прошлом, каким бы оно ни было.

2001 г.

Глава 1. ОТРЫВКИ ИЗ ДНЕВНИКОВ

БЛОКАДНЫЙ ДНЕВНИК
Первые дни войны

Проснулся я в 7 часов утра. Летнее солнце теплым светом заливало нашу комнату. Бабушка, мама и папа были уже на ногах. Я быстро помылся, оделся и сел завтракать. За завтраком папа сказал мне, что он слышал по радио (недавно к нам провели радиоприемник), что Германия в 5 часов утра без объявления войны напала на наши границы. Он сказал также, что в 12 часов дня будет по радио выступать с речью тов. Молотов.

Перед выступлением тов. Молотова у нас на Охтинском лесопильном заводе был митинг. На митинге выступали рабочие нашего завода. Они говорили, что Красная Армия прогонит немцев с нашей земли. Они были твердо уверены в нашей победе. После окончания митинга все разошлись по домам, мы пошли домой слушать радио. Тов. Молотов также говорил, что «враг будет разбит, победа будет за нами».

Я еще больше воодушевился тем, что мы победим врага.

Каждое воскресенье мы уезжали «в город» (жили мы в пригороде, в поселке на Малой Охте при лесопильном заводе). В городе жили все мои дяди, тети и папина мама, моя бабушка (мамина жила с нами). Каждое воскресенье я, мама и папа ходили в кино или ТЮЗ. Сегодня мы не поехали в город из-за объявления войны. Мы узнали, что немецкие самолеты утром этого же дня напали на многие наши города. В Ленинграде они еще не появились, но мы их ждали.

С первого дня войны с нашего завода стали забирать на фронт рабочих и служащих. Моего папу пока не забрали, так как он был одним из лучших служащих завода и на работе был нужен. Пока на него наложили бронь.

Мимо нашего поселка протекала речка. Наш дом стоял над самой речкой и считался одним из лучших домов в поселке, так как в каждой квартире (их было 8) был отдельный водопровод и уборная. Дом стоял на горке. Под горкой стояли штабеля дров с человеческий рост, припасенные жителями поселка к зиме. Мы с мальчишками играли около этих дров в войну. Смастерили револьверы, наганы и сабли, разделились на две группы. Одна группы ловила, другая – пряталась. После того как наша группа проиграла, мы собрались в небольшую кучку и начали говорить о войне, кто что знает. Так постепенно прошел день.

Другие дни шли однообразно. В школу я не ходил. Целый день проводил с мальчишками. Только к этим однообразным дням прибавились воздушные тревоги. Они были по несколько раз в день, а иногда случались и ночью.

Первая эвакуация

Постепенно в Ленинграде заговорили об эвакуации. Стали эвакуироваться на восток детские дома, ясли, школы, крупные и мелкие предприятия, отдельные семейства. Я с братом эвакуировался с детьми работников Севзаплеса. Стало известно, что мы уезжаем 5 июля 1941 года в небольшое село Пестово.

И вот настал этот день, 5 июля. Утром я проснулся, помылся, оделся и позавтракал. Я, мама и папа взяли вещи и поехали на трамвае на улицу Некрасова, где жил мой двоюродный брат. Оттуда мы все вместе поехали на Большой проспект, где жила моя тетя. Она ехала с нами в качестве воспитателя. Всех детей посадили в машины и отправили на Московский вокзал. Ночью погрузили в товарные вагоны – теплушки. Нас кое-как разместили на полках. Мы с братом лежали на верхней полке. Утром я проснулся, когда поезд шел. Я слез с полки и подошел к двери. Я стоял и смотрел на проносящиеся поля, луга, леса, воинские эшелоны. На остановке лег на полку. Рядом играли мальчики, но в поезде мне было скучно. Иногда я принимался читать взятые из дома журналы. Ехали мы две ночи и один день. К 11 часам приехали в Пестово. Нас погрузили на подводы и отправили к дому №28. Там нас разместили. Директор и воспитатели ходили договариваться, в каких домах мы будем жить. Все ребята бегают, прыгают, а мы стоим в стороне (мы здесь никого не знали, потом познакомились). Я вышел на улицу, и мне стало так грустно, что я заплакал.

К обеду мы были уже на новых квартирах. Я с братом на 2-м этаже в группе моей тети. Обедать ходили в столовую. Тропинка проходила через сосновый бор. Как хорошо здесь! Солнце печет немилосердно, но здесь свежо и приятный запах. Мы с ребятами бегаем в бору, играем в войну, ходим по несколько раз в день купаться на речку. Кормили нас очень хорошо, всего было вдоволь, а в это время в Ленинграде появились продовольственные карточки. Но, несмотря на это, мы очень хотели домой. Говорили, что нас пошлют еще дальше. Но однажды приехал представитель Севзаплеса, и мы с ним поехали обратно в Ленинград.

Неудавшаяся эвакуация

Как только мы приехали в Ленинград и сошли с поезда, завыли сирены, и голос диктора в репродукторе объявил: «воздушная тревога, воздушная тревога». Мы сразу же с воспитателями прямо с вокзала побежали в убежище. Когда кончилась воздушная тревога, мы все разъехались по домам. Когда я приехал домой и, отдохнув, вышел погулять на улицу, то увидел, что ребят из нашего поселка осталось очень мало, почти все разъехались. Эвакуация продолжалась.

Папа с мамой начали хлопотать о том, чтобы я с мамой эвакуировался. Когда, наконец, все было готово к отъезду и осталось ждать эшелона, сказали, что эвакуация временно прекращена. Когда она восстановилась, мы не смогли попасть на эшелон, но моей тете с детьми удалось уехать. По железной дороге эвакуация прекратилась, и мы остались на зиму.

Воздушные тревоги бывали очень часто. Мы пробовали считать, и выходило, что в среднем по 10 раз в день, а часто и ночью. Хочу описать одну из ночных тревог.

Ночь. Мы спим. Вдруг по радио завыли сирены. Мы быстро вскакиваем, так как спим в одежде. Я с папой бегу по улице, мама идет за нами. Темно. По небу над нами рыщут прожекторы, слышится гул самолетов, сверкают разрывы снарядов. Их осколки со свистом летят вокруг нас и ударяются в мостовую. Бежишь скорее, боишься, как бы не попало в тебя. Вот луч прожектора нащупал немецкий самолет. Сильнее забили зенитные орудия. Но вот и газоубежище, ускоряешь бег, несмотря на то, что хочется посмотреть, что будет дальше. Убежище заполнено людьми, они лежат на нарах (иногда тревоги продолжаются до утра). Я сажусь на стул. Изредка подхожу к двери, слушаю, что происходит на улице. Очень хочется выйти, но нас не пускают, около двери дежурят люди из МПВО.

Наконец отбой. Все выходят из газоубежища. На западе – огромное зарево. Мы с мамой проходим мимо вышки. Там нас ждет папа, он здесь дежурил, и мы вместе идем домой. Папа говорит, что это горит на Васильевском острове. Приходим домой, ложимся спать. Бабушка дома, иногда она не ходит в газоубежище. Примерно такого характера тревоги бывают и днем.

Около нашего дома вырыты траншеи, или, как мы их называем, щели. Общими силами люди нашего поселка вырыли их еще летом, они общие для всех. А еще мы сами вырыли специально для себя. В случае бомбежки нашего дома мы бы переселись туда. Днем мы ходим в эти траншеи.

Голод

Наступила зима 1941 года. Вместе с зимой пришел и голод. Хлеба давали по 500 г рабочим, 400 г служащим и по 350 г иждивенцам и детям. Учеба в школе не начиналась из-за бомбежек помещений (почти все школы были заняты госпиталями) и голода. Крупы и мяса давали очень мало, и люди начали пухнуть и умирать от голода. Стали есть кошек и собак. Керосина и электричества в городе не было, прекратила работу канализация, не хватало дров. Люди сидели в холоде, в голоде, без освещения. Но у нас на лесопильном заводе было электричество, были дрова и канализация.

С начала зимы стали умирать мужчины. Доктора говорили, что женщины не умирают сейчас потому, что у них в теле имеются жировые запасы. Мой отец сильно ослабел. Из-за этого он перестал ходить на работу. Ему выписали белый хлеб. Я каждый день бегал за ним в булочную на Малую Охту. С хлебом мы разделились. Мы с мамой ели вместе, папа и бабушка раздельно. Папа давал нам с мамой 200 г белого хлеба, а мы ему 200 г черного. Вскоре он настолько ослабел, что пришлось его отправлять в больницу для слабых, где кормили лучше, чем дома. Мы часто ходили его проведать. Он снова встал на ноги, начал ходить на работу, но заболел сильным поносом (в городе все болели тогда голодным поносом), и его снова пришлось отправить в больницу. Не пробыл он там и неделю, как позвонил маме по телефону, чтобы мы приехали и взяли его обратно. Мы с мамой пошли за ним в больницу. Заплакал он как маленький, увидев нас. Получив обед, мы пошли домой. Отца пришлось взять под руки, так как он еле держался на ногах.

– Каждый день в нашей палате умирали прямо на глазах, по три, по четыре человека, – сказал папа, – во дворе под окном их складывали в штабеля, как дрова, не успевали хоронить. Тяжело, очень тяжело умирать там, Женечка!

– Дома не легче, – сказала мама.

– Нет, лучше я умру дома на своей кровати.

Как только мы пришли домой, папа лег и много дней лежал, не мог от слабости встать.

Постепенно норму хлеба стали уменьшать и дошли до того, что стали давать по 125 г нечистого хлеба. В хлеб примешивали дуранду, картон и бумагу. Люди стали умирать тысячами в день. Мертвых кидали прямо в траншеи, а когда они наполнялись трупами, их засыпали землей. Отдельных могил не было, но за 3 кило хлеба могли бы дать могилу-одиночку. Покойников в гробы не клали, а зашивали в простыни. Мертвые валялись на улицах. Кошек и собак больше не осталось, и люди начали есть друг друга. Рассказывали, что одна мать убила своего ребенка, чтобы пользоваться его продовольственной карточкой.

Утром, когда мы из булочной приносили хлеб, его резали на тоненькие ломтики и сушили на плите, так как он был сырой. Хлеб каждый из нас замыкал на ключ. Бабушка, как только получала утром хлеб, не могла удержаться и сразу съедала его. Мы с мамой делили хлеб на три части – на завтрак, обед и ужин. Папа же был очень экономный, и, несмотря на то, что очень был голоден, всегда оставлял «на черный день» хоть маленький кусочек. Иногда за хлебом, мясом, крупой приходилось простаивать в очереди целые дни. Бывали дни, когда хлеба привозили так мало, что доставалось только немногим, а остальные сидели по несколько дней без хлеба. Папа получил от завода в поддержку полпуда мучных отбросов, из них мы пекли лепешки.

У моей мамы специальность машинистки, но зимой она стала работать телефонисткой. Работала по 8 часов, а два раза в неделю работала ночью. Обеды готовил я, потому что она была занята. Зимой я заболел, и очень серьезно. Мне чудилось, что я куда-то лечу. «Мамочка, папочка, мне так не хочется умирать», – кричал я в бреду. Все думали, что я умру, но я выжил. У меня было что-то с мозгом. «Это от голода», – говорили врачи.

Однажды зимой мама сказала мне, что умерла от голода моя тетя, папина сестра, и чтобы я не рассказывал папе. Папе сказали, что она уехала в Барнаул. Если бы он узнал о ее смерти, это было бы для него большим горем.

Папа был очень слаб, еле держался на ногах. Всю зиму я на улицу выходил очень редко, в основном сидел дома, читал книжки. Некоторые ребята нашего поселка эвакуировались, другие умерли, так что играть мне было не с кем и неохота.

Наступила весна. Апрель. Люди опять стали эвакуироваться. Некоторые бежали куда-нибудь в пригород, в деревню, подальше от голода. Хлеба постепенно стали прибавлять. Однажды мы купили продовольственные карточки у эвакуированных, которые уезжали из Ленинграда. Утром 9 апреля бабушке сделалось плохо и она слегла в постель. Она начала пухнуть. Ночью с 11 на 12 апреля она умерла.

Папа и мама получали на заводе усиленное питание. Мама со мною делилась, папа тоже давал что-нибудь, но я у него не брал, так как знал, что он сам очень голоден и, может быть, не выживет. Он бы давно умер, если бы не сердце, оно у него было очень крепкое.

Стали ходить некоторые трамваи. Улицы и заборы начали чистить от накопившейся зимней грязи. Стали открываться школы. Я начал ходить в школу, туда я ходил только из-за питания, давали на 50 г хлеба больше, чем полагалось. Кроме того, давали готовые завтраки, обеды и ужины.

Папа сообщил мне, что 15 мая умерла от голода его мать, моя бабушка.

В конце мая к нам переехали и стали жить у нас тетя Рая, дядя Гриша и их дочь Аня. У них там не было ни дров, ни освещения, поэтому они переселились к нам. Около нашего дома росло много травы, мы рвали ее и делали из нее лепешки.

В начале мая мама очень сильно заболела голодным поносом. Я за ней ухаживал и думал, что она умрет, до того она была худая. Когда она болела, несмотря на голод, в рот ничего не брала. Весь паек, который она получала, съедал я. С большим трудом я ее выходил.

Дядя Гриша решил больше не скрывать от папы, что умерла его сестра, и рассказал ему об этом. Зимой, когда она умерла, мы скрыли это от него. Папа весь день ходил, как отуманенный, и ругал меня за то, что я ему не сказал раньше.

Папа стал хлопотать, чтобы его завербовали на какой-нибудь завод, только подальше от Ленинграда. И его завербовали на сахарный завод в Батуми на Черном море. 5 июля он должен был сесть на поезд. Утром мы сложили вещи и повезли. Нам помогал мужчина с нашего завода. На поезд папа сел благополучно. Здесь ему дали 3 килограмма хлеба и тарелку каши. Он угостил меня и маму. Ровно год назад они отправляли меня в Пестово, но в тот год было более радостно на душе, чем сейчас. Настало время расставаться. Папа меня крепко прижал к себе, и мы горько заплакали. Мне было очень больно расставаться с ним, может быть навсегда. От мысли, что, может быть, я его больше не увижу, я еще крепче прижался к нему. Нас еле разняли. Мы с мамой пошли домой. Я часто оборачивался и видел, что папа все еще стоит на перроне и глазами провожает нас.

С этого дня я стал ждать от него писем. Он обещал, что, как только переедет Ладожское озеро, так сразу же напишет. Но писем от него не было. Разные мысли мелькали у меня в голове. Жив ли он? Как он переехал Ладожское озеро? Почему не написал? Может быть, он написал, а письма не дошли? На эти вопросы я не мог найти ответа.

Сохранилось единственное письмо отца, посланное в ту страшную зиму в центр города, в семью, где жили его мать и сестры. Вот оно:

«Мои родные! Снова вынужден обратиться к услугам почты. Гриша по телефону пролил луч надежды, что он приедет, и опять ни звука. Это и обидно, и печально в условиях Ленинграда. Так хотелось вас всех видеть, а особенно Гришу, о многом поговорить, но что же делать, если я без ног, еле дохожу до конторы с великими муками. Мой милый Гриша, ведь то, что ты просил давно готово и лежит у меня, а ты не звонишь. Как вы все живете? Как самочувствие? Хотя бы написали открытку. Как обходитесь с питанием, все ли вы выкупили за III-ю декаду? Я себя чувствую неважно, как и многие, ослабел крепко, а особенно подводят ноги. Женя также сильно начала сдавать. Кстати, можете ей звонить на коммутатор 58—79. Изик очень серьезно все переживает, приносит большую пользу в семье, исчезла шаловливость, и отпечаток этой серьезной действительности сделал его старше и опытнее его детских лет намного. Убедительно прошу звонить. Крепко целую, ваш Борис. 3/I 1942 г.»

Вторая эвакуация

Мы с мамой решили уехать куда-нибудь подальше от Ленинграда, потому что еще одну зиму мы не переживем. Тетя Рая с семьей уехала от нас к себе домой тоже готовиться к отъезду. 13 июля мы уезжали в Татарию к моей тете.

Утром мы погрузились в эшелон. В 12 часов дня уходит поезд. Мы едем. 14-го мы приехали к станции (позабыл, как называется), недалеко от Ладожского озера. Здесь нас на машинах отправили к Ладожскому озеру. Там мы пересели на катер. Мы с мамой сели около капитанской рубки.

Первый раз я на озере. Кругом вода, конца ей не видно. Волны окатывают с головы до ног. Рядом с нами идет другой катер, тоже с эвакуированными. Но вот виднеется берег. От берега на небольшое расстояние тянется деревянный мост. На мосту мы погрузили вещи в тачки и доехали до берега. Там пришлось стать в очередь и ждать, пока подъедет машина. Наконец, часам к двум, сели в машину и она тронулась. Мы едем по берегу Ладожского озера. Мимо мелькают деревни и склады с продовольствием, которое увозят на катерах на другую сторону озера. Часам к пяти мы приехали на место и выгрузились около железной дороги, где должен был остановиться эшелон и погрузить нас. Мама пошла за пайком, и вернулась только когда наступили сумерки. Кормили нас здесь очень хорошо, так мы ни разу не ели за всю зиму. Ночь переночевали на вещах под открытым небом. Рано утром, когда еще не совсем рассвело, погрузились в вагон, и часам к десяти поезд тронулся.

В Тихвин приехали утром и простояли целый день. Здесь нас тоже очень хорошо кормили, но дальше стали кормить хуже. 16 июля мы приехали в Канаш, город в Чувашской АССР. Дальше наш поезд не пошел. Нам сказали, чтобы мы выгружались, завтра за нами приедут подводы, и что мы будем работать в колхозе в Чувашской АССР. Но здесь мы выгружаться не хотели, и мама стала хлопотать, чтобы нас перевезли в Казань, а оттуда мы как-нибудь доберемся до моей тети.

Ночью мы с трудом погрузились на пассажирский поезд, потому что он был полон народу, и нас не хотели пускать. Мы кое-как устроились, и я уснул на вещах. Проснулся ночью и сильно удивился: когда мы сели в вагон, то он был до того полон народа, что некоторые стояли, негде было сесть, а теперь одни мы остались на весь вагон.

Утром приехали в Казань. Шел дождь. Улицы были грязные. Город мне показался пасмурным, некрасивым. К нам подъехала машина, чтобы отвезти нас на пристань, к пароходу. Вот мы на пароходе. Вещи разместили на палубе. На пароходе нам было очень хорошо, кормили неплохо. Так бы ехал, ехал и ехал, и нигде бы не слезал, но через двое суток мы приехали в Челны. Там мы случайно нашли подводы из села Шуган, они привезли сюда соль. Бригадир согласился нас довезти до Шугана. Ночь переспали в Челнах и рано утром выехали. Трое суток мы ехали. 29 июля приехали в Шуган.

Мы въехали в небольшое село, но в Муслюмовском районе (к которому относился Шуган) оно считалось большим, так как были деревни по 30—50 домов, а в этой около 300. Нам указали на дом, в котором жила зубной врач, моя тетя. Подъехали мы к красивому одноэтажному деревянному дому с пятью большими окнами. Тети дома не было, встретил нас мой двоюродный брат Моня и хозяйка дома. Люба, сестра Мони, умерла в Шугане от сахарной болезни.

Отдохнув несколько месяцев, мама стала работать в колхозе, а я все лето бегал с ребятами, с которыми успел тут подружиться. Ловили рыбу, ходили на горы за ягодами, лазили в огороды за огурцами и морковью. Лето я провел очень хорошо – отдыхал от прошедшей зимы.