Коммуналка: Добрые соседи

Или…

Нет, не будет она лгать.

– И однажды ты, глянув в зеркало, поймешь, что твой срок вышел.

Ниночку потянуло глянуть в это самое зеркало, убеждаясь, что срок, если он и был на самом деле, то вовсе даже не вышел, что… есть у нее время.

– А…

– Хороший зельевар, а ведьма, поверь, не станет плохим, всегда в цене, – тетушка отстранилась. – Да, пройдет пару лет, может, и больше, пока ты репутацию заработаешь, пока клиентурой обзаведешься, пока…

Ниночка моргала часто-часто.

И на тетушку смотрела.

Врет?

Или… нет, не стала бы… ведьма ведьме, конечно, не друг, но и о таком… а матушка… она, говорили, была красива, а потом погасла. Да, кажется, именно так и выразилась старуха, которая папеньке матерью приходилась. И уж она-то врать не стала бы.

Она матушку не любила.

И Ниночку тоже.

– …но если постараешься, то потом… – она выразительно замолчала, позволяя Ниночке самой додумать, а когда та не додумала, добавила. – …справишься и сама, без мужа.

– Совсем без мужа?

– Совсем без мужа нельзя, – сказала тетушка с какой-то непонятною печалью. – Но зато можно выбрать такого…

Она щелкнула пальцами.

– …чтобы не сильно мешался.

– Как ваш? – съязвила Ниночка, только опять не вышло.

– Как мой, – спокойно согласилась тетушка. – Или думаешь, он сам в начальники вышел?

Это было… странно.

Ново.

Необычно. До того необычно, что Ниночка взяла и задумалась. А ведь и вправду… супруг у тетушки отличался нравом столь тихим, застенчивостью необычайною, что просто-таки удивительно было, как он с этакой застенчивостью своею должность получил.

– Ведьм мало осталось, – добавила тетушка. – А тех, кому мы нужны, много… и за помощь люди готовы платить. Отнюдь не одними деньгами, поэтому… поспеши, конечно, но не торопись. Выбери с умом.

Было бы еще из кого выбирать… сперва-то, когда тетушка ее в буфет пристроила, Ниночка обрадовалась несказанно. Работа легкая.

Чистая.

И люди вокруг не то, чтобы добрые, но умные, интеллигентные, с перспективою. Так ей казалось. Это уже после, осмотревшись, Ниночка осознала страшное: все более-менее перспективные особи давно уже разобраны, а развод… развод – дело неблагодарное.

– Пойдешь учиться, – тетушка поняла ее сомнения. – Новое место, новые люди. О прошлом помалкивай да смотри в оба глаза. Никогда не знаешь, где найдешь то, что надобно…

Ниночка кивнула.

И вздохнула.

О Василии Васильевиче с уютной его лысиной и пакетами, которые он словно бы невзначай забывал у буфета, оказывая тем самым Ниночке знаки внимание, истолковать которые превратно было просто невозможно, придется забыть.

Или…

Напоследок…

Учеба еще когда начнется, да и вообще… ей во время этой самой учебы жить на что-то надо.

Тетушка погрозила пальцем.

– Не дури, – сказала она. И Ниночка насупилась. – Я понимаю, что в тебе кровь играет, но впервые головой подумай.

– А если… не получится?

– Что не получится?

– Мужа найти.

– Получится, – тетушка отмахнулась от Ниночкиных сомнений. – Поверь, дорогая, незамужних ведьм в нашем роду еще не было. Как и тех, кто животом маялся. Это ж надо было додуматься, ведьму травить…

– Я не травила.

– Вот потому и прощаю, – тетушка ущипнула Ниночку за щеку и сказала уже серьезно. – Ты все, что от моей семьи осталось. Поэтому, девонька, я тебе и помогаю. Но если хочешь и дальше глупостями заниматься, дело твое.

– Когда… – глупостями заниматься Ниночка была бы не против, но… – приступать к учебе?

– Вот умничка, – почти восхитилась тетка. – А вот завтра и пойдешь. Основы-то ты у меня выучила. И не делай большие глаза, будто не знаю, что ты по моим книгам шарилась. Пускай, от того польза одна. Так вот, сперва по вечерам, недельку-другую посовмещаешь. Ничего, поработаешь, ты еще молодая, так что не уработаешься. Потом вовсе в аптеку перейдешь, заодно и практика…

Практики не хотелось.

И в аптеку тем более. Но Ниночка уже понимала, что пойдет, что никуда-то она не денется. Да и… если тетушка права, и все сложится именно так, как она описала, то… может, и неплохо будет?

– Ведешь себя тише воды, ниже травы. От аптеки тебя в комсомол рекомендуют, не вздумай не попасть! А там уже, после практики, заявление в ковен подашь. Сперва на испытательный срок…

Ниночка поморщилась. Это, получается, ей даром работать надо? Но тетушка погрозила пальцем:

– Пройдешь и получишь разрешение на индивидуальную практику. А там уж только от тебя зависит, как оно сложится…

Об этом Ниночка и думала остаток дня, изредка поглядывая в затуманившееся зеркальце – Гришка, небось, в обыкновенном магазине брал, вот чары в стекле и сбоили, все знают, что на хорошие зеркала в очередь записываться надо, но и стоят они столько, что Гришке не потянуть.

А может…

Человечек он тихий, наивный и вправду на тетушкиного супруга чем-то похож. Этою вот, что ли, покорностью судьбе? Готовностью служить, что родине, что матушке? Нет, не будь матушки с сестрицею, Ниночка даже не задумалась бы.

Но они были.

И исчезать не собирались, а тащить Гришеньку в коммуналку… от этой мысли Ниночке даже подурнело.

Она вытянула губы трубочкой, потом растянула щеки пальцами, тренируя дружелюбную улыбку, и сказала себе:

– Мы поспешим, но торопиться не станем…

В конце концов, тетушка в одном права: незамужних ведьм не бывает.

Глава 3

У нового жильца вид был столь лихой и придурковатый, что Виктория сразу поняла: наконец-то ей повезло. По-настоящему. И от осознания этого сердце екнуло, а коленки ослабели. И она не устояла на ногах, подалась вперед, спеша рухнуть в объятья человека, предназначенного ей, Виктории, судьбой. Ибо иначе никак невозможно.

И лучшим доказательством тому стал факт, что упасть ей не позволили.

Подхватили.

Подняли.

И выдохнули на ухо со скрытой страстью:

– Осторожнее.

– Я… простите, – Виктория почувствовала, как краснеет, и сразу расстроилась, ибо с этой вот привычкой своей, краснеть по любому мало-мальски значимому поводу, она боролась давно. Даже уксус пила по чайной ложечке и натощак, как это рекомендовали в одном журнальчике, совершенно несерьезном, конечно, из тех, которыми сестрица баловалась.

– Ничего.

Он смотрел на Викторию сверху вниз.

И вновь же в синих очах виделось ей обещание удивительной и долгой совместной жизни, всенепременно счастливой и полной свершений. Виктория моргнула. И с трудом сдержала желание немедля броситься на шею, заверив, что она на все согласна.

И на лишения.

И на страдания, без которых путь гения невозможен, а человек, стоящий перед нею, был, несомненно, гением. Он выглядел точь-в-точь, как Марчевский. За Марчевского с невероятною поспешностью выскочила Жужа, с которой Виктория посещала вечерние курсы. И не посмотрела, что он старше ее на двадцать лет, а еще рассеян и вовсе странен до невозможности.

– Что ты понимаешь, – сказала ей Жужа тогда. – Он же гений! Его просто досмотреть надо. И помочь немного.

И ведь не ошиблась.

Живет теперь в Москве, в собственной квартире, числится при институте каком-то заведующей лабораторией.

В общем, зависть, конечно, чувство нехорошее, но весьма полезное в плане целеполагания. Над целеполаганием Виктория давно поработала, более того, она и к планам перешла, но вот подходящего материала, чтобы планы эти в жизнь претворить, пока не попадалось.

До сегодняшнего утра.

– Святослав, – представился незнакомец и даже поклонился.

– Виктория, – сказала Виктория, как надеясь, с нужною степенностью. – А вы в гостях?

Сердце опять екнуло, подсказывая, что эта конкретная мужская особь не могла просто взять и завестись на кухне. Явно к кому-то пришел.

К Эвелине?

Или к… нет, Маркова в рейсе и прибудет лишь завтра. Толичка? Он порой приводил приятелей, но… не таких, определенно. Владимира к ним присматривалась на предмет устройства собственной неустроенной женской судьбы.

Или…

Астра?

Она поджала губы. За нею-то прежде гости не водились, но…

– Живу я здесь, – признался Святослав. – Со вчерашнего вечера. В третьей квартире.

От сердца мигом отлегло, правда, ненадолго. Конечно, если он живет, то, стало быть, не в гостях, а значит, свободен от всякого рода обязательств и, как Виктория надеялась, даже холост. Но… она разглядывала гостя и с тоской осознавала, что слишком уж он хорош, чтобы другие сочли его негодным для бракоустройственных планов.

Вот Жужин гений был невысок, пухловат и имел дурную привычку чесать голову. Не будь та лысою, можно было бы подумать о насекомых. Он носил затертые костюмчики, одинаково неказистые и равномерно грязноватые, пихал в нагрудные карманы платки и часто сморкался, что не добавляло облику романтизму.

А Жуже – конкуренции.

Этот же…

Он был высок и строен. Сложен отменно, хоть ты рисуй… и ведь Владичка всенепременно захочет его нарисовать. Для вышивки. Она вечно лезла туда, куда не нужно.

И лицо такое, душевное. Волосы облачком, губы пухлые, которые так и тянет поцеловать. А ведь Виктория – женщина твердых моральных устоев и к своим двадцати двум годам целовала лишь знамя и одногруппника Пашку, но его в щеку, поэтому не считается.

– Может, – вдруг заробев, предложила Виктория. – Вы чаю хотите? С пирожками.

– Не соглашайтесь, – звонкий Владушкин голос заставил поморщиться. – Пирожки у нее с кулинарии, наверняка позавчерашние.

Вот ведь… вечно она…

С самого детства.

Стоило чему-то у Виктории появиться, так и Владе это что-то сразу требовалось, причем немедля. И родители становились на ее сторону.

Мол, уступать надо.

Делиться.

И если пирожками, которые Владушка, несмотря на их черствость, не брезговала, даже не утруждаясь разрешения спросить, Виктория готова была делиться, то гением своим – нет. Пирожки пирожками, их в кулинарии хватает, а гении в жизни попадаются редко.

– Лучше бутербродика, с колбаскою, – Владушка каким-то одним ей понятным способом умудрилась оттеснить Викторию. – У меня колбаска имеется отличнейшая. Вчера угостили.

Ага… угостили.

Как же.

За доступ к спецфонду рассчитались и за то, что запрос Владушка выполнит не в пять дней, как оно положено, а за час-другой.

– Вы присаживайтесь, присаживайтесь…

Ишь, вьется, небось, тоже перспективу почуяла.

– …я чаю сделаю, – решилась Виктория, не способная безучастно смотреть, как Владушка уводит ее, Виктории, гения, с которым она в мыслях и пожениться успела, и увезти его, беспомощного, ослабшего без должной женской заботы, в Москву. Небось, Жужа не откажется помочь старой приятельнице, пристроит Святослава в свой институт, а дальше…

Он ведь гений.

– Только не из крапивы, – Владушка не собиралась молчать. – А то она вечно из крапивы чаю норовит заварить, только пить его невозможно!

– Крапива полезна.

– Не в таких количествах, – Владушка уперла руки в боки, и светлые ее кудряшки затанцевали.

– Что за шум? – подавив зевок, поинтересовалась Калерия Ивановна и кухню обвела взглядом строгим, под которым истаяла вся Владушкина прыть.

Сестрица Калерию Ивановну побаивалась.

– Знакомимся, – ответил Святослав. – С соседушками… очаровательные они у вас.

И ручку поцеловал Владушке.

И к Владимире потянулся, но она свои руки за спину убрала, ибо никак невозможно человеку твердых моральных принципов свои руки на целование давать. Святослав, к счастью, не настаивал.

– Чай, – всполошилась Владимира. – Чай есть и без крапивы. Обыкновенный…

Тоже доставшийся ей от одного командировочного, которому требовалось снять копии с пары журналов, а копировальный кристалл давно уж сбоил, да и запись на копирование стояла немалая. Но Владимира помогла.

Не ради чая.

Человеку посочувствовала. А он отблагодарил.

Вот.

– Ду-ду-ду… – пронеслось по коридору до боли знакомое, заставив поморщиться и Владимиру, и Викторию, и даже Калерию Ивановну, которая уж на что была привычна, а вот к этим распевкам относилась без одобрения. Но Эвелинке на одобрение плевать было. – Сидит ворон на дубу…

– Не обращайте внимания…

Огонь обжился на стопке дров, запыхтел медный чайник, а Владушка уже пластала колбасу тончайшими полупрозрачными ломтиками.

– … это Эвелина распевается…

Низкий басовитый голос замолк, чтобы тут же смениться привычным тонким визгом. Святослав дернулся. Эк он…

– Хватит визжать! – заорал Толичка, вползая на кухню и озираясь с видом растерянным.

Был он лохмат, помят и слегка вонюч.

Визг сделался тоньше.

Проникновенней.

И задребезжали стаканы в древнем буфете.

– Вы кушайте, кушайте, – Владичка подсунула и колбасу, и хлеб, и кусок масла, которое, между прочим, Виктория покупала, вчера, на рынке. А Владичка еще пеняла за растратность, мол, масло можно и в магазине взять. Оно-то можно, только там его наполовину с маргарином вымешают, вот и будет вроде и то, а все равно не это.

– А вы… – к великой радости Виктории, Святослав глядел не на сестрицу. – Присоединитесь? А то мне, право слово, неловко… погодите…

Он поднялся и вышел, как—то так потеснивши Толичку, которому вздумалось замереть посреди прохода.

– Это кто? – шепотом поинтересовалась Владичка.

– Жилец новый, – также шепотом ответила Виктория. – Не лезь. Он мой.

– Это еще почему?

– Потому.

– Потому – по качану, – Владичка и язык высунула, дразнясь, как в детстве. – Обойдешься. Раз кольца нет, он не твой, а ничейный.

Появится.

Виктория точно знала, что сделает все, чтобы кольцо это появилось. В конце концов, гениями не разбрасываются.

Свят жевал колбасу, которая и вправду оказалась неплоха, явно не из кулинарии – сухая, терпкая, щедро сдобренная чесноком, – и разглядывал женщин. Те в свою очередь, пользуясь случаем, разглядывали Святослава.

Хмурилась Калерия Ивановна, явно терзаемая недобрыми предчувствиями. Притом взгляду своего со Свята не спускала, а черпак в руке сжимала с такою решительностью, что поневоле становилось неспокойно.

– А вы, значит, жить будете? – в третий, кажется, раз поинтересовалась Владимира.

– Будет, – мрачно ответила ей Виктория, доливая в кружку кипятку. – В третьей.

– Сосед, стало быть? – Толичка от Калерии Ивановны держался подальше, а к холодильным шкафам, которых на кухне обнаружилось целых три, поближе. И взгляд его блуждающий то и дело на оных шкафах останавливался.

Тогда Толичка вздыхал.

И шевелил бровями.

Он бросал на эти самые шкафы взгляды, исполненные незамутненной страсти. Но те оставались равнодушны.

– Куда полез?! – рявкнула Калерия Ивановна, когда нервы Толички все ж не выдержали.

Откуда-то из коридора доносилось пение. Следовало признать, что голосом гражданка Водянская обладала мощным, мягким и по-своему завораживающим. Однако всецело заворожиться не позволяло нервное позвякивание черпака о край кастрюли.

– Да я так… – Толичка потупился и руки убрал за спину. – Я ж… за своим!

Мысль эта, забредшая в похмельную его голову – а перегаром от Толички пахло крепко – показалась ему на диво разумной. Он даже взбодрился и грудь выпятил.

– А есть там твое? – вкрадчиво поинтересовалась Калерия Ивановна.

– Толичка у нас хулиганит, – поджавши губки, пояснила Владимира. – Вечно норовит стащить чужой кусок.

Калерия Ивановна вытащила черпак и помахала им над кастрюлей. Темные капли супа – кто завтракает борщом? – сорвались с металла, но плиту не замарали.

Хозяйкою Калерия Ивановна была знатной.

А может, все-таки она?

В байковом халате, наброшенном поверх белой в горох сорочки, с парой кос, каждая толщиною с запястье Свята, она гляделась одновременно грозною и домашней.

– За своим, стало быть? – черпак отправился в кастрюлю, а Калерия Ивановна медленно двинулась на Толичку, который попятился, должно быть, подозревая недоброе.

А может, не подозревая.

Может, точно он знал, что рука у Калерии Ивановны тяжелая, оттого и черпак она отложила, не желая зашибить ненароком.

– Порой здесь вовсе невыносимо… – пожаловалась Виктория, и сестрица ее, запахивая полы веселенького халатика, разрисованного синенькими цветочками, закивала.

Ария брошенной девы грянула с новой силой.

И Свят закрыл глаза, пытаясь сосредоточиться на… хотя бы на чем-то. Но к голосу добавились дребезжащие звуки пианино, совершенно расстроенного, и тем раздражающего. Слева доносилось бормотание Толички, то и дело перебиваемое грозными окриками Калерии Ивановны. Справа просили отведать колбаски.

Совали маслице.

Он с ума сойдет… и вдруг стало тихо. Так тихо, что Свят сразу понял, что произошло нечто… неправильное. А когда открыл, увидел перед собою странное создание.

Оно было невысоким, чуть выше края стола.

И узколицым.

Глазастым.

Лысым.

Свят моргнул. И создание тоже моргнуло. А потом поправило съехавшую на шею косыночку и сказало:

– А между прочим много масла есть вредно, – и совершенно бесцеремонно забралось на стул, вокруг которого кружились сестры, не способные этот стул поделить между собой. – Особенно по утрам.

Сестры зашипели рассерженными кошками, но создание это совершенно не смутило.

Оно протянуло руку и стащило последний из бутербродов.

– Делиться надо, – сказало оно наставительно. И сестрам тоже. И… пожалуй, не будь здесь Свята, подобная выходка не осталась бы без внимания.

Но он был.

И сестры Красновские лишь поджали губы и головами покачали, сделавшись до крайности похожими друг на друга.

– Розочка, – Калерия же Ивановна руками всплеснула. – Ты опять босиком? И где мама…

– Спит, – Розочка откусила кусок хлеба, на который масла положили щедро. – Умаялась вчера. И меня опять забрать опоздала.

Она облизала тонкие пальчики.

Розочка?

Это вот… создание?

Святославу приходилось встречать дивов, но… не таких. Если те, прежние, отличались хрупкостью, то эта вовсе была будто полупрозрачной.

Больная?

Не бывает больных дивов. Но… бледная кожа, лишенная и тени румянца, тонкая до того, что просвечивают сосуды, но они тоже бледны, и это вовсе не выглядит уродливым. Как и обритая налысо голова, кажущаяся несоразмерно большою, слишком тяжелою для этой вот шейки. И острые ушки, торчащие в стороны, лишь усугубляют впечатление.

Пижама, явно доставшаяся от кого-то, чересчур велика, и оттого сквозь широкую горловину видны и тончайшие ключички, и эти вот острые плечи.

Запястья-веточки.

И неожиданно крепкие пальчики с перламутровыми коготками.

– Погоди, деточка, – сказала Калерия Ивановна, наливая огромную миску супа. – Покушай хорошо, горяченького…

Отказываться Розочка не стала, лишь кивнула и вежливо произнесла:

– Спасибо.

– А… что с твоими… волосами? – Калерия Ивановна накрыла макушку ладонью. – Опять?

– Ага, – Розочка сморщила носик. – Дуры они там. Все.

– Ужасно, – вздохнули сестры, глядя отчего-то друг на друга, и во взглядах их читалась растерянность, сути которой Свят совершенно не понимал.

А пение оборвалось.

И загудела радиоточка, вдруг вспомнив, что трудящийся народ следует приветствовать веселой песней. На кухню же вплыла дама в шелках с лицом, покрытым толстым слоем чего-то бледно-зеленого, изрядно напоминающего болотную слизь. А за дамою показалась массивная фигура оборотня, со сна глядевшегося раздраженным. И Святу подумалось, что становится людно.

Глава 4

Хотелось спать.

И орать.

Кидаться посудой, чтобы разлеталась она о стены со звоном, а потом еще и по осколкам пройтись, чувствуя, как хрустит под каблуком драгоценный фарфор.

Вместо этого Эвелина аккуратно вытерла тарелку, доставшуюся от бабушки, и убрала ее в сервант. Провела ладонью, поправляя заклятье сохранности, которое вновь почти истаяло, и поморщилась.

Слегка.

Поспешно глянула в зеркало, чтобы убедиться, что и столь краткое проявление эмоций не нанесло вреда ее внешности. Похлопала кончиками пальцев по щекам.

Раскрыла рот, как можно шире, и язык вытянула, да так и застыла, разглядывая его, силясь понять, не стало ли хуже.

Не стало.

Кажется.

И эта мысль не то чтобы настроение улучшила – разве можно говорить о хорошем настроении, обретаясь в этаком убогом месте – но, во всяком случае, гнев поутих.

Эвелина коснулась кончиком языка зубов.

И улыбнулась своему отражению. Вот так, едва-едва, лишь кончиками губ. Даже не улыбка, но тень ее, в которой есть толика загадочности, тайны. И взгляд слегка в сторону, сквозь ресницы, как бабушка учила. Стоило подумать, и настроение вновь испортилось.

Бабушке хорошо.

Она при императорском театре числилась, и не просто кем-то там, но примою. У нее ангажементы на годы вперед расписаны были. Ей рукоплескал сам император, хотя о том вспоминать не следовало. Некоторые шептались, что на одних рукоплескательствах дело не закончилось, что удостоилась некогда Серебряная Птица высочайшего внимания, но правда это или так, досужий вымысел, Эвелина не знала.

Бабушка о тех временах вспоминать не любила.

Говорила, что не стоит жить прошлым.

Может, оно и так, но… ах, сколько раз Эвелина представляла себя на ее месте. Гордую и прекрасную, стоящую на сцене пред благодарными зрителями, которые, не дыша, будут внимать ее пению.

И не шевелясь.

Не распаковывая пронесенные в театр булки. Не переговариваясь и не толкая локтем соседа, чтоб тот объяснил, чего ж там происходит-то…

…бабушка глядела с упреком. Любая публика заслуживает уважения.

Может, оно и так, но кто будет уважать труд самой Эвелины? И вообще… порой, в такие дни, как сегодня, она начинала злиться именно на бабушку. Что стоило ей уехать? Небось, ей безвестность в эмиграции не грозила. Лучшие театры готовы были бы принять Серебряную Птицу, о голосе котором ходили легенды, а она осталась.

И ладно бы в Петербурге или, на худой конец, в Москве, раз уж из нее столицу сделали, при театре, при котором ее знали и любили. И новая власть, верно, не обошла бы вниманием. Кужатковскую ведь не обошли, а та во втором составе вечно маялась. Теперь же – заслуженная артистка и все такое… а бабушка взяла и уехала в эту глушь.

Любовь у нее.

Всей жизни.

Эвелина запахнула пуховую шаль, которая, правда, почти не спасала от холода. И ведь осень только-только началась, даже не осень еще по сути своей. А она уже мерзнет.

Дальше будет только хуже.

…любовь оказалась глубоко семейною и совершенно не желающею менять старую жену на новую, пусть и столь прекрасную.

И даже рождение дочери ничего не изменило.

И…

Эвелина зачерпнула лопаточкой крем, который осторожно нанесла на кожу. Теперь взбить пальцами и замереть, позволяя чудесному снадобью впитаться.

…матушка росла при театре, но вот голоса не унаследовала, но здесь он особо и не нужен был. В провинции к опере относились с немалым подозрением, предпочитая искусство в иных его, куда более понятных формах.

Пускай.

Матушку любили.

И ценили.

И… и надо же было ей влюбиться в такого проходимца, которым являлся папаша Эвелины?

Проклятье рода, не иначе.

Но нет, она себе жизнь любовью не испортит. Тем паче, что влюбляться здесь совершеннейшим образом не в кого.

Она положила половинки огурца на веки и закрыла глаза.

Ничего… все у нее получится… она вырвется из этого болота. Всенепременно вырвется… если надо, примет предложения Макара Степановича, который неоднократно намекал на протекцию и собственные связи, которые помогут там, в Ленинграде, разглядеть несомненный талант Эвелины. И если бы не бабушкино воспитание, она бы давно поняла намеки.

Согласилась бы…

Бабушка со снимка глядела с укором. Она-то и революцию пережила, и войну. А вот матушка, та войну не пережила, ушла следом за любовью своей на фронт, там и сгинула. Вот скажите, какая польза на фронте от актрисы? А эта сволочь, папенька Эвелины, вернулся мало что живой, так еще и женатый. И ладно бы просто вернулся, но поселился в матушкиной квартире, а бабушку выжил…

…сволочь.

При мысли об отце в груди поднялась глухая ярость.

Ничего.

И с ним Эвелина рассчитается. Не в квартире дело, которую он отнял, но в том оглушающем чувстве беспомощности, собственной слабости, в страхе, испытанном ею тогда, когда она подумала…

– …или думаешь, что о тебе забыли? – в памяти всплыл свистящий шепот, который пробивался сквозь тонкую занавеску. В квартире было тесно и дымно. Печь топили внизу, но, видно, труба треснула, и дым теперь сочился сквозь стены. Он застревал в горле, вызывая гадостное першение. Хотелось кашлять, но Эвелина терпела.

У новой жены отца родился ребенок.

Сын.

Наследник.

Сыновья всем нужны, а вот от девочек одни проблемы, особенно когда девочки эти часто болеют и не желают помогать по дому.

– Думаешь, спряталась и теперь все? Я знаю правду… – отец приходит поздно и всегда раздражен, но не на жену и сына, с ними он ласковый. Он берет младенчика на руки и смеется, а при взгляде на Эвелину мрачнеет.

И она старается не попадаться лишний раз на глаза, но деваться в крохотной их квартирке совершенно некуда.

Сволочь…

Она заставила себя дышать, отрешаясь от гадостного ощущения во рту. Это не дым. Дым остался там, вместе с отцом и его супругой, и сыном их, который приходился Эвелина братом, но это ровным счетом ничего не значило.

Она и имени его не знала.

Не желала знать.

– И будешь мешаться – мигом окажешься там, где таким, как ты, самое место, контра недобитая, – отец говорит уже громко, не стесняясь. И в другой комнате, отделенной тонкою стенкой, заходится плачем ребенок. Это злит отца еще больше. – Видишь? Ни днем, ни ночью покоя от вас нет…

Бабушка не отвечает.

Наверное, она многое могла бы сказать, однако сейчас почему-то молчит. Она часто в последнее время молчит, не считая нужным тратить слова на недостойных людей. Так она объяснила Эвелине. А та поняла. Не разумом, нет. Какой разум у ребенка, но сердцем.

– Так что… – плач заглушает шепот. – У тебя есть выбор. Уйти самой или…

– Куда?

– Мне-то какое дело?

– А Эвелина? Если меня не станет…

– В детском доме всегда найдется место, – отец говорит так, что Эвелина верит ему сразу и всецело. Конечно, он не станет держать ее здесь, в маминой квартире, ведь, даже о двух комнатах, эта квартира слишком тесна, чтобы хватило в ней место ненужной дочери.

Пускай…

…он еще жив. Эвелина знает. Не то, чтобы хочет знать, но просто… так получается. Доходят слухи… и раньше доходили.

Он жив и пьет.

Много.

А выпивши, становится буен. Он и раньше-то никогда не отличался сдержанностью, но со временем и вовсе утратил всякое подобие человечности.

Пускай.

Эвелина потрогала влажные кружочки огурца, убеждаясь, что никуда-то они не делись. Осталось досчитать до ста и можно будет снимать. А там протереть кожу кусочками ромашкового льда – отвар Эвелина еще вчера самолично в холодильный шкаф упрятала. И нанести целебный крем.

Или сперва лучше крем, тот самый, что ей вчера присоветовали, восстанавливающий и против морщин? Морщин у нее, конечно, нет, но ведь когда-нибудь да появятся, а зелье продляет молодость.

…тогда они три дня жили у старой бабушкиной приятельницы, а после переехали в эту вот комнатушку. И видят Старые Боги, Эвелина была счастлива.

Глупая.

Но много ли ребенку надо? Не бояться взгляда, окрика или затрещины, которая не за дело, но просто так, потому как под руку подвернулась. Шипения раздраженного. И уверений, что от нее, Эвелины, одни проблемы… и всем-то она нехороша.

Хороша.

Она сняла огурец с глаз и сунула в рот: чего добру пропадать-то? В животе заурчало, намекая, что одной красотой при всем желании сыт не будешь. И второй ломтик огурца, отправившийся следом за первым, нисколько ситуацию не исправил.

Остатки огурца Эвелина отправила в стат-короб, благо, тот, пусть и созданный во времена Драконов, все еще исправно держал заклятье, разве что камень силы приходилось подпитывать чаще обычного. Но сила у нее имелась.

И еще красота.

Урчание сделалось слишком уж громким. А ведь ей за фигурою следить надо, это в бабушкины времена в женщинах ценились стать и формы, на прошлом же просмотре этот невежда из культпросвета заявил, что Эвелина не вписывается в современные каноны красоты.

Идиот.

Эта злость была вялой, и Эвелина подвинула к себе баночку с кремом. Вид он имел… специфический. Впрочем, чего еще от ведьминых снадобий ждать? Она ткнула в крем палочкой, но та в плотную зеленоватого оттенка субстанцию вошла с трудом, а вышла с еще большим.

И как прикажете вот это ковырять?

Эвелина подняла палочку, наблюдая, как медленно сползает с нее зеленая сопля. А может, ну его, бессмертную красоту? С нее и смертной хватит…

…в следующем месяце в Москве прослушивание будет, в Ленком, ей по секрету сообщили, и, конечно, шансы невелики, но попробовать стоит.

Мысль о грядущем прослушивании придала сил. И Эвелина подхватила соплю, решительно ткнув измазанным зеленью пальцем в лицо. Палец прилип.

Ненадолго.

Но появились нехорошие подозрения. В театре, надобно сказать, Эвелину недолюбливали. Завидовали. Что красоте, что таланту, а что просто так, порядку ради. Главное не в этом, а в том, что из зависти этой пакостничали, каждый по своему разумению. И не могли бы…

Нет, крем Эвелина брала у проверенной ведьмы, а та за репутацию держится. И предупреждала ведь, что средство новое, действенное, хотя и требует особого обращения.

Будет ей особое.

Второй раз вытянуть соплю удалось почти сразу, да и по коже она размазалась куда легче, к этой самой коже прилипая. И на щеки. И под глазами. И носогубный треугольник нельзя забывать.

Когда все лицо покрылось толстым слоем жижи, от которой отчего-то пахло знакомо, ромашкою и еще шалфеем, и самую малость – старым застоявшимся болотом, Эвелина закрыла банку. Крема в ней оставалось еще прилично, раз на пять хватит.

Щеки холодило.

Слегка пощипывало.

И стягивало. Нельзя сказать, чтобы ощущения были приятными, но терпимо. Да… зато желудок вновь сжался, напоминая, что он к диетам непривычный, что они вовсе Эвелине вредны.

Но… если и в Москве сочтут, что дело в статях? Или в этой самой, новой концепции красоты? Или… Эвелина вздохнула, зная наперед, что причина для отказа всегда найдется, и вовсе не та, которую озвучат, что дело не в статях.

И не в цвете волос.

И не в тембре голоса, ибо голос аккурат у нее гибкий.

Дело в анкете и происхождении, которое в недостаточной мере пролетарское и человеческое, чтобы позволить Эвелине петь где-то, помимо местечкового театра. Да и в нем того и гляди попросят с первых ролей. На них, небось, хватает желающих с чистыми анкетами.

Желудок жалобно скрутился в комок, и Эвелина решилась.

Конечно, будь она и вправду девицей хорошего рода, о чем не уставала повторять бабушка, она бы не осмелилась выйти с неприбранным лицом и в одежде домашней. И в другом настроении Эвелина согласилась бы, что нынешний вид ее не позволяет покинуть пределы комнаты. Но сейчас… мысли мешались, злость вновь проснулась, а с нею – и отвратительное желание сделать все наперекор.

Пролетарки им нужны?

Будет пролетарка.

Накинув на плечи китайский шелковый халат, еще из бабушкиного наследства, уцелевшего, как и фарфоровый гарнитур, не иначе чудом, она решительно открыла дверь.

В коридоре было на удивление тихо.

Даже Вика с Владкой не ругались, что удивляло. Сквозь узкое окошко проникал свет, и в лучах его знакомо кружились пылинки. Хлопнула дверь, громко, раздраженно, и, стало быть, у Ниночки с очередным кавалером не сладилось. Этак дверью лишь она хлопает, гнев выражая. Калерия Ивановна уж не раз и не два замечание ей делала, и Ниночка даже винилась, хотя и вправду виноватой себя не чувствовала…