Читать книгу: «Мой внутренний ребенок хочет убивать осознанно», страница 2

3. Другие люди

Осознанность устраняет стресс, который вы испытываете из-за других людей.

Осознанность не устраняет других людей.

Но прежде всего: осознанность не устраняет причины того, что вы снова и снова заводитесь из-за других людей. Эти причины лежат в вас самих. Только вы можете раскрыть их и убрать.

Йошка Брайтнер. Внутренний желанный ребенок

Вообще говоря, утомленный нашей прекрасной прогулкой, я должен был внутренне успокоиться. Но почему-то официант Нильс с его неподобающим поведением не шел у меня из головы. Он грубо нарушал ту атмосферу, которой я хотел насладиться в горном приюте в Альпах. Но как человек осознанный, я имел в своем распоряжении инструмент, чтобы хладнокровно справляться с такими мелкими неприятностями. Еще в туалетной кабинке я сделал маленькую медитацию в положении стоя. Я был в отпуске. Я находился в горах с женой и дочерью. Погода стояла чудесная. Мне не хватало для идеального дня только ледяной бутылки альмдудлера, кайзершмаррна и парочки колбасок ландъегер.

На террасе я подсел к Катарине и Эмили, у которой интерес к коровам уже сменился интересом к родителям. Терраса постепенно заполнялась другими туристами, тоже проявляющими явный интерес к приему пищи. Похоже, только одному персонажу не было никакого дела до этого дружного интереса – Нильсу. Следующие десять минут он блистал своим отсутствием. Тем временем Катарина и Эмили стали играть в «я вижу того, чего не видишь ты», используя как огромное игровое поле всю великолепную панораму вокруг нас. При этом Эмили наслаждалась своим любимым лакомством, которое я в поте лица тащил в рюкзаке на гору, – фруктовым пюре в пакетиках. Я же сидел рядом, мучимый голодом и жаждой, и глядел по сторонам.

Теперь уже были заняты все столы, кроме одного. Катарина спросила меня, не хочу ли и я поиграть. Но у меня для этого не хватало свободных глаз. Я не мог одновременно и высматривать отсутствующего официанта, и не видеть то, что видят другие. Практикуя осознанность, отвыкаешь от многозадачности. Официант не приходил, и это действовало мне на нервы.

– Я не вижу того, чего не видишь ты, и это официант, – лаконично отметил я.

Катарина, частенько не разделявшая мой юмор, неодобрительно скривилась в первый раз за этот день.

Эмили понравилось изменение, которое я внес в игру, и она с воодушевлением продолжила:

– Я не вижу того, чего не видишь ты, и это единорог!

Поскольку моя дочь еще не знала, что такое кайзершмаррн, она, видимо, не была разочарована отсутствием официанта в той же степени, что и я.

Последний свободный стол заняла группа из пяти солдат бундесвера⁷, они были в штатском, но их профессию выдавали камуфляжные рюкзаки. Я постарался не раздражаться из-за того, что теперь мы – всего лишь один стол из многих и мой кайзершмаррн отодвинулся в голубую даль. Я постарался вместо этого осознанно насладиться моментом. Но почему-то мне показался более прекрасным момент десятиминутной давности. Когда мы еще были единственными новыми гостями. Преисполненными надежды на быстрое обслуживание.

«Мы. Служим. Германии» – этот слоган бундесвера я заметил еще сегодня утром на автобусе на конечной станции канатной дороги в долине. Для меня же в этот момент гораздо предпочтительнее был бы слоган «Мы. Обслуживаем. Германию» в качестве лозунга этого приюта.

– Бьорн, закажешь нам кайзершмаррн с яблочным муссом? Мы быстренько сходим в комнату для девочек. – Катарина вырвала меня из моих мрачных мыслей и исчезла с Эмили в направлении туалета. Эмили оставила на столе пустую упаковку из-под фруктового пюре.

И – да! – наконец на террасу вышел Нильс. Со стопкой меню под мышкой. Он хаотично раскидал карты меню по разным столам. Без какой-либо внятной системы. Он явно плохо представлял себе, в какой очередности обслуживать гостей, так что у меня появился шанс компенсировать его неосведомленность быстротой реакции.

– Мне не нужно меню, я могу заказать сразу. Пожалуйста, кайзершмаррн, альмдудлер и… у вас есть ландъегер?

– Эти мясные хреновины? – с легким отвращением уточнил он. – По мне, так здесь, в горах, надо есть только веганскую пищу. Но пожалуйста. Секунду…

Нильс попытался пристроить свой электронный блокнот для заказов на стопке оставшихся у него в руке меню. Безуспешно. Я попытался понять, что побуждает людей, взявшихся по доброй воле обслуживать других людей за деньги, бесплатно этих других людей поучать. Тоже безуспешно. Я отважился на еще один заход:

– Вам даже не понадобится компьютер. Я хотел заказать только…

– Секунду, сначала я должен раздать меню, – прервал меня Нильс и исчез с картами меню в направлении другого стола, блистая отнюдь не усердием, а только сверкающей надписью «Save the Planet» на футболке. Амбиции насчет спасения мира я счел несколько смелыми для человека, неспособного контролировать даже семьдесят квадратных метров террасы в Альпах. Я остался сидеть, лишившись дара речи и закипая от ярости.

В этот момент вернулись Катарина с Эмили. Эмили радостно уселась ко мне на колени. Катарина устроилась напротив меня, раздраженно посмотрела на все еще пустой стол и с упреком спросила:

– Ты еще ничего не заказал?

Пять минут назад я был этаким букой, потому что жаловался на отсутствие официанта. Теперь меня лично упрекнули из-за поведения этого отсутствующего официанта. Моей расслабленности, обретенной за два с половиной часа похода, как не бывало. Я начал внутренне раздражаться. Прежде всего из-за самого факта, что я внутренне раздражался. И кстати: что это там так хорошо пахнет – не кайзершмаррн?

– Я бы с удовольствием заказал. Но единорог, которого не видела Эмили, и то более организован, чем официант, которого все еще нет.

– Не раздражайся. Мы в отпуске.

– Мы – да. Но официант – нет.

Когда Нильс снова прошествовал мимо нашего стола, он уже не только забыл, чтó я заказывал, но и не помнил, что я вообще собирался что-то заказать. Правда, он увидел пустой пакетик из-под фруктового пюре. Брезгливо забрал его кончиками пальцев. Вместо того чтобы поинтересоваться моими пожеланиями насчет заказа, он высказал нам свои собственные пожелания насчет идеального мира:

– А вы знаете, что при производстве одной-единственной упаковки фруктового пюре выделяется сто грамм углекислого газа? Если бы это зависело от меня, Альпы стали бы зоной, свободной от пластика.

Я приветствую экологически сознательное поведение. И всегда рад узнать что-то новое забесплатно. Но в тот момент я испытывал физический голод и был сыт по горло непрошеными поучениями обслуживающего персонала.

– Полагаю, свободная от пластика зона окружала твоего отца уже при твоем зачатии. Как видно, это оказалось не таким уж удачным проектом.

Я только что произнес это вслух? Катарина в ужасе положила ладонь на мою руку, которой я как раз собрался притянуть к себе официанта. Я сам был немного удивлен тем, что спонтанно сумел объединить два совершенно не связанных между собой обстоятельства в одном прицельном оскорблении. Вообще-то, это был совсем не мой стиль. К счастью, в этот момент вмешался бундесвер, что снизило напряженность. Солдаты громко потребовали напитков. Нильс, не сказав больше ни слова, просто упорхнул к самому громкому столу.

– А где была свободная от пластика зона у отца этого дяди? – заинтересовалась Эмили и своим вопросом защитила меня от немедленного разноса со стороны Катарины.

– Папочка просто пошутил, мое солнышко, – объяснила ей Катарина. Бросив на меня взгляд, в котором ясно читалось, что она абсолютно не расположена к шуткам. Но мы взяли себе за правило никогда не ругаться при Эмили.

Я было стушевался под сердитым взглядом Катарины, но Эмили переключила меня в другой режим, заявив:

– Папочка, я хочу есть.

С этого момента дальнейшее ожидание заказа для меня уже было не вариантом. Меня и мои гастрономические детские воспоминания можно было, так уж и быть, попирать ногами. Но реальные потребности моей дочери в еде и напитках – нет.

Нильс как раз собирался проскочить мимо нашего стола к кому-то из других гостей, когда я начал действовать. Я ухватил его за край блестящей футболки и потянул к себе. И опять несколько удивился, почему это делаю. Я терпеть не мог физические разборки. Катарина смотрела на все это с ужасом.

– Стой! Сейчас наша очередь.

– Я… хочу только быстро… – пролепетал официант.

– Не «я хочу», а «мне бы хотелось». И мне бы хотелось сейчас сделать заказ. Немедленно! – сказал я сдержанно, но очень решительно.

Нильс понял, что я отпущу его футболку, только если он прямо здесь и сейчас выудит свой гастрокомпьютер, и вот наконец наш заказ был принят: два кайзершмаррна, одна ледяная бутылка альмдудлера и один ландъегер с собой.

– Это было неприемлемо и грубо, – упрекнула меня Катарина, когда присмиревший Нильс отошел от нашего стола.

– Ты могла бы предложить более мягкий способ? – спросил я в ответ.

– Нет, но в последние недели ты был таким уравновешенным. Бродить по горам тоже можно осознанно.

– Я бы даже заказывал осознанно. Но для этого требуется обходительный официант. А не этот остолоп.

– Пожалуйста, не порти такой прекрасный день своим плохим настроением. Нашу еду наверняка сейчас принесут.

Прекрасный день портит не какая-то там проблема, а тот, кто указывает на эту проблему. Такова была жизненная установка Катарины.

Нашу еду принесли. Правда, не сразу и не нам. Первые две порции кайзершмаррна получил стол, который заказывал гораздо позднее нас. Мою ледяную бутылку альмдудлера получил один из бундесверовцев и выдул ее между двумя давно принесенными ему бутылками пшеничного пива. Нильс уже явно запутался и не соображал, у какого стола какой номер. Мы с Катариной, сидя все это время на жарком солнце, охлаждали себя ледяным молчанием. Через двадцать минут мы наконец получили наш кайзершмаррн. И тепловатую бутылку альмдудлера. Правда, мой ландъегер все еще пребывал на кухне, когда наши тарелки давно опустели. Зато Эмили уже не пребывала за нашим столом, а весело резвилась на краю террасы возле бачка с ледяной, кристально чистой водой, которую я мог бы выпить прямо сейчас и даром.

А что же я? Я кипел от ярости. Катарина видела это. Она сделала шаг к примирению.

– Кайзершмаррн был очень вкусный, – удовлетворенно сказала она успокоительным тоном.

Я ничего не ответил.

– Что случилось? – спросила она, снова с упреком.

– Этот идиот забыл про мой ландъегер.

– Тогда пойди спроси еще раз и не срывай на мне свое плохое настроение.

– Дело вообще не в этом, – чуть ли не зарычал я. – Я работаю круглый год. А потом в отпуске я должен подчиняться идиотам, которые ничего не соображают.

– Но нельзя же из-за какой-то колбасы так…

– Да не в колбасе дело! Дело…

Я, честно говоря, и сам не понимал, почему эта отсутствующая колбаса меня так невообразимо взбесила и в чем, собственно, было дело. Но глубоко внутри у меня сидело невероятно ясное чувство, что со мной поступили невероятно несправедливо. Быстро поданная дымящаяся тарелка кайзершмаррна, ледяная бутылка альмдудлера, отполированные до блеска колбаски ландъегер – три такие банальные мелочи. Большего я и не хотел. И ничего из этого я не получил. Тоненький, оглушающе высокий голос во мне громко возопил против такой несправедливости. Катарина видела только, что мне не принесли колбасу. Меня же этот официант довел своей беспардонностью до того, что заботы в наполненной доверху бочке моей души перелились через край.

– Дело здесь исключительно во мне! Хотя бы один раз за весь отпуск может что-то получиться так, как я этого хочу?

– Ах, дело опять только в тебе! Ты, вообще-то, отдаешь себе отчет, какой ты единоличник?

– Пока я единолично за все плачу, тебя это, похоже, не колышет.

Нильс стоял через четыре стола от нас и игнорировал подаваемые мной знаки, что я готов расплатиться. Я хотел встать и пойти к нему. Катарина удержала меня:

– Оставь. Ничего хорошего не будет, если…

Моя жена только что удержала меня, как ребенка? Со мной такое не пройдет. Я поднялся из-за стола. Направился к Нильсу. Встал рядом с ним:

– Счет.

– Да-да, сейчас, я…

– Сию же минуту. Вон тот столик.

Я поплелся назад к нашему столу. Гости за другими столами смотрели с пониманием. Правда, теперь, оглядываясь назад, я думаю, они понимали Катарину. А не меня.

– Я заплачу, – заявила Катарина. – А ты пойди пока прогуляйся, может, успокоишься.

Я хотел отдать Катарине мое портмоне, однако она отмахнулась. Раздраженно.

– У меня всегда достаточно наличных. С тех пор, как мой муж живет собственной жизнью.

Ага. Значит, и с финансовой точки зрения я лишний. И большое спасибо тебе, Нильс, за то, что именно в отпуске мы с Катариной снова оказались на тонком льду наших проблемных супружеских отношений.

– Что за дерьмовый приют, – сказал я.

Пусть засунет себе куда-нибудь этот ландъегер, подумал я.

– Большое спасибо за поддержку!

В бешенстве я зашагал прочь, оставив столь же взбешенную теперь супругу.

– И зачем только тебе нужен весь этот выпендреж с осознанностью? – брюзгливо бросила она мне в спину.

Да, зачем? Я снова не узнавал себя. Я никогда не был холериком. Совсем наоборот. Прежде я скорее подавлял свой гнев, загонял его внутрь. До тех пор, пока не открыл для себя осознанность, благодаря которой в последние месяцы я чудесно справлялся. И вот отсутствие какой-то сырокопченой колбасы настолько выбило меня из колеи! Но может, именно в этом и было дело. Может, столько месяцев работая над собой, я просто уже наелся досыта этой железной дисциплиной, раз любой нерадивый официант мог неосознанно попрать мои потребности. А моя жена обращается со мной, как с ребенком. Я был вне себя от злости. Но Катарина права в одном. Я должен был сам выбраться из этого тупика, а не устраивать еще одну сцену Нильсу. Поэтому я поднялся из-за стола. Поэтому я поискал такое место, где мог бы успокоиться. И решил обойти вокруг дома.

Я обошел хижину до половины и оказался на погрузочной площадке канатной дороги. Совершенно один. С гостевой террасы погрузочная площадка не просматривалась. Я стоял там среди многочисленных пустых ящиков из-под альмдудлера, которые, наверно, ожидали транспортировки в долину. Площадка напоминала задний двор какой-нибудь забегаловки. Коим она, в сущности, и являлась. Здесь была приятная прохлада, поскольку хижина отбрасывала тень. Тишина, свежий воздух.

– Чтобы остыть и внутренне, я встал у парапета – ноги на ширине плеч, руки свободно свисают вдоль туловища. Посмотрел в долину и прочувствовал свое дыхание. – Эту часть истории я мог рассказать господину Брайтнеру даже с гордостью. – Благодаря вашим урокам я успокоил себя очень быстро. Все не так уж плохо. Здесь и сейчас я сыт. Я больше не испытываю жажды. Моя дочь наслаждается нашей прогулкой. У меня отпуск, и нас ожидает чудесная поездка на фуникулере обратно в долину.

– Вы были раздражены. Это случается почти со всеми. Вы сами сняли свое раздражение. Этого не случается почти ни с кем. В чем же проблема? – поинтересовался господин Брайтнер.

– Проблема в том, что во мне вновь зазвучал тот же голос, который до этого уже возмущался несправедливостью и довел меня до белого каления.

Итак, я рассказывал дальше: тот же самый детский голос, который до этого так высоко и громко, почти оглушительно, кричал во мне, теперь, когда я уже успокоился, сказал мне, изрядно негодуя, что, пожалуй, это еще не все. Нильс испортил мне мой день в приюте. Я должен был испортить хотя бы часть его дня. И без разницы, откуда исходил этот внутренний голос, – у меня было чувство, что он прав. Крошечная месть улучшит мое настроение.

Пока мой взгляд скользил по маленькому заднему двору, мне в голову пришла одна идея. Ограждение грузовой канатной дороги состояло из небольших ворот, которые закрывались на два засова. Возле ворот были сложены ящики с бутылками из-под альмдудлера. А если бы кто-нибудь придвинул ящики к самым воротам, слегка наклонил их и открыл засовы? В этом случае, когда какой-нибудь тупоголовый официант поставит следующий ящик с пустой тарой на башню из этих ящиков, она опрокинется. Ящики попáдают на ворота. Ворота откроются, и несколько дюжин пустых бутылок свалятся в долину вместе с ящиками. Представляя себе, какие неприятности, скорее всего, обрушатся за это на Нильса, я чувствовал немалое удовлетворение.

Я подвинул три стоящих друг на друге ящика с пустыми бутылками на метр влево, к воротам. Накренил маленькую башню в сторону ворот и подложил плоский камень под самый нижний ящик. Башня наклонилась в сторону долины, но еще держалась. Ее опрокинул бы только следующий ящик. Я отпер засовы на воротах. Кто-то во мне довольно хихикнул. По-детски радостно предвкушая несомненный успех своей маленькой шалости, я вернулся на террасу.

Катарина уже успела расплатиться. И тоже успокоилась. Ничего не говоря, я в знак примирения положил руку ей на плечо. Она сбросила ее. Со страдальческим взглядом «дай-мне-время-переварить-твое-поведение-а-пока-что-я-просто-очень-тобой-разочарована». Это укоризненное молчание я счел еще более унизительным, чем высказанные вслух упреки. Из-за гораздо менее укоризненных вздохов моей матери я покончил с ежегодными обязательными звонками в ее день рождения.

Я взвалил рюкзак на плечи и последовал за Эмили, которая уже побежала к канатной дороге. Катарина молча шагала в двадцати метрах за нами.

Вертолет горно-спасательной службы мы увидели, когда через полчаса спускались в кабинке к нижней конечной станции.

4. Самоупреки

Самоупреки бессмысленны. Они не решают проблему.

Они только копируют ее из реальности в ваши мысли.

И там она вырастает до такой величины, какой никогда не достигла бы в реальности.

Йошка Брайтнер. Замедление на полосе обгона – курс осознанности для руководителей

Вертолет не стал приземляться на альпийском лугу перед хижиной Альпийского союза⁸, а завис над верхней станцией канатной дороги. Очевидно, туда были спущены спасательная люлька и горный спасатель. У меня появилось нехорошее чувство, что это может иметь отношение к нескольким шатким ящикам из-под напитков и ненадлежаще запертым воротам. Когда мы прибыли в долину, я спросил в кассе, изобразив чисто туристический интерес, что за спасательная операция проводится там наверху. Мужчина, как и все сотрудники горной канатной дороги, работал также добровольным горным спасателем и слышал обо всем по радио.

– Очень скверное дело. Официант свалился с террасы.

Вот. Ведь. Черт. Пожалуй, с моей шалостью вышел явный перебор. Меня обдало ледяным холодом.

– С ним… все плохо?

– Без понятия. По крайней мере, сам он не может выбраться оттуда. Ребята за ним полезли.

Значит, как минимум сломанная нога. Проклятье. Я не хотел этого. Мелкая пакость была бы в самый раз. Но это, пожалуй, слишком, и я уже бесконечно жалел о содеянном. Поскольку я действительно не хотел, чтобы со мной обращались как с ребенком – ни моя жена, ни я сам, – мне пришлось по-взрослому взглянуть фактам в лицо: я устроил большую пакость. Хотя от моих самоупреков Нильсу не легче. А от моей жалости к себе и подавно.

– Бедняга, – пробормотал себе под нос билетер.

Катарина, которой, в отличие от меня, не было дела до официанта, хотела уже идти дальше, но что-то заставило меня разузнать побольше.

– Вы знакомы с этим официантом?

– Нет, но мой брат знаком. Он управляет тем приютом. Этот официант, он такой городской человек, с севера. Хотел добровольно пройти здесь какую-то экопрактику в гастрономической сфере. Понятия не имею, что это такое. Но теперь-то уж всё.

– А как он упал в ущелье? – все же поинтересовалась Катарина.

– Видимо, решил в свой перерыв присесть на ящик с бутылками и каким-то образом свалился в долину. Наверно, забыл закрыть оградительную решетку.

Сотрудник горной дороги должен был продавать билеты следующим туристам, которые уже ожидали у кассы. Несчастные случаи в горах были для него обыденностью.

Мы покинули станцию канатной дороги и двинулись к автомобилю.

– Бедный официант. А ты еще так по-ребячески раздражался из-за него, – тихо добавила Катарина, подлив масла в огонь.

У меня не было никаких веских аргументов, чтобы отразить этот упрек. Я был с ним согласен. К счастью, о сáмой ребяческой части этой истории – моей мстительной шалости – Катарина совершенно ничего не знала. Так что я лишь промямлил что-то ей в ответ. Но это не улучшило дела.

– Да… наверно… Но он тоже вел себя как идиот. Я имею в виду – ну кто проходит экопракти… – Договорить мне не удалось.

– Я заметила в этом месте только одного человека, который вел себя как идиот. И это ты. Я сыта по горло твоими постоянными перепадами настроения. Ты должен пообещать мне здесь и сейчас, что займешься этим.

– Как ты себе это представляешь?

– Тренинг по осознанности все-таки оказался эффективен. Так что сегодня же вечером ты позвонишь этому господину Брайтнеру и назначишь встречу, чтобы поработать над собой еще…

– А если нет?

– А если нет, отпуск на этом и закончится.

– И тогда я вам позвонил, – закончил я свой рассказ господину Брайтнеру.

– А что с официантом? – поинтересовался господин Брайтнер.

– Перелом ноги.

Что было не совсем ложью. Нога тоже была сломана.

И еще шея.

Как я узнал тем же вечером из интернета, после звонка господину Брайтнеру.

К счастью, Эмили и Катарина к этому времени уже легли спать. Последняя – в очках для сна и берушах. Ни одна из них не стала свидетелем моего морального краха.

Такого я не хотел. Шесть месяцев назад я убил четырех человек. Намеренно. Осознанно. Чтобы защитить свою семью и себя. Это не доставило мне радости, но связанный с этим стресс я отлично устранил с помощью осознанности. Я больше не хотел насилия в своей жизни. И тем не менее молодой человек расстался с жизнью по причине того, что я завелся из-за пустяков. Что-то там наверху подтолкнуло меня, вообще-то, к несвойственному мне поведению. И побудило совершить шалость, которая переросла в нечто большее. Нильс был мертв. Это факт. Он ужасен. И нет пути назад. Мне нужно было как-то справиться с этим.

Когда я, парализованный, бледный, холодный, дрожащий, сел на диван в наших апартаментах и уставился на сообщение местной газеты в интернете, выбраться из этого кошмарного состояния мне опять помогла осознанность. А конкретно – молитва о спокойствии.

В полной тишине я просил дать мне сил, чтобы изменить вещи, которые я мог изменить. Спокойствия принять вещи, которые я не мог изменить. И мудрости отличить одно от другого.

То, что Нильс мертв, я не мог изменить. Значит, тут мне нужна была не сила, а только спокойствие. Достичь которого было довольно трудно. Как я, включив в себе мудрость, распознал.

Но если посмотреть осознанно, мои самоупреки ничего не меняли.

Нильсу не станет лучше, если мне из-за него станет плохо. И как бы ни облегчила исповедь мою душу в краткосрочной перспективе, это облегчение катастрофически ухудшило бы мою жизнь в долгосрочной перспективе. Моя осознанно сбалансированная двойная жизнь быстро и с треском рухнула бы в долину, как Нильс, если бы я добровольно сдался властям.

Только я сам мог обвинять себя. Никто меня не видел. Мы не оставили никаких цифровых следов в этом доисторическом приюте. Катарина расплачивалась наличными. Даже билеты на фуникулер я покупал за наличные. Цена по гостевой карте в любом случае была приемлемой.

О том, что я, несмотря на это, был замечен свидетелями на террасе, запечатлен камерой слежения на горной канатной дороге и идентифицирован через файл данных гостевой карты, мне довелось узнать лишь недели спустя.

Эмоционально я отреагировал на всю эту ситуацию как раньше: слишком остро. В прошлом ничего нельзя было изменить, я мог лишь иначе вести себя в будущем. Я мог поработать над тем, чтобы в будущем не слушать чей-то внутренний голос, который велел мне поставить штабелем ящики из-под напитков к самому обрыву и разблокировать оградительные ворота.

Именно ради этого я сейчас сидел у господина Брайтнера.

– Перелом ноги, – деловито и без упрека заметил господин Брайтнер. – Как вы себя чувствуете при этом?

В конце концов, он был моим тренером по осознанности. А не ортопедом Нильса. Я на минуту задумался, как ответить на этот вопрос.

– Мне жаль, что это случилось. Я не хотел, чтобы так было. Я чувствую себя виноватым, но не могу изменить происшедшего.

Моей первоочередной задачей было удержать господина Брайтнера от дальнейших расспросов о здоровье официанта.

– Моя жена, вообще-то, не в курсе, что я открыл эти предохранительные ворота. Но она уже только из-за той ссоры решила, что мне, наверно, следует еще немного поработать над собой.

– Однако вы позвонили мне не только потому, что так хотела ваша жена? – Йошка Брайтнер смотрел на меня так, будто я обменял свой пенис на носовое кольцо, за которое безвольно позволил таскать себя по манежу моего брака.

– Нет, я…

– Тогда повторю свой самый первый вопрос: почему вы мне позвонили?

Я задумался. Ненадолго. Ведь причина мне была уже ясна.

– Потому что мне совершенно непонятна причина, по которой я так эмоционально реагировал в приюте. Потому что мне плохо от этого. Потому что другим плохо от этого. Потому что я хочу знать, почему, все видя и понимая, я совершаю такое, из-за чего потом чувствую себя виноватым. Вот поэтому я здесь.

Вообще говоря, мой рассказ господину Брайтнеру о травме официанта уже был гораздо большей откровенностью, чем я планировал. Но чтобы анализировать мое поведение, такая откровенность, наверно, была необходима. О чем я не рассказал, так это о своем обоснованном страхе, что очередной срыв привлечет излишнее внимание к тому, как я балансирую на канате своей двойной жизни. Мой страх перед будущим и без того уже был достаточно велик.