Любовь гика

Глава 3
Нынешние записки: таяние изнутри, ныряние в чайные чашки с тринадцатого этажа и другие волнующие переживания

Когда я возвращаюсь с работы, Миранда стоит в холле и разговаривает по телефону. Одетая в свое зеленое кимоно, она прислонилась к стене, подогнув одну ногу. Миранда только что вымыла волосы, на голове у нее – тюрбан из полотенца. Когда я вхожу, она вешает трубку.

– Привет. Есть у вас время зайти выпить чаю?

– Нет. Спасибо.

Миранда учится в художественном колледже. В будущем она собирается иллюстрировать медицинские книги. Она хочет, чтобы я позировала ей для зарисовок. Я никогда не принимаю ее приглашения на чай. Я иду к лестнице, неловко прижимая к груди портфель с книгами и бумагами. Миранда хмурится, поджав губы.

Я ставлю ногу на первую ступеньку, берусь за перила и не могу удержаться – останавливаюсь и оборачиваюсь к Миранде. Она смотрит на меня, прищурившись. Горло сжимается, в голове звенит тревожный звоночек: Артуро смотрел точно так же. И глаза у него были точно такие же, длинные, миндалевидные, чуть раскосые, хотя, разумеется, у Артуро не было ресниц и бровей, как у Миранды.

Я улыбаюсь ей слабой улыбкой – она все знает, или это просто обычная досада от того, что я снова не приняла ее приглашения? – и иду вверх по лестнице, чувствуя, как Миранда смотрит мне в спину.

Олимпия Биневски, она же Хоппи Макгарк, диктор-чтец на радио, склонилась над книгой в стеклянной кабинке в студии звукозаписи на Радио-KBNK, Портленд. Мягкий голос, которым она зарабатывает на жизнь уже не один десяток лет, льется в губчатое ухо микрофона и преобразуется в безмолвные импульсы-волны, расходящиеся на сотни миль. Она полностью погружена в драматические перипетии неоднозначного произведения, относимого многими к новой классике, под названием «Мощный провал».

В книге рассказывается о том, как души трех физиков-теоретиков переродились (после трагической гибели в ходе поисков демонического кота Шредингера) в телах трех лобковых вшей, обитающих в промежности одного на редкость тупого полицейского из Лос-Анджелеса.

Время от времени Макгарк отрывает глаза от книги и смотрит на звукорежиссера с той стороны звуконепроницаемого стекла. Звукорежиссер наблюдает за временем. Он сигнализирует, что до конца – две минуты, и Макгарк нагнетает напряжение. Музыка, сопровождающая ее чтение, становится громче, и Макгарк завершает программу: «До завтра…» Откинувшись в кресле, она разминает затекшую шею и смотрит сквозь стекло.

Миранда улыбается ей из режиссерской кабинки. Макгарк роняет книгу на пол, а не в портфель. Режиссер крутит ручки на пульте, его губы как будто парализовало в улыбке, а взгляд намертво впился в грудь Миранды.

Миранда машет рукой, и Хоппи Макгарк кивает, позабыв изобразить на лице хоть какое-нибудь выражение.

Я, Хоппи-Олимпия, невидимая мама, сижу в оцепенении и наблюдаю, как режиссер беседует с Мирандой. Он изображает, как будто печатает на машинке, и указывает на меня. Миранда кивает. Режиссер оборачивается ко мне, шевеля двумя пальцами в воздухе, как шагающими ногами. Они с Мирандой выходят из студии.

Режиссер устраивает для Миранды небольшую экскурсию по радиостанции, пока я печатаю платежку за сегодняшнюю программу. Голова взмокла от пота. В голове – пустота, от которой меня мутит. Что случилось? Почему она здесь? Зачем она вдруг пришла на работу к соседке, которая едва отвечает на ее «Доброе утро» на лестнице? Неужели старая шлюха-монашка нарушила свое обещание и после стольких лет все же выболтала девочке правду?

Когда они возвращаются, я уже собираюсь на выход, стою в холле и застегиваю плащ. А может, у Миранды тысяча причин прийти на радиостанцию, и эти причины никак не связаны со мной? Например, зашла навестить знакомых, или ищет работу, или записывает интервью в качестве приглашенной стриптизерши для «Ночного поезда». Видимо, это просто совпадение, я старею и становлюсь мнительной. Мир отнюдь не вращается вокруг меня.

– Я приглашаю вас на обед, – говорит она мне, словно это в порядке вещей. Будто мы с ней обедаем каждый день.

Я захожу в лифт и вжимаюсь в стену. Миранда шагает в лифт следом за мной и произносит:

– Большое спасибо.

Закрывающиеся двери лифта отрезают от нас застывшую улыбку звукорежиссера.

Миранда буквально ослепляет меня своей лучезарной улыбкой:

– Надеюсь, вы меня извините, что я заявилась без спроса к вам на работу. Я знаю, где вы работаете, потому что слушаю вашу программу. Я узнала ваш голос с первого раза, услышав, как вы говорили с Чокнутой Лил. Я заходила к вам утром, но вас уже не было. Мне нужно с вами поговорить.

Ее слова бьют рикошетом у меня в голове. «Нужно поговорить». Столько лет, проведенных в молчании. Я собиралась – и собираюсь – присматривать за Мирандой до конца своих дней, но не говорить с ней. Сердце бешено бьется, словно сейчас выскочит через уши. Она краснеет, смущенная тем, что представляется ей сердитым взглядом за темно-синими стеклами моих очков.

Двери лифта открываются, я бросаюсь наружу, пробираясь сквозь неторопливые ноги бездельников, собравшихся в вестибюле, сквозь торопливые ноги прохожих на улице. Я чувствую, что Миранда идет за мной следом и на углу догоняет.

Шумно втянув носом в себя воздух, я смотрю в другую сторону, давая понять, что не расположена к разговору. Миранда одета в темно-зеленое, ее каблучки нетерпеливо стучат по асфальту. Нет никакой радости в том, что она идет так близко ко мне. Что ей от меня нужно?

– Может, пообедаем в гриль-баре в «Виа Венето»? Там хороший шведский стол. Мисс Макгарк?

Я не могу на нее смотреть. Я очень стараюсь, чтобы мой голос звучал не резко:

– Я никогда не обедаю.

На светофоре загорается красный, и нам приходится остановиться на островке безопасности между двумя потоками машин. Автомобили – повсюду, вонючее море машин. Миранда поймала меня на этом бетонном пятачке, загарпунила и не отпустит. Ее внешнее мягкое простодушие разом сошло на нет, она вся заострилась: ее глаза, ее голос…

– Послушайте, это не важно, что вы меня совершенно не знаете. У меня к вам два вопроса. Первый, вы должны мне позировать.

Она вся – зеленый огонь над высокими скулами Биневски. Она твердо намерена меня уговорить. От ее пылкой решимости у меня все внутри тает. Мне хочется взять ее лицо в ладони и убрать эти странные волосы с ее высокого лба породы Биневски. Меня спасают лица за стеклами автомобилей. Никто из Биневски не позволит себе проявить слабость на глазах у почтеннейшей публики.

Напор Миранды опаляет меня, прожигает насквозь, она говорит быстро-быстро, ее глаза неумолимы. Она принимает участие в конкурсе анатомического рисунка. Она уже побеждала два года подряд. И теперь жюри вряд ли присудит ей первое место, если только она не представит на конкурс нечто особенное, что-то убойное… Художественный колледж. Миранда рассказывает о художественном колледже и рассказывает не кому-то, а мне. Эти два обстоятельства меня поражают.

– В позапрошлом году я пошла в фитнес-клуб и сделала серию зарисовок одного культуриста. Технично, иллюстративно и предсказуемо. В прошлом году я ходила в анатомический театр и рисовала вскрытые трупы. Классические рисунки, полностью предсказуемые. На сей раз я должна показать нечто больше, чем хорошую технику. Мне нужно их потрясти. Чтобы их пробрало до самых печенок.

От ее горячности у меня все сжимается внутри. Это случайность? Это просто стечение обстоятельств, что она обратилась ко мне? Столько лет молчаливого наблюдения, столько лет тайной заботы. Невидимый зонтик в моей анонимной руке. Неужели ей все известно? И теперь она пытается раскрыть меня? Проскользнуть внутрь, как вскрывающий устрицу нож? Или Миранду просто тянет ко мне в безотчетном слепом устремлении, бьющемся у нее в крови, вложенном в ее гены? На светофоре загорается зеленый.

– Вон там лавочка, на остановке. Давайте присядем.

Она проплывает мимо ревущих машин, остановившихся на перекрестке, садится на лавочку и машет рукой, приглашая меня сесть рядом. Пока я сажусь, Миранда вынимает из сумки стопку бумажных листов.

– Уменьшенные копии. Они не передают всего впечатления, но вы хотя бы поймете, что у меня все серьезно.

На верхнем листе изображен тазобедренный сустав, словно отполированный до зеркального блеска. Четкие линии производят впечатление мощи и нетерпения. На втором листе – обнаженные мышцы брюшного пресса, обозначенные размашистой, неукротимой штриховкой. Огрубелые руки, скрюченные артритом; шишковатые пальцы ног. Челюсть с содранной кожей, обнаженный портрет необъятного продавца газет из киоска на углу. Он сидит, сгорбившись, на табуретке, пухлые руки лежат на коленях, словно две квелые тыквы, его голова, похожая на располневший желудь, удивленно запрокинута вверх, насколько это позволяет отсутствие шеи. Я не понимаю эти рисунки и не понимаю, почему они так будоражат меня. Мне хочется плакать, зарыдать в голос от боли-любви. Для меня эти рисунки такие же непостижимые и загадочные, как школьные табели успеваемости, которые мать-настоятельница добросовестно высылала мне почтой каждые два-три месяца. Никто из Биневски никогда не умел рисовать. У меня никогда не было своих табелей успеваемости. Но табели Миранды я сохранила, они лежат, перевязанные канцелярской резинкой, в самом большом из старых чемоданов.

Ее длинный палец стучит по обвисшей чернильной мошонке, по почти невидимому пенису продавца газет.

– Характерная особенность жировых отложений в мужском организме, – объясняет она. – Живот будто поглощает пенис от основания и дальше, в прямом смысле слова его укорачивая…

– Какая мерзость! – раздается у меня за спиной гневный голос.

– Отвали… – отвечает Миранда. Критик идет восвояси. Просто какой-то прохожий. Миранда кладет руку на мой горб, защищая меня. Указывая на линии, изображающие складчатые ягодицы, свисающие с табурета, она хихикает.

– Один из наших преподавателей говорит, что я рисую, как маньяк-убийца. Но я ненавижу мелкие штришки. Как нерешительные надрезы на запястье самоубийцы.

У меня внутри все размягчается, тает. Все эти годы, что мы не разговаривали с Мирандой, я считала ее глупенькой и недалекой, потому что она такая… почти нормальная. Все эти годы пристальных наблюдений ничему меня не научили, и я смеюсь. Вжавшись горбом в руку Миранды, я беззвучно и слабо смеюсь, запрокинув голову, как толстяк на рисунке.

Миранда мне улыбается.

– Неплохая работа, да?

Я смеюсь и никак не могу остановиться.

– Вы очень способная. И красивая.

– Ха! – восклицает она. – Внешность обманчива. У меня хвост.

Что-то в моем лице ее задевает. Она настороженно смотрит на меня.

– Об этом я тоже хотела с вами поговорить. – Она смотрит все так же пристально. – На самом деле, это долгая история. Но если вкратце: я родилась с маленьким хвостиком, такое часто случается, но мне его не ампутировали при рождении. Он у меня до сих пор. Он небольшой, менее фута в длину. Но обычно, если кто-то рождается с хвостиком, в нем нет костей. А мой хвост – настоящий отросток спинного хребта. Вот почему я всегда ношу только юбки.

Я совершенно беспомощна, пригвождена к месту ее рукой, ее взглядом.

Наконец Миранда отводит глаза.

– Кажется, будет дождь, – произносит Миранда. Воздух тяжелый и серый. – Пойдемте домой. Вы зайдете ко мне? Я накормлю вас обедом, и буду вас рисовать, и рассказывать, и просить совета.

– Да, конечно. – Я сижу в онемении, вцепившись в ручку портфеля.

Она поднимается, радостно машет руками.

– Хорошо.

Я готова отдать свою жизнь, лишь бы она улыбалась так, как сейчас, я готова отрезать себе все пальцы на руках и ногах, лишь бы ее раскосые глаза Биневски вечно сияли так, как сейчас. Я спрыгиваю со скамейки и ныряю в водоворот толпы, стараясь не отстать от Миранды. По-прежнему сжимаю в руке ее непонятные мне рисунки. С болью в сердце я запихиваю их в портфель. Прячу.

Мы сворачиваем на нашу улицу. Миранда семенит, чтобы мне не приходилось бежать за ней. На противоположной стороне улицы, высоко над землей, у конька крыши трехэтажного викторианского особняка, маляр на лесах наблюдает за нами. Кисть в его замершей неподвижно руке смотрит в синее небо.

Что происходит? Я ее оскверняю? Отравляю свое молчание? Уничтожаю свою анонимность? Подвешиваю топор моей подлинной личности над ее представлением о себе?

– А у вас неплохая скорость, – говорит Миранда, шагая рядом со мной. – Чуть больше двух ваших на один мой. Но… – Она издает тихий смешок, как лай лисицы в тумане. – На мой широкий.

В ответ на мой непонимающий взгляд Миранда вскидывает руки в классическом извинении Биневски.

– Шаг, – поясняет она.

Наш старый дом с крыльцом, опирающимся на тротуар, как на локтях, в кои-то веки кажется радушным и теплым. В окнах нижнего этажа, в окнах Лил, горит свет. Окно на четвертом, в сорок первой квартире, также известной как просто «чердак», тоже освещено. За его грязным стеклом скрывается бенедиктинец, в его одинокой кровати, в поединке с катехизисом. Окна Миранды, на третьем этаже, белеют над пустыми, свободными комнатами на втором. Окна моей квартиры на втором этаже выходят во двор, с улицы их не видно. Из моих окон открывается вид на пропыленную заднюю стену складского ангара. Прямо под моими окнами – маленький зеленый прудик, плоская, залитая гудроном крыша гаражного бокса, залитая водой и поросшая мхом из-за засорившихся сточных труб.

Мы входим в дом. Лил стоит в коридоре у двери своей комнаты. Ее невидящие глаза смотрят на нас, смотрят на наши тени.

– Это кто? – визгливо кричит она.

– Тридцать первая! – кричит Миранда в ответ. А потом еще громче: – Тридцать первая! – И Лил отступает, давая нам пройти.

Миранда все говорит и говорит, и мы минуем второй этаж. Я готова запаниковать и все отменить, скомканно извиниться, сбежать к себе и захлопнуть дверь перед ее носом. Она говорит, что нам надо почаще вместе гулять, что она часто танцует с невысокими людьми и без труда приспосабливается к их коротким шагам.

В последний раз я заходила в квартиру Миранды три года назад. Перед самым ее приездом, когда она сошла с поезда, все еще пахнувшая монастырской школой, я сделала там генеральную уборку. Несколько дней я отдраивала потолок, чистила зеленые обои в больших белых розах, похожих на эмбрионы инопланетян. Задолго до приезда Миранды это уже была ее квартира. Когда я впервые пришла в этот дом вместе с брезгливо-учтивым риелтором, то сразу решила, что эта квартира с огромной гостиной, двадцать на сорок футов, и высокими окнами в ряд станет квартирой Миранды. Спальня была самой обыкновенной. Ванная комната без окон вызвала у меня приступ клаустрофобии. Кухня казалась родной и знакомой, будто ее хирургически пересадили из нашего жилого прицепа.

Я мыла окна, скребла полы, вычищала бессчетные встроенные шкафы. Выбивала и пылесосила громоздкую мягкую мебель. Нормальный дом для почти нормальной девушки.

Она такая высокая, думала я, ей будет уютно в комнатах с высокими потолками. Миранде нужно больше простора, думала я, ей нужно больше пространства.

В день ее приезда я все утро не отходила от дверного «глазка». Она приехала ближе к полудню, в компании двух подружек из школы. Они поднялись по лестнице, мимо моей двери, за которой я затаила дыхание, приникнув к «глазку».

– Квартира досталась тебе бесплатно. Какая разница, как она выглядит? – донесся юный голос. Я прижалась ухом к двери, пытаясь понять, который из голосов – Миранды. Если ей не понравится дом, здешние запахи, здешняя вечная сырость, что мне делать, как быть?

Багажа у нее было немного. Они втроем занесли все ее вещи в один заход. Все, что Миранда нажила за восемнадцать лет в этом мире. Через двадцать минут они все вместе спустились вниз и отправились подавать документы в художественный колледж.

И вот сейчас, в мутно-темном коридоре, Миранда отпирает дверь, толкает ее, в коридор выливается мягкий свет и накрывает меня с головой. Тень Миранды скользит по мне, когда она входит внутрь и растворяется в белом свечении.

В комнате очень светло. Свет, проникая сквозь белые тюлевые занавески на четырех высоких окнах, и сам кажется кружевным и прохладным на серых стенах, свет мерцает на темном дощатом полу.

Миранда бросает сумку, роняет зеленый плащ на пол, сбрасывает туфли на высоком каблуке – прямо посреди пустой комнаты.

– Раньше здесь была мебель, – в потрясении говорю я. Где она сидит? Где спит? Где ест? Я думала, что обеспечила ее всем необходимым.

– Совершенно кошмарная. – Миранда снимает через голову свитер и швыряет его в дальний угол. – Сейчас ее разбросали по другим комнатам в доме.

Ее комната абсолютная пустая. Голая комната. Ни единого гвоздика в серых стенах. Только одежда Миранды, разбросанная по черному полу, словно в любовном неистовстве. Миранда, такая тоненькая в узкой юбке и блузке, рывком открывает белую дверь, за которой скрываются матерчатые складные стулья, аккуратно составленные в стенном шкафу. Складной столик с тонкими ножками. Она достает их из шкафа, раскладывает, расставляет, заполняя пустое пространство.

– Сейчас я вам покажу свою коллекцию чая, – говорит она. – Я собирала ее несколько месяцев.

Миранда открывает еще одну белую дверь, ведущую в крошечную кухоньку со стареньким холодильником – низеньким, не выше меня.

– Виноградные листья. – Она выставляет на стол стеклянные баночки и пластиковые тарелки. – Маринованные артишоки. Вы любите оливки?

Чайник уже на плите, синие языки пламени облизывают его донце. Миранда тянется к верхней полке, высоко надо мной, ее тонкие ребра под легкой блузкой устремляются вверх.

– Клубничный, малиновый, мятный. – Коробки с чаем сыплются на кухонный стол. – Это все для вас. – Она такая большая. Ее сердце стучит сквозь разделяющий нас дюйм воздуха. – Я не знала, какой чай вы любите, поэтому, если видела что-нибудь необычное, сразу брала. На всякий случай. Если вы все-таки согласитесь ко мне зайти. Сейчас я дам вам халат. Можете переодеться в ванной.

Сон длится одно мгновение, но в этом сне я попадаю в кошачью клетку, и тигры обходят меня, вскользь задевая своими тугими горячими боками. Но это не тигры, а Миранда плавно огибает меня и выходит в пустую гостиную, собирает разбросанную одежду и прячет ее непонятно куда. Словно по волшебству, открывает белые двери и ящики, точно приоткрывая на мгновение свои тайны, возвращается в кухню, снова – в гостиную, опять – в кухню, и вот уже складной столик в гостиной буквально ломится от угрожающих деликатесов в маленьких мисочках.

Миранда кладет на стол карандаши, альбомы для рисования, зловещего вида фотоаппарат. Потом отступает на шаг и, прищурившись, смотрит на меня. Смотрит задумчиво, оценивающе. Сейчас она очень похожа на своего отца. Мне в сердце вонзается ледяной нож.

– Вы не замерзнете? – спрашивает она.

– Нет.

– Хорошо. – Миранда подходит к встроенным шкафам. – Сначала я сделаю несколько снимков, пока вы еще свеженькая, неуставшая, а потом стану делать наброски, пока вы не утомитесь или вам не надоест. – Она говорит через плечо и роется в ящиках, чтобы не видеть, как я дрожу от страха. Она поймала меня на слове и уже не отпустит.

– Фотографироваться очень просто. Сложно позировать для рисунков, когда надо долго сидеть в одной позе.

Она выдает мне зеленую пижамную куртку, открывает дверь в ванную, включает свет и произносит:

– Там на двери – крючки, на них можно повесить одежду. Ой! Чайник кипит!

Я стою в ванной с высоченными потолками и тупо таращусь на дверь. Мне слышно, как с той стороны ходит Миранда. Зеленая пижамная куртка, которую я прижимаю к груди, волочится за мной по полу, как шлейф. Миранда что-то насвистывает в кухне. Внезапно ошеломляющая любовь изливается из меня, как молоко из разбитого стакана. Она мною манипулирует. Помыкает мной, словно я просто ходячее пузо вроде того продавца газет. Она считает, что может мной распоряжаться, что я полностью ей подчиняюсь. Алый гнев опаляет меня изнутри. Она совершенно меня не видит. Она не видит меня. Она не знает, с кем имеет дело. Я – наблюдатель, создатель и зачинатель. Она такая же, как ее отец. Небрежно, как бы мимоходом, Миранда порабощает меня моей любовью. Она не знает о скрытых силах, держащих меня здесь. Она считает, что все дело в ее обаянии и хитрости.

– Чай готов, – зовет Миранда.

– Сейчас иду, – отвечаю я тоненьким голосом, но не могу сдвинуться с места. В бешенстве я пихаю в рот манжету пижамной куртки и прикусываю ее, чтобы не завыть в голос.

Вдруг у меня перед глазами – ее рисунок, в рамочке под стеклом, на серой стене рядом с раковиной. Чернильная чернота, из нее проступают глаза и зубы, и вопящая курица тщетно пытается вырваться, пойманная зубами, перья летят во все стороны, и черная кровь стекает по белой птичьей шее. Штрихи, как следы от ударов кнута. На белой полоске внизу – тихая надпись карандашом: «Как любят гики – М. Баркер».

Я раздеваюсь. До крючков на двери мне не дотянуться. Я складываю одежду на бачок унитаза, водружаю сверху парик и стою в одних туфлях. Потом надеваю пижамную куртку. Ее подол почти достает до пола.

Я сижу. Миранда рисует. На мне нет ничего, кроме очков с темно-синими стеклами, и хотя мне не холодно, моя голая, незащищенная кожа покрылась пупырышками, как шершавый коровий язык. Пар от чашек с горячим чаем поднимается в бледный белесый воздух. Наш островок вмещает два раскладных стула и маленький перегруженный столик. Мы словно на необитаемом острове посреди дышащей пустоты, в этой комнате. Сумрак клубится вокруг, просачиваясь в мягкую даль серых стен. Занавески вяло колышутся в своей собственной белизне, как будто свет, проходящий сквозь них, имеет подвижную, хрупкую плотность.

Миранда перекатывает во рту косточку от оливки и хмурится, глядя в блокнот у себя на коленях. Ее непослушные локоны, выбившиеся из прически, завораживают меня. Миллионы волосков самых разных оттенков пламени – они такие же непостижимые и инородные, как и ее невероятно высокий рост. Рост моей матери, Лиллиан – семьдесят дюймов. Мой собственный рост – тридцать шесть дюймов.

– Миранда, какой у вас рост?

Она поднимает голову, смотрит на мой подбородок и хмурится.

– Шесть футов, – отвечает она машинально, и ее взгляд вновь возвращается на бумагу.

Мне уютно смотреть, как она работает. Я снова чувствую себя невидимкой, просто соседкой по дому, с которой только здороваются на лестнице и тут же о ней забывают. Моя личность ей не интересна. Она ее не замечает. Миранда пристально смотрит на меня, но лишь для того, чтобы закрепить в памяти образ и сразу перенести на бумагу – просто картинка на сетчатке глаз, просто модель для рисунка. Я всего лишь муляж, временный предмет вечного обсуждения, что ведется между внимательными глазами и неспешной рукой.

Внизу, в квартире на первом, Хрустальная Лил водит лупой туда-сюда, ищет точку фокусировки. Все стены увешаны старыми, сморщенными цирковыми афишами. Дюжина юных прелестных Лил в ослепительно-белых, усеянных блестками трико улыбаются, стоя под куполом цирка, их руки тянутся вверх, к золотой надписи «Хрустальная Лил». Лил на афишах стоят, выгнув спину, на фоне сине-зеленого неба в россыпи звезд. Между афишами проглядывают обои в мышьяково-зеленых полосках.

В моих комнатах все точно так же, как было, когда я здесь поселилась. Мягкая мебель отсыревает у стен с обоями капустного цвета. Моя настоящая жизнь разложена по коробкам и чемоданам в чулане. Моя настоящая кровать – не скрипучее пружинное лежбище в спальне, а темное гнездо из пледов и одеял в шкафчике под кухонной раковиной.

Миранда вырывает страницу, над которой работала, и рассеянно бросает через плечо, задумчиво глядя на банку, ощетинившуюся чернильными ручками. Листок падает на черный пол вниз рисунком, а Миранда уже приступает к следующей странице.

Я тихонько откашливаюсь и интересуюсь:

– А почему вы решили стать художником?

Из-под насупленных бровей она смотрит на мои ноги:

– Нет, не художником. Иллюстратором медицинской литературы. Для учебников и справочников… – Высунув язык, она терзает яростными штрихами беззащитный белый лист. – Понимаете, фотографии иногда могут сбить с толку. Рисунки бывают более четкими и информативными. Рисунки передают самую суть. Они живые. А эти придурки говорят, что я слишком несдержанна, что у меня показная манера… – Что бы она ни творила с безвинным листом бумаги, это никак не связано со мной. Миранда вырывает страницу, роняет на пол и тут же принимается за следующую.

– Мне нужно поговорить с вами. – Она очень старается, чтобы ее голос звучал легко и непринужденно.

Страх: «Она знает!» – сжимает мне сердце, но вскоре отпускает. Нет. Я сижу здесь лысая и голышом уже час. Слишком поздно для судьбоносных откровений.

Миранда прекращает грызть ноготь и спрашивает:

– Вы бывали в «Зеркальном доме»?

Я киваю. Миранда бросает ручку, берет карандаш и приступает к следующему листу.

– Тогда вы должны знать, – она не отрывает глаза от листа, – что нас, танцовщиц, набирают не из-за умения танцевать и даже не из-за внешности, а… – Миранда яростно трет большим пальцем по только что нанесенным штрихам. – Из-за того, что у нас у всех есть какие-то странности. Мы называем их нашими фирменными отличиями. В «Зеркальном доме» есть еще так называемая экзотическая программа. Она не для всех посетителей. Это приватная программа, в «закрытом» зале. Блондинки с доберманами. Групповые оргии. Любой каприз по желанию заказчика, за отдельную плату. В кабинках для наблюдателей стоят односторонние зеркала. Для исполнительниц садо-мазо существует специальная страховка. Собственно, именно на экзотике девочки и зарабатывают. И клуб тоже. – Поджав губы, она рассматривает свой рисунок. – У нас есть один постоянный клиент. Вернее, клиентка. Она захаживает к нам не часто, но постоянно. Примерно раз в месяц она приходит на экзотическую программу. Два раза в год присылает чек на немалую сумму со специальным заказом. Сначала я думала, что она обыкновенная лесбиянка с уклоном в садо-мазо. Теперь мне кажется, что ей интересна не боль. Ей нравится менять людей.

Что-то в тоне Миранды настораживает меня. Внутри все сжимается от знакомого страха. Она тоже чувствует нечто подобное. У нее на лице – замешательство и смущение.

– Это богатая женщина. Хорошо платит. Ей нравятся трансвеститы, которые собираются поменять пол. Если они и вправду решаются на смену пола, она оплачивает операцию и восстановительное лечение. Вот так Полетта и стала женщиной. Если бы не эта клиентка, возможно, Полетта так бы всю жизнь и подвязывала себе яйца. «Зеркальный дом» постоянно нанимает трансвеститов, и эта клиентка оплачивает им операции. Но она наблюдает. Таково условие сделки. Она оплачивает все расходы и присутствует на операции. Причем не только по смене пола. На самом деле, ей интересно другое.

Леденящая мысль вымораживает меня изнутри. Опять?! Миранда рисует и говорит, глядя на мои локти, колени, лоб, грудь – куда угодно, только не в лицо.

Длинноволосая блондинка, Дениз, которая демонстрировала каскад лобковых волос, не так давно подписалась исполнить единичное представление по заказу клиента. Ее разложили на металлическом столе в одной из задних комнат, сделали местную анестезию и выжгли все волосы у нее на теле. Те, кто ее поджигал, сразу выбежали из комнаты, спасаясь от запаха. Дениз кричала… не от боли – от страха… а лысый конферансье в противогазе и огнестойком костюме пожарного стоял рядом с огнетушителем наготове.

– Эта женщина оплатила все больничные счета Дениз и постоянно ее навещала. Я тоже ее навестила в больнице, за день до выписки. Она выглядела кошмарно. Огонь уничтожил корни волос, они уже никогда не отрастут. Все лицо теперь в шрамах. Ей нельзя делать пластические операции. Это одно из условий договора, который Дениз подписала. Вы не поверите, но она довольна и счастлива. Говорит, что мисс Лик, так зовут ту клиентку, отвалила столько денег, что ей теперь можно вообще не работать, уже никогда. Дениз говорит, что были и другие из «Зеркального дома». Одна рыжеволосая девушка с огромной грудью, которую ей ампутировали, потом поступила в университет, и теперь она врач!

Моя дочь смотрит мне прямо в лицо. Смотрит встревоженно, напряженно. Сейчас будет самое главное. Я уже чувствую, как оно надвигается. Миранда смотрит и ждет реакции. Любой реакции.

– Я почему вам все это рассказываю… В прошлую пятницу, после представления, мисс Лик пришла в гримерку и сказала, что у нее есть ко мне разговор. Она слегка грубоватая, иногда даже надменная. И всегда говорит напрямик, «сразу к делу», как она это называет. Первое, что мисс Лик сказала: «Я не буду домогаться тебя, так что расслабься». Как ни странно, но мне она нравится. Она пригласила меня в ресторан, заказала восхитительный ужин, хотя сама есть не стала, только пила. И пыталась меня разговорить, чтобы я рассказала ей о себе, и хотя я вообще-то стеснительная и не люблю откровенничать, тут меня вдруг прорвало. Я выдала ей все секреты. Бедная сирота, выросшая в монастырском приюте. Загадочный доверительный фонд оплачивает мне учебу в художественном колледже и долгосрочную аренду квартиры. Я выпила бокал шампанского, и у меня развязался язык. Она слушала как завороженная. Как оказалось, ее вовсе не интересует, что у меня между ног. Ее интересует мой хвост.

– Хвост? – говорю я и забываю закрыть рот.

Миранда резко подается вперед.

– Да. Это такая «история с хвостиком», и мне кажется, вы поймете, о чем я говорю.

Альбом лежит, позабытый, у нее на коленях. Зацепившись одной ногой за ножку стула, Миранда смотрит на меня. Ее руки неподвижны. Ее лицо юное и бесхитростное.

– Я стыдилась его. В смысле, в детстве. Монахини говорили, что это мой крест, наказание за грехи моей матери. Я рассказываю все, как было. Я не хочу сгущать краски. Монахини были ко мне добры. Я их любила. В каком-то смысле, я не прониклась религией именно из-за хвоста. Это трудно объяснить. Может, я и сама толком не знаю. Нас учили молиться, и я молилась лишь об одном: чтобы мой хвост исчез. Чтобы я проснулась, а его нет. Чтобы у меня на спине было гладко, как у всех остальных.

Мои губы кривятся в усмешке:

– Вы его ненавидели?

– Ну, конечно.

Я сижу голышом, мне слегка мерзловато, я сижу и смотрю на ее длинные, стройные ноги, на невероятно изящные тонкие лодыжки, как у породистой лошади, смотрю и вспоминаю, как впервые увидела ее маленькую головку, всю в пятнах крови, показавшуюся у меня между ног. В профиль ее крошечное сморщенное личико напоминало мордочку черепахи.

А потом мы вместе с Лил осматривали Миранду со всех сторон, осторожно распрямляли ее ножки и ручки, переворачивали со спины на животик – и не нашли ничего. Ничего, кроме крошечного поросячьего хвостика, свернутого колечком над ягодицами. И голос Лил, тогда еще тихий, а не пронзительный и надломленный: «Ну, ладно. Вспомни Цыпу. Он тоже сначала не выделялся ничем особенным. Просто люби ее и заботься о ней. А там будет видно».