Читать книгу: «#ЖИЗНИГРА», страница 4
Москва оказалась больше, громче, стремительнее, чем я мог представить. Хорошо, нашелся земляк, который помог с жильем, арендой машины и деньгами на первое время. Я впрягся в работу и быстро понял, что тягаться с этим городом будет непросто. Чтобы отдавать каждый день ренту и оставаться в плюсе, приходилось возить клиентов и ночью. Спал несколько часов прямо в машине и снова включал программу поиска пассажиров. Быстрые деньги появлялись и тут же пролетали сквозь пальцы. Еле-еле закрыл первый месяц: сто тысяч отдал только за аренду машины и койки. Сто тысяч в никуда!
Ладно, с машиной клевый был план, но кое-какие нюансы я не учел. Сдаваться, возвращаться ни с чем я не собираюсь. О возвращении без денег вообще не может быть и речи. Я научусь жить в этом городе, прощупывать его жирные места и выжимать из них золотой сок. Вот и Нелькин ноутбук пригодился для дела. Вожу его все время с собой, чтоб не сперли из комнаты, но на серьезную игру с реальным противником выхожу только с домашнего интернета.
Годзилла понял, что я прикидывался простачком. Кости теперь выбрасывает размеренно, всякий раз обдумывая очередной ход. С каждым броском ситуация на доске мне нравится все меньше и меньше. Черт, мне это совсем уже не нравится! Он заводит последние фишки к себе в «дом» и следующим ходом начнет выводить их наружу. Зары, миленькие, не подведите! Сейчас самое время быть за меня. Я столько сделал, чтобы приблизиться к моей цели! Я заслужил эту победу, она должна быть моя. Пока этот папочкин сыночек протирает трусы у компа, я дни и ночи корячусь, зарабатывая на жизнь. У него тут все устроено: квартира, место в офисе, запонки на манжетах, суп на столе. А мне приходится выгрызать крошку за крошкой, чтобы тут продержаться и что-то сверх заработать.
В тот день, когда дядя уехал, я вернулся домой уже ночью. Мандарины все сбыли, но пришлось потолкаться на границе. Я тихо открыл дверь и, стараясь никого не разбудить, стал пробираться к себе. Но мама и так не спала.
– Гурген куда-то делся.
– Да? – зачем-то удивился я.
– Ануш прибегала час назад. Говорит, домой не приходил. Взяла у нас фонарик, сказала, что пойдет поищет его на рынке. Говорит, тосковал он как-то особенно в последние дни, мог захотеть походить ночью по рынку, вспомнить, как при нем там все было.
– Да ладно, будет он такой фигней страдать. Не такой он человек, чтобы сопли по прилавку размазывать. Он человек дела: решил и уехал. Звони тетке, пусть спать идет.
Мне почему-то тогда казалось, что дядя легко уехал. И легко мог вернуться. Сейчас думаю, не все так однозначно было. Почему он не рассказал мне? Почему ничего не объяснил на границе? Если б я знал, может, не увяз бы здесь…
Но черт, черт, как все плохо! Надо сосредоточиться, надо вытянуть эту партию. Мне нужно выбросить шесть-шесть. Только шесть-много, иначе все пропало! А этому дрыщу везет: дупли прямо идут к нему в руки. Так, что-то пишет мне в окне для сообщений, мудила: «С камнями надо уметь договариваться». Умник! Умник… Что?! Как же так… Как?! А говорил: «хорошая работа…», «дела все лучше и лучше…», «скоро вернусь…» Тетка ведь как больная ходила после его отъезда, еще прядь эта седая… Вообще, она сильно постарела с тех пор, как он уехал. Сейчас уже вся белая, хотя не на много старше моей матери. По сравнению с мамой выглядит просто бабкой. Как же она сдала после его отъезда! А он? Что он делал все это время? Зачем…
Неля, наверное, плакала, когда я вот так взял и сорвался с места. Не предупредил ее, не позвонил. Чего уж там – просто сбежал. Не смог ее понять и сбежал.
Сколько раз, играя с дядей, я замирал над доской на этих последних шагах! Теперь он, ссутулившись, ждет, что я выброшу. Что ж, щелкну по кубикам и вырублю сессию, не буду смотреть на результат. Как бы там ни было, на билеты мне хватит.
Ольга Баринова
Вишневый компот
Машка медленно открыла глаза. На соседней кровати из-под скомканного одеяла выглядывала черная пятка Синицыной. «Вот свинья», – подумала Машка, лениво повернулась на левый бок и прислушалась к утренним звукам четвертого отряда пионерского лагеря имени Лизы Чайкиной. Отряд сопел и похрапывал.
Пионерский лагерь стоял на балансе Шестого швейного комбината города Москвы. Машкина мама работала закройщицей в Общесоюзном доме моделей одежды на Кузнецком мосту и отправляла дочь каждый год на три недели под Подольск. Остальное время летних каникул Машка проводила в далекой деревне под Свердловском у бабки по маминой линии. Так получилось, что папиной линии в ее жизни не было. Мама родила от женатого коллеги, которого Машка видела всего один раз, уже после развала Союза. Он выезжал в Израиль, и мама должна была передать ему какие-то бумаги. Машка проследила за ней до кооперативного кафе на Калининском и через стекло витрины разглядела черноволосого коренастого мужчину. Машка решила, что он некрасивый и толстый. От него у нее не осталось на память ничего, кроме горбинки на носу и вьющихся темных волос. В конце девяностых, когда мамы не станет, отец вдруг начнет присылать ей длинные письма, звать к себе в гости, пытаться объяснить про маму, Машку и него. Машка будет их читать, но ни на одно не ответит. Года через три письма закончатся. Так она поймет, что чужого коренастого человека не стало.
– Ма-а-аш! Ма-а-аш! – зашипела Ленка Зюкина, лучшая Машкина подружка, с которой они познакомились еще в самую первую смену несколько лет назад.
– Не спи-и-ишь? – Ленка шептала так громко, что Синицына начала ворочаться и спрятала черную пятку под одеяло.
Машкина мама Зюкину недолюбливала. У зюкинских родителей была трешка в кирпичном доме, пятерка «жигули», дача в Жаворонках и видеомагнитофон в чешской стенке. А Машка обожала Зюкину за то, что та была веселой и доброй.
Через десять лет, когда Машка поступит на вечерку в Финансовую академию, Зюкина пристроит ее к своей матери в фирму. А когда на последнем курсе Машка залетит от первого своего тогда еще не мужа, отговорит Машку от аборта. Зюкина будет работать в МИДе, гонять по командировкам, откуда будет привозить Машкиным дочерям кучу красивой одежды и игрушек. А еще через много лет, когда Зюкину будут хоронить в закрытом гробу после аварии на сороковом километре Киевского шоссе, Машка только и сможет подумать сквозь слезы, что Ленка ее единственный настоящий друг. После Зюкиной подруг у Машки больше не будет.
С улицы сквозь открытые настежь окна донеслись звуки горна. Зюкина не выдержала и тоненько запищала:
– Подъем, подъем! Кто спит, того убьем! Кто лежит – того повесим! Подъем, подъем!
Машка прыснула и начала искать на стуле майку и шорты.
После зарядки и быстрой уборки палат все отряды потянулись к большому одноэтажному зданию со старой облупившейся надписью «Столовая». На завтраке к Машке подсел Шмакин, быстро откусил от Машкиного бутерброда и предложил не ходить на спортивные секции, а встретиться после завтрака у клумбы и обсудить «кое-что».
– А Зюкину можно взять? – Машка побаивалась Шмакина и одна идти на встречу не хотела.
– Нужно! – бодро ответил Шмакин и вразвалочку пошагал к своему столу.
Через много лет Шмакин станет олигархом, отожмет у рабочего коллектива небольшой актив в средней полосе, прикупит на деньги знакомых банкиров еще пару-тройку загибающихся заводов и выстроит неплохой бизнес. Ударится в православие, женится на молоденькой девушке из нужной семьи, родит пятерых детей, одного за другим, купит квартиру на Остоженке, загородный дом по Рублево-Успенскому, дачу в Италии, квартиру в Лондоне, а потом вдруг решит, что устал делиться. И не поделится. Машка не сразу узнает на фото в интернете в хмуром, заросшем щетиной человеке своего Шмакина. Того, смелого и наглого, из восемьдесят четвертого года. И только между делом скажет старшей дочери:
– Смотри, Поль, это же Шмакин, мы с ним в детстве вместе в пионерлагере трубили.
Шмакину придется оттрубить пятнадцать лет строгача.
Минут через десять после завтрака у большой клумбы, усеянной вонючими ноготками, собрались пятеро: Машка с Зюкиной и Шмакин с еще двумя мальчишками из отряда – толстым верзилой Бубиным и очкариком Лейбовичем. С Лейбовичем никто в отряде, кроме Шмакина, не дружил, потому что Лейбович был вундеркиндом и в восемь лет уже имел второй разряд по шахматам.
– В общем, ребза, есть маза, – медленно протянул Шмакин, – давайте играть!
– Во что? – спросили хором Машка с Зюкиной.
– В мушкетанцев! – с пафосом ответил Шмакин, выдвинув вперед правую ногу.
– Мушкетеров, – тихо поправил Лейбович.
– Кого- кого? – Зюкина почесала веснушчатый лоб.
– Зюкина, ты будешь Миледией! – быстро сориентировался Шмакин, Лейбович молча закатил глаза.
– А что это, вообще? – спросила Машка.
– Это книжка такая, французского писателя. – Лейбович поправил круглые очки в черной оправе.
– Мы не читали! – гордо выпалила Зюкина. – Да, Маш?
Машка не читала, но ей было стыдно перед умным Лейбовичем, и она промолчала.
– В общем, правила простые, – продолжил Шмакин. – Ты, Машка, будешь Констанцией, моей возлюбленной, я буду Д’Артаньяном, Лейбович – Кардиналом, Бубин – Партосом, а больше мы никого звать в игру не хотим.
– А я? – надула щеки Зюкина.
– А, да, Зюка, повторяю для тупых, ты будешь Миледией и отравишь Машку – Констанцию компотом. Мы с Лейбовичем все продумали, на обеде сегодня вроде вишневый будет. Вторник же? – И Шмакин вопросительно посмотрел на ребят.
– А если я не хочу? – спросила недовольно Машка.
– Ну, давай ты будешь Миледи и отравишь Зюкину, которая будет Констанцией Бонасье? – примирительно начал Лейбович.
– Ну уж нет! – Зюкина пошла на таран. – Первое слово, Лейба, дороже второго! Я – Миледия, Машка – Монпансье!
– Бонасье! – Лейбович почти шептал себе под нос.
– Вот-вот! – Зюкина победно оглядела поле битвы.
– Ладно, ребза, – сказал Шмакин, – в течение часа мы с Констанцией и Партосом прячемся от вас. За территорию лагеря не заходить! А вы нас ищете. Тихий час мимо. – Лейбович заметно поморщился, но промолчал.
– Это чего, обычные прятки, что ли? – Миледи – Зюкина не унималась. Машка лягнула ее под зад коленом.
– Обычные, Зюка. Не нравится – вали. – Шмакин показал Зюкиной розовый бледный язык. Зюкина надулась и отвернулась.
– Ладно, народ, разбегаемся! – скомандовал Шмакин и первый дернул в сторону спортивных площадок. Машка с Бубиным побежали в сторону клуба, а Зюкина с Лейбовичем остались стоять у клумбы. Они были назначены злодеями, и им никуда не надо было спешить.
Лейбович станет третьим Машкиным мужем. Он встретит ее на какой-то региональной айтишной конференции, куда приедет рассказывать о big data. Не узнает в тощей, коротко стриженной девице Машку. Хромой, лысый еврей, уведет ее за один месяц от мужа, увезет с детьми в США, купит для всех большую квартиру с видом на море, а себе оставит в ней маленький кабинет с тремя компьютерными экранами. И будет кудахтать над Машкой и всеми ее цыплятами, как над своими. Бесхарактерный очкарик, шахматист. Своих детей у них так и не будет. Ничего не выйдет. И эта пустота и несбыточность надолго встанет между ними. А потом вдруг, почти на развалинах брака, они усыновят ребенка из Лаоса. Отдадут его в еврейскую школу, научат зажигать Хануку и есть яблоки с медом. И заживут как будто заново. Ну а что, мало ли, Пушкин вон, великий русский и наше все, был же эфиопом, почему не может быть еврей из Лаоса?
Машка бежала по асфальтовой аллее мимо гипсовых пионеров с горнами и барабанами, а за ней пыхтел толстый Бубин. У клуба она сбавила ход и начала искать надежное укрытие.
– Маш, кусты! – Бубин указал на заросли сирени под окнами желтого облупившегося здания. Ребята нырнули под ветки и затихли.
– Анна Арнольдовна, вы слышали о проверке? – вдруг донеслось из открытого окна.
– О какой, Сан Сергеич? О чем вы?
– Аня, в соседнем лагере, в «Метеоре», проверка по недостачам продуктовым. Мы на очереди!
– Спокойно, Саша, я Дубровский! Чего ты всполошился?
– Ань, я сесть не хочу! Прикинь? Тебе это игры, что ли? Ты когда мясо на сторону сбываешь, тебе потом решетка и баланда не снятся?
– Сань, ты тон-то сбавь! Чего ты истерику мне тут устраиваешь? Я на должности своей, слава богу, уже пятнадцать лет, и ни одного выговора или взыскания.
– Ань, ну это же все до поры до времени. Ты не слышала, что там Черненко начал новую борьбу с этой, как ее, теневой экономикой?
– Санька, ну ты брось! Я тертый калач. Я при Брежневе торговала, при Андропове торговала и при Черненко торговать буду! И ни одна сволочь меня не раскулачит просто так. У меня же все в районе схвачено. Ну ты чего! Отдыхай, играй на своем баяне детям «То березка, то рябина», или что там у вас, держи ухо востро и не волнуйся. Лидке и детям привет передавай, кстати, давно она мне не звонила.
Бубин неожиданно подпрыгнул и громко чихнул. Голоса затихли. Машка что есть силы припустила в сторону перелеска, за которым начинались озера и воинская часть. Она ничего не поняла из услышанного, кроме того, что слышать ей это было нельзя. Бубин отстал. Машка сбавила ход и медленно побрела по песчаным кочкам, усеянным голыми стебельками земляники, осторожно вглядываясь в просветы между ровными сизо-коричневыми стволами. Никого не было видно.
Бубин – Партос закончит школу и не поступит в институт, уйдет служить на флот. После окончания службы останется где-то во Владике, начнет фарцевать, гонять подержанные праворульные тачки. Женится, родит сына. Потом его малый бизнес обанкротится, он пойдет в рэкетиры. В порт. Брать калым с каждого частного груза. Плата не всегда будет деньгами. Так он подцепит ВИЧ. Узнает о диагнозе жена через несколько лет, когда будет беременна вторым ребенком. Она разведется с Бубиным, заберет детей. Бубин проживет еще лет семь, женится второй раз. А потом они с женой случайно сгорят ночью в старом деревянном доме. Но Машка и остальные об этом никогда не узнают.
У озера Машка заметила старший отряд. Она тихонько опустилась на коленки в прибрежных зарослях за пляжем и начала разглядывать веточки и травинки. Игра в мушкетеров была скучной.
– Что ты хотела мне сказать? – голос высокого белобрысого вожатого звучал жестко.
– Миша, в чем дело? Ты со мной в игру какую-то играешь? – Пухленькая библиотекарша Людмила Александровна опустилась на песок рядом с плечистым пловцом, вожатым старшего отряда.
– Ты сама вызвала меня на разговор. Я слушаю.
– Миша, я хотела спросить, почему ты больше не заходишь ко мне и не остаешься? – Тут голос библиотекарши качнулся, треснул и задрожал.
– Люда, ну не могу я, то одно, то другое, слушай, я же тебе ничего не обещал, что ты прицепилась! – Вожатый Миша нервно дернул левым плечом.
– Миша, у меня задержка, – почти крикнула Людмила Александровна. Миша быстро встал на ноги, стряхнул песок с загорелых крепких ног и молча отошел по берегу метров на десять. Отряд с гиканьем плескался на мелководье. Людмила Александровна медленно поднялась и, заплетаясь, побрела по песчаной тропинке в лес. Машка, не боясь быть обнаруженной, побежала за ней. Догнав, перешла на шаг и молча засеменила следом. Плечи библиотекарши ходили ходуном. Потом она вдруг встала как вкопанная, Машка от неожиданности врезалась ей в мягкую спину, и обе закричали.
– Девочка, ты кто? – Сквозь всхлипы Людмила Александровна смотрела мутными глазами на Машку.
– Я Маша Смирнова из четвертого отряда, я у вас книжку брала на этой неделе, «Витю Малеева». – Машка переминалась с ноги на ногу.
– А-а-а… – Людмила Александровна вдруг громко разрыдалась.
– Что у вас случилось? – Машке было жаль низенькую полную библиотекаршу. Машкина мама тоже часто так плакала по вечерам, запиралась в ванной, включала воду, но Машка все слышала.
И тут Людмила Александровна начала рассказывать маленькой восьмилетней девочке и о Мишке-вожатом, и о том, как у нее, Людмилы Александровны, осталась несчастная любовь в Москве, четверокурсник из Бауманки, и как Мишка перестал с ней общаться, потому что на него обратила внимание Лерка, тонкая и звонкая повариха из пищеблока, а она вот беременная. Машка стояла с круглыми глазами и открытым ртом.
– У вас будет ребеночек? – еле выдавила из себя Машка.
– Не знаю, наверное. – Людмила Александровна вдруг запнулась, сзади них на тропинке послышался топот ног. Это бежали Кардинал – Лейбович и Зюка – Миледия. Машка дернула в ближайшие кусты орешника и галопом поскакала в сторону столовки.
На обед никто из компании не явился. У столовки Машка встретила Шмакина и Бубина, которые смастерили себе самокрутки из осоки и самозабвенно курили их, выдувая вонючий сизый дым. Прятались они втроем от Зюки с Лейбовичем до самого вечера. А потом уже перед ужином, когда терпеть голод не было мочи, игру пришлось остановить. Потому что было понятно, что эти двое придурков никогда никого не найдут, а если и найдут, то не догонят. Машку так и не отравили компотом, а Зюкиной не отрубили голову. За ужином, уплетая тефтели со склизкими макаронами, Шмакин признал, что идея игры в мушкетеров провалилась и пообещал придумать что-то более интересное.
– Может, в «капитана Немо»? – промямлил Лейбович.
– Угу, а Зюка будет «Наутилусом», будет бороздить просторы озера, буль-буль-буль! – Шмакин, довольный своей шуткой, громко заржал. Зюкина не услышала, она жадно жевала бутерброд с маслом и клубничным джемом.
Тем вечером Людмила Александровна вернулась к себе в комнату и, не ужиная, легла спать. Утром явилась к директору лагеря и написала заявление по личным обстоятельствам. До станции добиралась пешком, шла с рюкзаком за плечами больше часа. Там села на электричку Подольск – Москва и к обеду была на Курском вокзале. Позвонила матери на работу и сказала, что вернулась, что все хорошо, чтобы та не волновалась. Мать работала в Балашихе на кирпичном заводе, далеко от дома, и потом в показаниях постоянно путалась во времени. То ли в час дня Людка ей звонила, то ли в два, она, вообще, мало что могла толком объяснить. Тихонечко плакала и повторяла, что феназепам бабкин, бабка в деревне, а пачки оставила в городе, потому что там у нее есть еще. «Наверно, по ошибке, по ошибке!» – твердила она раз за разом. Милиционеры обходили ее молча, не трогали. А что тут скажешь? Даже если и по ошибке.
Юлия Комарова
Дерево игры
Небо смотрит на меня исподлобья – проглядывает красным испитым глазом солнца сквозь низкую темно-синюю тучу. Считается, что закат везде хорош, на море особенно. Краски сгущаются, как будто завершение дня должно поставить жирную точку, вынести окончательный приговор. И каков он был, мой день?
Платон не пришел. Обещал встретить меня на станции и не встретил. Я предвкушала, как это будет. Глупо воображать, придумывать и домысливать. У меня никогда не получалось. Всегда в жизни все по-другому. Это вам не шахматы.
Я специально приехала, чтобы с ним встретиться на Финском заливе. И вот – закат, солнце, небо. Серая стылая вода. Море и правда свинцовое. Небо мрачное, и никакого желания окунуться или тем более проплыть. А я стою на берегу, как в детстве, той серой холодной зимой, когда папа ушел, и море впервые на моей памяти замерзло у берега. Ничего у меня не вышло. Никогда ничего не выходит.
Наш с Платоном едва зародившийся особенный собственный мир оказался таким же недолговечным, как шахматная партия: фигуры сметены с доски, уложены в коробку. Он не пришел. Солнце село где-то глубоко внутри тучи. Небо с морем слились в один мрачный одинаково скучный цвет…
Но нет! Тучи раздвинулись. Неожиданное солнце выплеснуло самый последний теплый и ласковый луч прямо на вытянутую фигуру Платона, бегущего на фоне аристократических розовых стройных сосен по розовому же песку. Он машет мне и что-то кричит.
Классная картинка. Я на автомате достаю камеру: надо это снять, очень красиво. Такой обалденный свет! Тут бы другой объектив, да ладно. Так, поймала изображение. Картинка скачет и плывет. Да что такое? Руки дрожат… Ну все, хватит. И я просто опускаюсь на этот чужой холодный песок.
Когда я впервые его увидела, Платон сидел спиной к окну – в сумерках лица было не разглядеть. Зато я услышала его голос, низкий, мягкий, спокойный. Я даже не поняла слов, просто внутри стало тепло и вязко. Я села и весь вечер слушала. Я могла бы и всю ночь, но он ушел. А я не взяла телефон, дурочка. И что было делать?
Я пошла в Русский музей. Папа говорил: «В любой непонятной ситуации надо просто посмотреть на что-то красивое, и станет легче». Я всегда зависаю у Куинджи: вот как он умудрился так нарисовать эту лунную ночь, что тебя затягивает, поглощает пространство, гипнотизирует луна? Почти такой же эффект в фильме «Меланхолия», когда героиня там ночью загорает. Я бы хотела так нарисовать – в детстве мечтала стать художником. А стала фотографом.
Там мы с Платоном и встретились. Стояли рядом какое-то время, а потом увидели друг друга и рассмеялись. Обрадовались. Сразу показалось, что мы знакомы сто лет – всю жизнь. Он был очень высокий и светлый, прямая противоположность папе, невысокому, чернокудрому и бородатому. Папа был похож на итальянского актера или певца. Платон в своих смешных очках, с нечесаными всклоченными волосами – на безумного ученого. И он не любил шахматы. Это было первое, что я у него спросила, когда мы вышли из музея. Платон закурил очередную сигарету и удивленно посмотрел на меня, щурясь от дыма:
– Знаешь, я не играю, как-то не в кайф. В детстве еще ничего. Лет в тринадцать клево было. Помню, играл, мог заглянуть на несколько ходов вперед. А потом садишься за доску, а у них – дебют, гамбит. Ну не знаю – какой смысл все время разыгрывать одни и те же партии? Выигрывает тот, кто вызубрил больше вариантов.
– Ну нет, ты не понимаешь! Шахматы – это психология. И даже с элементами манипуляции. Не смейся. Я серьезно. Это такое мощное лобовое столкновение двух личностей! Нужно видеть противника насквозь, прочитать его мысли, угадать его ход. И не переоценить противника, хотя плохо и недооценить. И главное, ты должен быть уверен в себе, ты должен верить, что найдешь верное решение. А для этого надо прочувствовать соперника, залезть ему в голову! И только после этого можно делать свой ход. Например, я зашла на детский мат, ты понял мой замысел и защитился, а если я отвлекла тебя гамбитом и перешла к детскому мату не третьим, а седьмым ходом? То есть, запомнив мой маневр как детский мат, ты не допустишь мысли о нем даже после десятого хода. А после двадцать пятого? Это не зубрежка, это чтение игры! – Я разволновалась и говорила много, и понимала, что он не ожидал такого разговора.
– Ого! – выдохнул он дым. – Так ты профи?
– Ну, как сказать. Скорее нет. Сейчас мало играю. Я еще в детстве стала перворазрядницей. Подтвердила разряд в борьбе с взрослыми шахматистами. При этом редкий дебютный вариант я знала хотя бы на семь-восемь ходов. С другой стороны, я иногда сейчас встречаю игроков, которые знают дебютных вариантов намного больше, чем я, но играют слабее. Значит, дело в чем-то другом, а не в простой зубрежке.
Платон молча затянулся и задержал дыхание. А я зачем-то добавила:
– Играть можно в любом возрасте, но понять шахматы – это совершенно другое. Даже поражение может тогда принести радость. Главное – почувствовать игру, войти внутрь.
Он внимательно смотрел на меня, выпуская дым в сторону, и ничего не говорил. Но меня уже понесло:
– Я тут поняла одну вещь. Про дерево игры. Хочешь, расскажу? Суть вот в чем. Знаешь ведь Роберта Фишера? Мой кумир. Он практически до чемпионства признавал только открытые дебюты, то есть то, что впитал с детства. И дерево, выращенное с поля е-четыре, он знал в совершенстве, он мог любого запросто затянуть на сухую ветку и опустить на землю. Что такое дерево игры? Это последовательность ходов, в которой ты знаешь все входы и выходы, все сухие и живые ветви партии. Сильный шахматист может вырастить достаточно деревьев. Какие-то ветви игры ты можешь изучить лучше и оживить или засушить их. Я не чемпион и не гроссмейстер, но свое шахматное дерево вырастила и вот уже много лет поддерживаю его. Это дебютная система, позволяющая переигрывать даже самые сильные шахматные программы. Чтобы вырастить такое дерево, нужно долгое время вести игру в одном направлении, запоминая все живые и мертвые ответвления.
Я смотрю на Платона снизу вверх и пытаюсь понять, как он воспринял то, что я сказала. Платон затягивается глубже и выпускает дым смешным хоббитским колечком:
– А не хочешь ли прогуляться на крышу? Я покажу тебе трушный Питер.
Родители развелись, когда мне было одиннадцать. Я ничего не подозревала. То ли они не позволяли себе выяснения отношений при ребенке, то ли долгих разборок не было. А может, я поставила на картинку фильтр и не замечала очевидного. Но папа ушел, а мама сказала, что он плохой. Я ее не слушала. «Потому что я его люблю!»
Однажды он пришел к нам домой, когда никого не было, и забрал все драгоценности, а с ними и свой подарок мне на десятилетие: волшебную шкатулку из Индии. Там на красном бархате в лунках лежали камни: сапфир, аметист, гранат, берилл, лунный камень – один обработанный, другой необработанный, такой весь в чешуе, как рыба. Я любила перебирать их, называть вслух имена, смотреть на просвет – на то красивое, что запрятано внутри.
Мама сказала: «Вот видишь, Дина!» И я поняла, что теперь ничего не будет – ни поездок в горы, ни ночного моря, ни мидий на костре, ни папиных веселых друзей, ни музыки. На ночь он ставил мне пластинки с классикой, считал, что это единственное разумное средство от моей бессонницы. Проигрыватель он тоже забрал.
Но коробку с шахматами папа мне оставил. Я все просила его научить меня играть, следила внимательно, как он переставлял фигуры, когда играл с друзьями. Он играл черными и всегда выигрывал. Однажды, лет в пять, я взяла белую фигуру коня и раскрасила его маминым красным лаком, типа конь погиб. Папа смеялся и стирал «кровь» растворителем: «Сейчас мы устроим купание красного коня!» А потом я долго рассматривала ту самую картину в альбоме. Этих альбомов у нас была целая полка. Вот тогда я захотела стать художницей.
А на самом верху стеллажа лежали журналы «Плейбой» – на самой высокой полке, чтобы я не дотянулась. Поэтому приходилось звать соседа Сережку, он был длинный для наших семи лет. Мы рассматривали все это с искренним удивлением. Конечно, я видела голых мужчин и женщин в музеях, в альбомах с репродукциями картин, но там пропорции и позы были совсем другие. Мы даже сравнивали специально, и Серый сказал, что лучше быть художником, чем фотографом. Я была с ним абсолютно согласна. А потом ему запретили со мной играть. Больше друзей у меня не было.
Все детство я училась играть в шахматы – сама. Сначала я просто расставляла фигуры и вела пространные диалоги, перемещаясь по клеткам как попало. А потом поняла, что фигуры двигаются не случайно, что в этом-то и заключается смысл. Нельзя ходить конем, если ты ферзь. Это открытие было сродни открытию нового идеального мира, в котором все точно расписано, предусмотрено, стабильно. Не то что у нас. Мне хотелось удивить папу – сыграть с ним, пусть даже он выиграет, пусть. Главное, чтоб он увидел, что я умею. Но он всегда отмахивался: некогда. Не хотел тратить попусту время. Зато когда он играл с друзьями, я стояла и смотрела.
Я не знала, что такое атака пешечного меньшинства и довольно слабо знала варианты защиты Каро-Канн. Но уже помнила все основные тактические приемы, умела находить в партиях два-три ходовых удара, понимала важность открытых линий, форпостов и других позиционных элементов. Может, в этом ключ? Может быть, стоит папе узнать, что я понимаю игру, и он посмотрит на меня внимательно и серьезно, как он смотрит на своих друзей? Не будет смеяться, а взъерошит свои густые волосы и будет долго-долго думать над ходом.
Когда родители развелись, я заболела. Так и прошел весь этот дурацкий пубертат – меня все время лечили непонятно от чего. Коробка с шахматами всегда лежала рядом с моей кроватью. Шахматы всерьез занимали воображение – стали единственной игрушкой. Мне казалось, что это приближает меня к мечте, к цели, к чему-то реально стоящему. Я следила за чемпионатами мира, искала разыгранные партии. И только шахматы были мне интересны.
Однажды именно Каро-Канн я избрала, играя черными. Предыдущую партию я провела неудачно и решила идти от обороны. Заранее готовилась, знала, что будет сильный соперник, а проигрывать нельзя. Когда мы сделали ходов по пятнадцать, создалась позиция, про которую в учебнике пишут: «И тут соперники согласились на ничью». Мой юный противник не совершил ни одного промаха, это была моя ошибка – избрание тихого дебюта. Меня прямо колотило внутри, я даже вспотела. Что-то нужно было делать! И я придумала. Начала демонстрировать атаку с прорывом на левом фланге, но замысел был – прорыв на правом! Конечно, противник стягивал все силы на левый фланг для обороны. Но я-то просчитывала количество ходов для переброски фигур на другой фланг. И когда все завертелось после жертвы пешки, мои фигуры за несколько темпов оказались на месте, а соперник запутался в своих, и игра очень быстро закончилась моей победой. В этот день я поняла, в чем была моя ошибка: тихо сидеть и ждать все детство папу. Неправильный дебют.
Я нашла его телефон и позвонила.
– О, доча! Привет, не узнал тебя. Богатой будешь! Нет, встретиться никак. Выходные – святое время, у меня семья, сама понимаешь, а по будням я работаю. Вечерами? И вечерами занят. Я нарасхват! – и весело рассмеялся.
Он всегда был веселый. И когда жил с нами, он и правда вечерами редко бывал дома. Хотя и выходные не были тогда для него святыми. Он всем был нужен. И больше всего тогда он был нужен мне.
Время шло, мальчишки в классе и во дворе доросли до человеческих отношений, а там и школа закончилась, значит, пора бы уже встречаться, гулять допоздна, целоваться, терять голову. Но моя голова всегда была на месте. В самые сложные моменты мне представлялся папа. Он улыбался, держа меня за ноги вниз головой, и отпускал с пирса в воду – учил меня прыгать ласточкой. Я летела прямо на острые камни на дне. Вода была такой прозрачной, что они казались совсем близко. Я была уверена, что разобьюсь и умру. Я закрывала глаза и плакала прямо в воде. Но слез не было видно. Море само одна большая слеза.
