Гарем. Реальная жизнь Хюррем

Глава 22

Аббас держался в тени. Денег ему хватило на оплату места для них на купеческой галере, отплывающей с утренним отливом, только до Пескары. Как и на что им оттуда добираться до Неаполя и дальше в Испанию, он понятия не имел, но был уверен, что что-нибудь придумает. Главное для него было вызволить Джулию из палаццо Гонзаги и сбежать из Венеции.

Весь тот день Аббас прятался на Джудекке в квартире, которую Людовичи снимал для своей любовницы. Вечером, заглянув его проведать, Людовичи сообщил Аббасу, что солдаты Махмуда рыщут за ним по всему городу и переворачивают вверх дном гостиницы и таверны.

– Что будешь делать?

– За меня не беспокойся, – сказал Аббас. – Я и так тебя сверх всякой меры в это вовлек.

– Игра теперь пошла смертельно серьезная. Я ведь тебя предупреждал.

– Это не игра, и для меня все это изначально было смертельно серьезно. – Аббас кивнул в сторону темноволосой девушки, хмуро наблюдавшей за ними из угла комнаты. – Она все думает, что ты решил ею со мною поделиться. Заверь уже ее, что я сегодня же ночью отсюда уберусь, оставив твой дом и твою любовницу в целости и сохранности.

– И куда отправишься?

– Даже тебе не могу сказать. – Аббас обнял его. – Спасибо тебе. Ты самый лучший друг, какой только может быть у человека.

Людовичи сунул ему в ладонь увесистый кошель. Аббас не протестовал. Без этого ему бы в Пескаре по прибытии было и на хлеб не наскрести.

Куранты на Piazza San Marco пробили полночь, и он поплотнее укутался в плащ. Гондола была пришвартована и ждала его у ступеней под мостом.

Людовичи был прав: он же ничего о ней не знает, подумалось Аббасу. Но ведь любовь – не в знании; познается все лишь в браке. А любовь – это волнение, тайна.

Тень метнулась из проулка по ту сторону моста.

– Джулия!

Аббас ринулся к ней через мост. Завидев его, она повернулась к нему спиной. Но, прежде чем молодой человек успел настичь ее, он услышал топот шагов по мостовой у себя за спиной. Обернулся через плечо: ночной дозор.

– Джулия!

Капюшон соскользнул с ее головы. В неверном свете половинки луны на него из темноты с кривой ухмылкой взирал бородатый незнакомец.

– Что, не похож я на твою красотку? – сказал он. Аббас увидел блеск клинка и ощутил сильный укол острием между ребер. – Может, я и не Джулия, но путь к сердцу мужчины знаю.

Аббас ответил ему ударом колена. Мужчина согнулся пополам и рухнул у его ног. У Аббаса перехватило дыхание. Падая, нападавший полоснул-таки его по боку кинжалом.

Юноша обернулся, выхватывая меч и зная, что прятавшиеся в тени подельники ряженого теперь у него прямо за спиной.

Он попытался было спастись бегством, но поверженный в капюшоне вцепился ему в ногу. Аббас нанес мечом колющий удар сверху вниз и почувствовал хруст кости под лезвием. Мужчина вскрикнул от боли и разжал хватку.

Но его уже окружили. Аббас отступал, пятясь, пока не оказался приперт спиной к холодному камню моста. Он услышал, как его гондольер поспешно отчаливает, отталкиваясь багром от ступеней. И тут же тени ожили; двое подскочили с боков, и оба были отнюдь не столь дерзки и неопытны, как все еще корчившийся у его ног в предсмертных муках первый убийца. Аббас рассек воздух вокруг себя мечом, и эти двое отступили обратно в сумрак.

Но еще одного их сообщника он и заметить не успел. Просто на луну вдруг упала тень, а ему на голову и плечи – сеть. Аббас попытался ее сбросить, но споткнулся об умирающего и упал, и оба они оказались в одном улове. От попыток выпутаться сеть только сильнее затягивалась. Тут еще и умирающий напомнил Аббасу, что с кинжалом до сих пор не распрощался.

Он пронзительно закричал от жгучей боли в лице. Но тут они на него и обрушились, и от удара чем-то тяжелым по затылку юноша провалился в темноту.

Когда он открыл глаза, вокруг не было ни малейшего просвета. Чувствовался лишь затхлый запах застоявшейся в трюме воды и медленный плеск волн о корпус судна. И было там кое-что еще, знакомое ему по полю боя: трупный запах.

Кем бы ни были напавшие на него, это точно были не уличные головорезы ради денег. Они же его вырубили, когда он запутался в сети, и легко могли добить, но делать этого не стали. Он попытался пошевелиться, но обнаружил себя прочно связанным по рукам и ногам. Лицо горело огнем.

Аббас попытался здраво рассудить о своем незавидном положении.

Должно быть, это люди Гонзаги. Если письмо написала Джулия, значит, она его нарочно заманила в эту ловушку; но не исключено, что письмо вышло из-под руки ее отца. Ему хотелось на это надеяться. Но почему они его просто не убили и не швырнули в канал?

Тут донеслись шаги по сходням и мужские голоса. Люк распахнулся, и в трюм хлынул свет факела. Юноша повернул голову и оказался лицом к лицу с тем самым незнакомцем в капюшоне с моста. Тот был мертв. Рядом лежал еще один труп – какая-то старуха в черном с перерезанным горлом.

Он услышал мужской смех. Мучители его были, как на подбор, бородатыми босяками из матросни того пошиба, что вербуется прямо на причале в Маргеро за поденную плату в несколько денариев. Один из них, обдав Аббаса смрадом дешевого вина и немытого тела, склонился над ним и поднес пылающий факел к самому лицу.

– Ну-ка, мальчик мой, поглядим. Неважнецки ты теперь выглядишь, бывший красавчик. Бартоломео-то тебе щеку напополам раскроил, прежде чем помер. Но тебе до этого скоро дела не будет. Даже очень скоро.

Двое других позади него снова разразились смехом.

Он склонился еще ближе к лицу Аббаса.

– А видишь, кто тут рядом с Бартоломео? Это бывшая дуэнья Гонзаги. Настоящий бой нам дала, а как же. Только не особо ей это помогло. Тебе свинью резать доводилось? Было чуток похоже. – Он ухмыльнулся. – Но ей еще повезло по сравнению с тобой, это факт. Тебе еще захочется поменяться с нею местами этой ночкой.

Один из троицы рассек путы на щиколотках, а другой стянул с юноши штаны. Они схватили его за колени и насильно раздвинули ноги. Аббас кричал от ужаса и пытался отбрыкиваться, но они были намного сильнее его.

Первый выхватил нож. Аббас извивался, сопротивляясь. Теперь он знал, почему его не прикончили прямо на Античном мосту.

– Ты хотел, чтобы дочь синьора Гонзаги поигралась с этими игрушками, так ведь? Ну так ты не против, если мы их ей передадим через консиляторе, чтобы он их своей дочери мог лично преподнести?

От ужаса у него разжался мочевой пузырь, и троица заржала.

– Прощайся с ними, мавр, – фыркнул главарь. Лезвие блеснуло в свете факела, и мир обратился в пылающий ад.

Молочный рассвет. Гондолы в черных бархатных драпировках одна за другой выныривали из-под моста Молино и в полной тишине скользили дальше из затона Милосердия через лагуну к кладбищенскому острову Сан-Микеле. Джулия провожала их взглядом, пока они не растворились в тумане.

Отец отсылал ее в монастырь в Брешии дожидаться там того, что сам он называл «радостным случаем ее свадьбы». Она же все думала о своем последнем дневном свидании на борту той гондолы. «Нужно было мне тогда ответить “да”, – думала она. – Это был мой единственный шанс, а я его отринула. Теперь меня точно похоронят заживо».

Часть 3
Весенняя роза

Глава 23

Стамбул, 1528 г.

Поля подсолнухов слепили глаза. По другую сторону Рога в пыльном янтаре за серыми земляными валами проступала рябь города, и некоторые девушки впервые видели такую панораму. Сегодня весь гарем вывезли в каиках – каноэ с навесами – на прогулку по Босфору, сулившую желанное отдохновение от гнетущей монотонности Старого дворца.

Девушки сплетничали на сине-багровых персидских коврах в тени кипарисов, а гедычлы подавали им на серебряных подносах персики и виноград; музыканты услаждали их слух игрой на флейтах и виолах; груды шелковых подушек оберегали их изнеженные тела от грубого соприкосновения с жесткой землей; ручные медведи послушно танцевали перед ними на задних лапах среди изумрудной травы.

Гюльбахар держалась особняком. Одна из ее гедычлы поднесла ей зеркало и держала перед ней, пока она прихорашивалась. Ручка его была инкрустирована сапфирами, а преподнес ей это зеркало в дар лично Сулейман после рождения у них Мустафы. Изучив свое отражение, она поправила выбившийся локон волос.

Остальные девушки внимательно за нею наблюдали.

– А где Хюррем? – вдруг спросила одна из них.

– Кызляр-агасы говорит, что она с Сулейманом, – ответила другая. – Он теперь при ней проводит все дни напролет, не говоря уже о ночах.

Сирхан, черноволосая персиянка, отправила в рот виноградину и сообщила:

– На базарах шепчут, что она ведьма и приворожила Властелина земли каким-то заговором.

– Вы только взгляните на нее, – шепотом сказала другая, глядя на Гюльбахар, которой ее гедычлы как раз принялась расчесывать волосы. – Воистину красавица! Если Владыка жизни даже на нее больше смотреть не желает, у нас-то, остальных, выходит, и вовсе ни малейшего шанса нет, или я не права?

– Так говорят, даже сам великий визирь боится Хюррем, – сказала Сирхан. – Кызляр-агасы мне сказал, что султан теперь с нею и политику свою обсуждает, и за советами о ведении военных кампаний отправляется прямиком к ней.

– У кызляр-агасы плодовитое воображение.

– Он клянется, что это истинная правда.

– Будь так, великий визирь ее давно бы повелел утопить в Босфоре.

– А вдруг он не властен? – сказала Сирхан, и все они погрузились в молчание. Что тут правда, а что домыслы? Разве может кто-то располагать большей властью, чем великий визирь? – В любом случае, Гюльбахар мне жаль, – добавила Сирхан. – Владыка жизни ее обесчестил.

– Так ведь Гюльбахар – по-прежнему первая кадын, – возразила другая девушка. – И однажды она станет валиде-султан. Придет еще ее день.

– Говорят, Аллах наказывает Владыку жизни за то, что сделал ведьму своей кадын. Недаром же его последний сын умер в колыбели.

– Ну так у Хюррем от него по-прежнему еще и три живых сына имеется.

– Только ни один из них в жизни не сравнится с Мустафой, – сказала еще одна девушка. На этом их разговор закончился, а внимание переключилось обратно на пляшущих медведей.

Одну сплетню из числа нашептанных ею кызляром-агасы Сирхан предпочла сохранить при себе: Хюррем замышляет избавиться от Мустафы.

Среди резных киосков и декоративных прудов царила тишина, лишь подчеркиваемая вздохами ветра в кронах каштанов да нежным журчанием воды в опоясанных орнаментами фонтанах на фоне пасущихся на лужайках непуганых газелей.

Сулейману всегда нравилось здесь гулять, собираясь с мыслями и отдыхая от бесконечных требований Дивана и увещеваний гарема. Когда-то он выходил сюда в одиночестве. Позднее стал это делать в сопровождении верной спутницы. Последние пять лет его жизни были воистину многократно благословенны, думал он. По возвращении с охоты в Эдирне вскоре после их первого соития он обнаружил Хюррем уже полнящейся новой жизнью. А в начале следующего года она принесла ему сына.

Восторгов матери султан не разделял. В то время как она праздновала укрепление рода Османов, он погрузился в раздумья о неизбежных будущих конфликтах. Ему ли было не знать, как именно его собственный отец обеспечил ему место на престоле? Сулейман опасался, что и его сыновья пойдут на подобное.

Хюррем была его второй кадын, но всю свою привязанность он переключил именно на нее. Гюльбахар так долго пробыла его единственным светочем, но так и не стала той, с кем он мог бы разделить бремя своего султанства. Эта доля выпала Ибрагиму.

Но когда Ахмед-паша поднял в Египте восстание, Ибрагима пришлось отправить на его подавление. А пока друга не было, он стал обсуждать государственные проблемы с Хюррем, и, к его удивлению, она оказалась не по годам искушенной и обладающей врожденным пониманием тонкостей придворной политики. И Сулейман продолжил доверяться ей и по возвращении друга. Тем более что своей осмотрительностью она выгодно отличалась от не в меру агрессивного Ибрагима.

Она открыла ему целый новый мир. Не в пример безропотной и предсказуемой Гюльбахар Хюррем его раз за разом удивляла. При одном посещении она могла предстать угрюмой, но страстной; при другом – веселой и игривой. Она могла то умиротворять его своим пением и игрой на виоле, то возбуждать своими танцами. Могла предстать перед ним в наряде мальчика в солдатской тунике или в образе танцовщицы в тончайшем газе. Он никогда не знал, чего именно ждать от нее, но она всякий раз являла ему чудеса бесподобного дара предугадывать его настроения.

Правда, ее жажда занятий любовью была богопротивна, и он знал, что рано или поздно он должен будет отослать ее к муфтию на перевоспитание. Но пока что неверная душа ее доставляла ему лишь бесконечные наслаждения. Один возглас экстаза приносил ему больше удовольствия, чем все унижения иностранных послов перед Диваном, вместе взятые.

Хюррем была теперь его единственной радостью; все прочее – долгом.

Сама Хюррем тем временем заботливо выпестовала их дружбу с валиде, а природа помогла скрепить их союз, послав ей еще двух сыновей. Подкачала она лишь на четвертый раз, когда родила двойню. Мальчик Абдулла умер, а его сестре Михримах было теперь три года.

Столь же преданной матерью, как Гюльбахар, она не была, но это Сулеймана не тревожило; он хотел Хюррем всецело для себя.

– Хочу с тобою поговорить, – сказал он ей на прогулке по саду.

– Да, мой господин?

– Это снова венгерский вопрос. Фердинанд отправляет посла на переговоры с нами. Он же не знает, что их князь Запольский еще раньше послал своего человека к Ибрагиму и они обо всем тайно договорились.

Проблему ей объяснять было не нужно; Хюррем и так все узнала о перипетиях внешней политики тех лет, просто внимательно прислушиваясь к нему.

Армия Сулеймана под командованием Ибрагима сокрушила венгров на Дунае в битве при Мохаче двумя годами ранее. Их король при бегстве утонул в болоте, придавленный лошадью. Но, поскольку Венгрия расположена далековато для постоянной оккупации, Сулейман после той победы вывел войска, – и страна обратилась в пустошь, за владычество над которой теперь воюют между собой местные воеводы-разбойники во главе с Запольским и великое семейство Габсбургов в лице Фердинанда. Но ни тем, ни другим к власти над этой землей теперь не прийти без предварительного согласования условий с ним, султаном.

– И каковы твои мысли на этот счет, мой господин?

– А зачем мне теперь вообще иметь дело хоть с тем, хоть с другим? Отныне я сам и есть король Венгрии!

– Да, но тогда тебе каждое лето придется отправлять туда армию на повторное покорение годом ранее завоеванных земель. Однажды ты от этого просто устанешь.

– Приблудные собаки всегда скребутся в дверь, почуяв запах объедков.

– Так заведи себе цепного пса, чтобы их отгонять!

– Запольский – самозванец. Какой из него король?!

– А что есть король? Не корона делает короля, а меч. Сделай Запольского своим цепным псом, и пусть себе носит железяку на голове. А взамен потребуй с него дань и свободный проход для твоей армии. Нет границы – нет вопросов, что ты его хозяин.

– У Запольского не хватит сил сдерживать войска Фердинанда.

– Он сможет удерживать границы до той поры, пока против него там не соберется армия, которая по-настоящему заслуживает твоего внимания. Да и тогда ты еще можешь использовать Запольского для того, чтобы выманить Фердинанда в чистое поле на битву, а там пусть хоть оба канут в болото, как их предшественник.

– Очень даже хорошо. Значит, Запольский?

– Если только мой господин сочтет должным внять моему совету. Я всецело уповаю на твою мудрость.

Сулейман кивнул, вполне удовлетворенный дипломатичностью Хюррем. Воистину редкое сокровище!

Сулейман и Гюльбахар откушали кебабы из баранины на серебряных шампурах под розовую воду из изникских чаш. После того как гедычлы убрала посуду, долго сидели молча.

– Я тебя чем-то обидела, мой господин? – вымолвила наконец Гюльбахар.

– Нет. А что?

– Ты столько месяцев меня не просишь. Если и приходишь, то лишь проведать Мустафу.

– Не тебе с меня спрашивать.

Гюльбахар понурила голову. Сулейману стало ее жалко: она же была доброй женой. Если чего и просила у него, то разве что немного венецианского атласа, багдадского шелка или черепаховый гребень какой. А главное – это же она принесла ему Мустафу.

Он ее обидеть вовсе не хотел, но каждое мгновение с нею порождало невольные сравнения с Хюррем и лишь усиливало его нетерпеливое раздражение.

Наконец он поднялся на ноги. Гюльбахар удивленно взглянула на него снизу вверх.

– Вы уже уходите, мой господин?

– Меня ждут дела государственной важности.

– Хюррем.

Нарушение протокола было непростительным, но Сулейман решил его проигнорировать.

– Мое почтение, сударыня, – сказал он и удалился.

В Старом дворце царил вечный сумрак. Даже летом солнцу было не изгнать все тени из этого лабиринта бесконечных коридоров среди комнат с темными стенами. Это был мир покрытых пылью тусклых светильников и веками не мытых вычурных зеркал. Черноокие женщины с рубинами в волосах проступали и исчезали во мраке лестничных клеток подобно призракам, не дождавшимся своего часа и канувшим в забвение.

Недоброе настроение передалось и Хюррем. «Однажды и меня может ждать подобная участь», – подумала она.

Она ведь так далеко зашла. Подарила ему сыновей и даже исхитрилась отвадить его от этого запущенного склада утех. Все это далось ей нелегко. Вынашивание детей истощало силы, а после родов ей всякий раз приходилось сдаваться на милость Муоми с ее колдовскими массажами и флакончиками со зловонными зельями, чтобы восстановить фигуру. Детей же приходилось доверять кормилицам, чтобы они не иссушили груди ей самой.

Однако все это по-прежнему могло быть с легкостью отнято у нее во мгновение ока.

Прадед Сулеймана, прозванный Завоевателем, создал прецедент на все времена, оставив в наследство потомкам следующий кровавый канун:

Улемы объявили допустимым, что, кто бы из моих достославных детей и внуков ни взошел на престол, он может ради обеспечения мира во всем мире приказать казнить своих братьев. И да будут они отныне и вовеки действовать соответственно.

Она знала, что, умри вдруг Сулейман, новым султаном станет Мустафа. Сама она окажется тогда в лучшем случае в изгнании, а сыновей ее точно истребят.

– Муоми!

Ее гедычлы явилась на зов мгновенно. Она всегда кружила наготове в пределах слышимости за дверью.

– Да, моя госпожа?

– Хочу, чтобы ты сделала для меня одну вещь.

Глава 24

В подвальных каменных кухнях Старого дворца было тесно и душно, пахло специями, потом и паром. От открытых очагов волнами шел жар, воздух полнился дребезгом горшков и чайников. Повара кричали на подручных и друг на друга, а между ними сновали среди всего этого чада и гвалта гедычлы в никабах с блюдами и чаями на подносах.

В такой суете запаренные пажи, слуги и повара попросту не обратили внимания на высокую черную женщину с подносом апельсинов. Да если бы и обратили, то и самые наблюдательные едва ли заметили бы, что пришла она с одним подносом, а ушла с другим.

К четырнадцати годам Мустафа обладал всем, о чем только мог мечтать Сулейман, рисуя себе образ достойного сына и наследника. Как всякий принц, учился он в школе при дворце вместе с отборными призывниками по девширме, уникальной османской системе. Он блестяще владел конем и саблей, был общителен и пользовался авторитетом и популярностью. Он сделался любимцем янычар, собиравшихся поболеть за него на ипподроме во время игр в джерид – конный бой с метанием деревянных копий. И школяром он был одаренным: легко усваивал и Коран, и персидский, и математику.

Однако сегодня сын предстал со сливой над совсем заплывшим правым глазом. Сулейман с притворным ужасом покачал головой, когда тот преклонил колени, чтобы поцеловать перстень с рубином на его правой руке.

– Что это с тобою приключилось?

– Получил копьем, играя в джерид, – ответила за сына Гюльбахар. – Скажи ему, чтобы впредь был поосторожнее. Мои слова до него, похоже, не доходят.

– Мне что, и вправду быть поосторожнее, отец? – спросил Мустафа с усмешкой.

– Тебе нужно поостеречься пропускать удары слишком часто.

– Да он бы целыми днями в седле проводил, будь на то его воля, – сказала Гюльбахар.

– В этом нет ничего плохого. Были же времена, когда у рода Османов не было ни дворцов, чтобы рассиживаться, ни законов, чтобы над ними корпеть. Так что хорошо, что будущий султан прочувствовал, каково это – быть в седле.

Надо же, какой высокий мальчик вырос, подумал Сулейман. Сын уже был ростом с него самого, хотя борода только начала пробиваться на его лице. Глаза горели юношеской жаждой жизни. «А я в его возрасте пребывал в полном ужасе и лишь гадал, когда уже тень Селима упадет на мое лицо. Слава Аллаху, что избавил Мустафу от подобного отца».

Гюльбахар села на диван и сложила руки на коленях.

– А теперь оставь нас, Мустафа, я хочу поговорить с владыкой жизни наедине.

Мустафа сказал салам отцу, поцеловал в щеку мать и покинул комнату.

– Ты с ним слишком сурова, – сказал Сулейман сразу после ухода сына.

– Приходится. Он – все, что у меня есть.

– Юноше нужно вкушать радостей юности, пока это возможно. А обязанностей у него так или иначе скоро будет предостаточно.

– Каждый день он приносит с ипподрома какую-нибудь новую травму. На прошлой неделе трижды вылетел из седла. А что, если его убьют в этой дурацкой игре?

– На все воля Аллаха.

– Тебя что, даже не тревожит, что с ним может случиться?

– Султан должен быть еще и воином, а не только правителем. А от шрамов с ипподрома он только окрепнет. Сама-то ты как?

– Тебя это разве интересует? Ты ведь приходишь сюда только ради того, чтобы увидеться с Мустафой.

– Это мое право.

– А у меня, значит, никаких прав больше нет?

Ей не нужно было ему об этом напоминать. Он и так знал, что пренебрег своим долгом, не явившись к Гюльбахар в ту ночь, когда настал ее черед. Каждой кадын, согласно обычаю, причиталось не менее одной ночи в неделю наедине с султаном.

Но она тут не хозяйка, чтобы его попрекать! Он вскочил на ноги.

– Ты, может, и первая кадын, но ты по-прежнему моя рабыня. Вот и соизволь делать как я тебе велю, и не смей ничего и никогда спрашивать с меня.

– А ведь было время, когда тебе и в голову бы не пришло разговаривать со мною на таких тонах, – пробормотала она, понурив голову. – Вот ведь до чего Хюррем тебя околдовала. Она хочет владычества над всем гаремом – включая даже тебя.

– А ты разве не этого же хочешь?

Она подняла глаза.

– Я хочу просто служить тебе.

– Вот и служи мне тем, что будешь отныне хранить молчание, – сказал он.

Поздним вечером после последней молитвы безмолвные пажи принесли Мустафе ужин на золотом подносе. Там были мелкие кубики пряного жареного мяса, фаршированные рисом кабачки, инжир в сметане и свежие апельсины.

Еду подали в сине-белых фарфоровых чашах с филигранной ручной росписью. Слуга, как заведено, отведал понемногу каждого блюда, чтобы удостовериться в отсутствии яда, и, поклонившись, удалился. Мустафа сидел, скрестив ноги, на ковре и вкушал трапезу в полной тишине. Время от времени он поднимал указательный палец правой руки, и по этому знаку паж, сделав шаг вперед, подливал ему в золотой кубок шербета.

Покончив с едой, Мустафа выбрал себе апельсин, содрал кожу с одного бока и попробовал плод на вкус: суховат и кисловат. Он бросил цитрус на поднос и отодвинул тот от себя, давая понять, что трапеза окончена.

Тут же вперед выступил другой паж с чашей воды с благовонной отдушкой. Мустафа омыл в ней пальцы и дал пажу их обсушить. Затем он поднялся и отправился к себе в опочивальню. Согласно обычаю, прислуге дозволялось подъедать за господами, и, покидая комнату, Мустафа успел заметить краем глаза, как пажи набросились на оставленные им объедки подобно своре голодных бездомных псов.

Тем временем другие слуги успели расстелить ему спальный матрац, но ко сну его отнюдь не клонило. Мустафа присел за стойку с Кораном и успел прочесть при свете свечи две сутры, прежде чем желудок его скрутил первый острый спазм.

К приходу Гюльбахар пажи, подававшие принцу ужин, были уже мертвы. Сам же Мустафа был бледен, его трясло, но все-таки он был еще жив. Дворцовый лекарь дал ему рвотное, и сын ее начал со стоном отрыгивать остатки содержимого и так уже практически пустого, но снова взбунтовавшегося желудка.

После этого Гюльбахар положила голову сына себе на руки, как младенца. Должно быть, совсем болен, подумала она, если позволяет мне такое.

– Как вы могли это допустить?! – кричала она на и без того перепуганную стражу. – Кто это сделал с моим сыном?!

– Клянусь, мы их найдем, – заверял ее капы-ага, а сам думал: священной бородой пророка клянусь, что найду; ведь если бы Мустафа умер, вялилась бы уже завтра моя голова на Вратах блаженства.

Гюльбахар баюкала голову Мустафы на руках, рыдая от ярости и страха.

Дегустатора Мустафы тем временем доставили в пыточную к главному палачу. Там он в паузах между криками боли настаивал на своей невиновности. Однако полезные показания он там так или иначе дал, пусть и бессловесные: ему просто скормили поочередно остатки всех блюд, поданных Мустафе на ужин, дабы выяснить, что именно было приправлено ядом.

– Апельсины, – доложил лекарь. – Они каким-то образом сумели отравить апельсины.

Сулейман приказал допросить с пристрастием всех до единого, кто имел хоть малейшее отношение к приготовлению вечерней трапезы для принца. Двое поваров умерли под пытками, моля о пощаде.

Но правда так никогда и не всплыла.