Первый человек в Риме

Как только Сулла-старший был уложен на соломенный тюфяк, старый преподаватель риторики уселся на единственный имеющийся в комнате стул и стал выпытывать у мальчика все, что тот знал об истории своей семьи. В конце концов Миртон объяснил, кто он сам такой, и предложил бесплатно обучать мальчика чтению и письму. Бедственное положение Суллы ужаснуло его. Корнелий, патриций, вынужденный всю свою жизнь прозябать в нищете где-то среди публичных домов в римских трущобах? Даже думать об этом невыносимо! По крайней мере, мальчик должен быть в состоянии зарабатывать на жизнь как служащий или писец. А что, если каким-то чудом судьба улыбнется Сулле и у него появится возможность вести достойный образ жизни? Неграмотность может стать этому помехой!

Сулла согласился учиться, но не бесплатно. Промышляя воровством, он мог платить старому Квинту Гавию Миртону то серебряным денарием, то жирной курицей. А когда подрос, за этот серебряный денарий он стал продавать себя. Если Миртон и подозревал, что эти платежи – цена чести, то никогда не говорил об этом. Он был достаточно умен, чтобы понять: отдавая деньги, мальчик демонстрировал, как высоко ценит он неожиданную возможность учиться. Поэтому Миртон всегда брал эти монеты с видимым удовольствием и благодарностью и никогда не давал Сулле повода догадаться, насколько болезненно воспринимает источник доходов мальчика.

Изучать риторику под руководством известного судебного адвоката – несбыточная мечта. Сулла знал, что ей не суждено осуществиться. И это придавало дополнительную ценность скромным усилиям Квинта Гавия Миртона. Благодаря Миртону он мог говорить на чистейшем классическом греческом и овладел основами риторики. У Миртона имелась огромная библиотека, и Сулла читал – Гомера, Пиндара, Гесиода, Платона, Менандра и Эратосфена, Евклида и Архимеда. Он читал и на латыни – Энния, Акция, Кассия Гемину, Катона Цензора. С трудом осиливая каждый свиток, попадающий в его руки, юноша открыл для себя мир, где мог на несколько драгоценных часов забыть о своей неприглядной жизни, – мир благородных героев и великих подвигов, научных фактов и философских фантазий. К счастью, единственной ценностью, не утраченной пьяницей-отцом задолго до рождения мальчика, был превосходный латинский язык. Поэтому Сулла не имел причины стыдиться своей латыни. Он великолепно говорил на жаргоне Субуры, беднейшей и наиболее перенаселенной части Рима, а также и на правильной латыни. Это давало ему возможность свободно вращаться в любых слоях римского общества.

Небольшая школа Квинта Гавия Миртона располагалась в тихом закоулке открытого продовольственного рынка, где продавали специи и цветы, позади Римского форума. Поскольку Миртон не мог позволить себе иметь собственное помещение, ему приходилось преподавать в общественном месте. Старый учитель частенько говаривал: «Где лучше вдалбливать знания в крепкие римские черепа, как не среди пьянящего аромата роз и фиалок, перца и корицы?»

Должность домашнего наставника какого-нибудь избалованного плебейского молокососа была не для Миртона. Не прельщала его и перспектива обучать полдюжины благородных отпрысков – в соответствующих классах, благопристойно изолированных от грохота улиц. Нет, Миртон просто приказывал своему единственному рабу водрузить для него высокий стул и расставить скамейки для учеников – там, где о них не будут спотыкаться. И принимался учить – чтению, письму, арифметике – на открытом воздухе, перебиваемый пронзительными выкриками торговцев и покупателей. Его любили; к тому же он брал со скидкой за обучение детей, чьи отцы владели палатками на рынке, – иначе его давно заставили бы перебраться куда-нибудь в другое место. И так продолжалось до самой его смерти. Миртон умер, когда Сулле исполнилось пятнадцать.

Миртон брал с каждого ученика десять сестерциев в неделю. У него всегда обучалось десять – пятнадцать детей (больше мальчиков, чем девочек, но девочки были всегда). Около пяти тысяч сестерциев в год. Две тысячи он платил за довольно приличную большую комнату в доме, принадлежащем одному из его бывших учеников. Около тысячи в год уходило на то, чтобы прилично питаться самому и кормить старого преданного раба. Остальное он тратил на книги. По случаю праздника или в те дни, когда рынок был закрыт, занятий в школе Миртона не проводилось. В такие дни учителя можно было найти в библиотеках или книжных магазинах и издательствах на Аргилете – широкой улице, пролегающей от Римского форума мимо базилики Эмилия и здания сената.

– Ты только подумай, Луций Корнелий, – бывало, говорил он, когда оставался с мальчиком наедине после окончания занятий, – где-то в этом огромном мире какой-нибудь мужчина или женщина прячет у себя работы Аристотеля! Если бы ты только знал, как я хочу прочесть произведения этого человека! Какие всеобъемлющие труды, какой ум! Ты только вообрази – наставник Александра Великого! Говорят, он писал абсолютно обо всем… Добро и зло, звезды и атомы, душа и преисподняя, собаки и кошки, листва и мускулы, боги и люди, системы мышления и хаос безумия – все занимало его мысли. Каким наслаждением было бы погрузиться в его утерянные труды!

Потом Миртон пожимал плечами, всасывал воздух сквозь зубы – раздражающая привычка, за которую десятилетиями ученики передразнивали его за спиной, – разочарованно хлопал ладонями и начинал копаться в книгах, вдыхая резкий запах кожаных переплетов и хорошей бумаги.

– Ничего, ничего, – говаривал он, – стоит ли жаловаться, когда у меня есть Гомер и Платон.

Он умер в холодную пору, вскоре после того, как его старый раб поскользнулся на обледенелых ступеньках и сломал себе шею. «Поразительно, – подумал Сулла тогда, – когда нить, издавна связывающая двух людей, резко обрывается, оба уходят». И после смерти старого учителя стало особенно видно, насколько все его любили. Не для Квинта Гавия Миртона было отвратительное, унизительное погребение за пределами городской стены в известковых ямах для неимущих. Внушительная процессия, профессиональные плакальщицы, надгробное слово… Погребальный костер источал аромат мирра и ладана, иерихонского бальзама. Красивая каменная гробница. Заплатили хранителям книг регистрации умерших в храме Венеры Либитины – это сделал владелец похоронного бюро. Похороны были организованы и оплачены двумя поколениями учеников, которые искренне оплакивали смерть своего старого наставника.

В толпе, провожающей Квинта Гавия Миртона из города к месту захоронения, Сулла шел с сухими глазами и высоко поднятой головой. Бросил несколько роз в разгоревшийся погребальный костер и внес свою долю – серебряный денарий. А позднее, после того как его отец вновь напился до бесчувствия, а его несчастная сестра, насколько могла, прибралась, Сулла сел в углу комнаты, где они жили в то время втроем, и задумался над неожиданно свалившимся на него богатством. Он просто не мог поверить своему счастью. Квинт Гавий Миртон оставил распоряжения относительно своей смерти так же четко и ясно, как раньше организовывал свою жизнь. Его завещание было зарегистрировано и отдано на хранение весталкам. Совсем небольшой документ, поскольку денег у старика не водилось. Все, что он мог завещать, – книги и его любимую модель Солнца, Луны и планет, вращающихся вокруг Земли, – он оставил Сулле.

Сулла горько заплакал: ушел его лучший, самый дорогой и искренний друг. Всю свою жизнь он будет помнить о маленькой библиотеке Миртона и о своем учителе.

– Придет день, Квинт Гавий, – с трудом проговорил он, – и я найду утраченные работы Аристотеля.

Конечно, ему не удалось сберечь книги и модель. Однажды Сулла пришел домой и обнаружил, что в углу, где он спал, не осталось ничего, кроме соломенного тюфяка. Отец забрал все сокровища Квинта Гавия Миртона и продал, чтобы купить себе выпивку. За всю их жизнь с отцом это был единственный случай, когда Сулла чуть не стал отцеубийцей. К счастью, сестра встала между ними – и он опомнился. Вскоре после этого она вышла замуж за своего Нония и уехала с ним в Пицен. А Сулла ничего не забыл и так и не простил отца. И даже в конце жизни, когда у него уже будут тысячи книг и полсотни моделей Вселенной, он все еще будет жалеть о потерянной библиотеке Квинта Гавия Миртона и помнить о своем горе.

Воспоминания пронеслись. Сулла вернулся к настоящему – к размалеванной, топорной группе Аполлона и Дафны. Скользнув взглядом далее, он наткнулся на еще более ужасную статую Персея с головой горгоны. Рывком вскочил он со скамьи, почувствовав в себе достаточно сил для встречи со Стихом. Твердой походкой Сулла прошел через сад в таблиний – кабинет, комнату, предназначенную исключительно для главы семьи. Но в силу отсутствия такового таблиний был предоставлен Сулле – единственному мужчине в доме.

Сулла вошел как раз в тот момент, когда прыщавый низкорослый бездельник набивал рот засахаренными фигами и тыкал липкими пальцами в книги, количество которых на стенных полках хоть и медленно, но увеличивалось.

Завидев Суллу, Стих поспешно отдернул руки, издав при этом звук, похожий на тонкое ржание.

– К счастью, мне известно, что ты слишком глуп, чтобы уметь читать, – сказал Сулла, щелкнув пальцами слуге, стоящему в дверях. – Поди сюда, – велел он смазливому греку, который не стоил и десятой доли той суммы, что отвалила за него Клитумна. – Принеси воду и чистую тряпку и убери грязь за господином Стихом.

Злобный, пугающий взгляд Суллы так и сверлил Стиха. Тот безуспешно пытался вытереть запачканные сиропом руки о свою дорогую тунику.

– Я хочу, чтобы ты наконец выкинул из головы мысль найти у меня книжки с похабными картинками! Их у меня нет. Мне они не нужны. Такие книжки – для людей, у которых кишка тонка что-либо сделать. Например, для таких, как ты, Стих.

– Настанет день, – сказал Стих, – когда этот дом и все, что в нем, будет моим. Тогда ты больше не будешь таким высокомерным!

– Надеюсь, ты много жертвуешь богам, чтобы отдалить этот день, Луций Гавий, потому что это будет твой последний день. Если бы не Клитумна, я давно уже разрубил бы тебя на мелкие кусочки и скормил собакам.

Стих, вскинув бровь, уставился на тогу, обтекающую мощную фигуру Суллы. Не то чтобы он боялся Суллы… Он слишком давно знает его. Но – чувствовал некую опасность и потому предпочел отступить. Благоразумие, усиленное сознанием того, что глупая стареющая тетка Клити рабски предана этому человеку.

Сегодня, приехав час назад, Стих застал свою тетку и ее наперсницу Никополис в полном расстройстве, потому что их дорогой Луций Корнелий, видите ли, покинул дом в гневе. Когда Стих выпытал у Клитумны всю историю, от Метробия до заключительного скандала, его чуть не стошнило.

Поэтому сейчас он плюхнулся в кресло Суллы и сказал:

– Ну-ну, сегодня мы выглядим как истинные римляне! Мы присутствовали на инаугурации консулов, да? Смех да и только! Твой род и вполовину не так знатен, как мой.

Сулла выдернул наглеца из кресла, так сильно сжав руками его челюсти, что жертва не смогла издать ни звука. Когда же Стих вновь обрел способность дышать, он увидел выражение лица Суллы, и желание закричать у него пропало. Он только стоял, оцепенев, как истукан.

– История моего рода, – проговорил почти вежливо Сулла, – тебя не касается. А теперь – вон из моей комнаты!

– Эта комната не вечно будет твоей! – задыхаясь, выкрикнул Стих, поспешно направился к двери и почти столкнулся с рабом, который возвращался с тазом и тряпкой в руках.

– Не рассчитывай на это! – крикнул ему вдогонку Сулла.

Дорогостоящий раб бочком втиснулся в комнату, стараясь быть как можно более незаметным. Сулла брезгливо посмотрел на него сверху вниз.

– Ты, жеманный цветочек, прибери здесь все, – сказал он и ушел искать женщин.

Стих быстрее Суллы оказался у Клитумны, которая закрылась со своим драгоценным племянником и, как доложил управляющий, не велела беспокоить. Поэтому Сулла прошел по колоннаде, окружающей внутренний сад, к анфиладе комнат, где обитала Никополис.

Из кухни, расположенной в дальнем конце сада, доносился аромат чабреца. В помещении, помимо кухни, имелись также ванная и прачечная. Как в большинстве домов на Палатине, дом Клитумны был подсоединен к водопроводу и канализации. Таким образом, не нужно было ходить за водой к общественному фонтану и нести ночные горшки в ближайшую общественную уборную.

– Знаешь, Луций Корнелий, – произнесла Никополис, откладывая вышивание, – если бы ты хоть иногда забывал о своих аристократических амбициях, это пошло бы тебе на пользу.

Вздохнув, он удобно устроился на ложе, кутаясь в тогу, чтобы согреться, – в комнате было прохладно. Служанка по прозвищу Вифи сняла с него зимнюю обувь. Вифи была хорошенькая жизнерадостная девушка с труднопроизносимым именем, родом из далекой Вифинии. Клитумна взяла ее у племянника, заплатив недорого, но оказалось, что нечаянно приобрела сокровище.

Закончив расшнуровывать ботинки, девушка быстро вышла и почти сразу же вернулась с парой толстых теплых носков, которые натянула на красивые белоснежные ноги Суллы.

– Спасибо, Вифи. – Он улыбнулся девушке и небрежно взъерошил ей волосы.

Служанка вся так и засияла. «Смешное маленькое существо», – подумал он с нежностью, удивившей его самого. Но потом он понял, что она напоминает ему соседку – Юлиллу…

– Что ты имеешь в виду? – спросил он Никополис.

– Почему Стих, это маленькое, жадное пресмыкающееся, должен унаследовать все, когда Клитумна соединится со своими сомнительными предками? Если бы ты хоть чуть-чуть изменил тактику, Луций Корнелий, дорогой мой друг, бóльшую часть она оставила бы именно тебе. А у нее много, поверь мне!

– Что он там делает? Скулит, что я побил его? – спросил Сулла, взяв у Вифи блюдо с орехами и вновь улыбнувшись ей.

– Конечно! Да еще приукрасил, я уверена. Я ни в коей мере не осуждаю тебя. Он отвратительный. Но он ее единственный кровный родственник, и она любит его, поэтому не видит его недостатков. Но тебя она любит больше, заносчивый ты негодник! Поэтому, когда ты в следующий раз с ней встретишься, не будь надменным и гордым. Лучше преподнеси сцену с Липучкой Стихом в таком виде, чтобы затмить все, что он наговорил.

Он смотрел на нее почти заинтригованный, однако не без доли скепсиса.

– Нет. Она не такая дура, чтобы клюнуть на это.

– О дорогой мой Луций! Когда ты захочешь, ты можешь заставить любую женщину проглотить любой крючок. Попробуй! Только разок! Ради меня! – умоляла Никополис.

– Нет. Я окажусь в дураках, Ники.

– Ты ведь знаешь, что не окажешься, – настаивала Никополис.

– Никакие деньги в мире не заставят меня унижаться перед такими, как Клитумна!

– Всех денег в мире у нее нет, но достанет на то, чтобы ты стал сенатором, – прошептала искусительница.

– Нет! Это не так. Да, у нее есть этот дом, но она все тратит, а что не тратит она – транжирит этот Липучка Стих.

– Да нет же! Как ты думаешь, почему банкиры ловят каждое ее слово, будто она – добродетельная Корнелия, мать Гракхов? Она вложила в их банки довольно приличное состояние. К тому же она не тратит и половины своего дохода. Кроме этого, отдадим должное Липучке Стиху, он тоже не нуждается. Пока счетовод и управляющий его покойного батюшки способны работать, бизнес Стиха будет процветать.

Сулла рывком вскочил с ложа, складки его тоги освободились.

– Ники, а ты уверена, что не рассказываешь мне сказки?

– Я охотно рассказала бы тебе сказочку-другую, но только не про это, – отозвалась она, вдевая в иголку пурпурную шерстяную и золотую нить.

– Она доживет до ста лет, – спокойно заметил он, вновь опускаясь на ложе. Не чувствуя больше голода, он отдал Вифи блюдо с орехами.

– Согласна, она может дожить до ста лет, – сказала Никополис, проткнув иглой ткань и очень осторожно протягивая блестящую нить. Ее большие черные глаза безмятежно смотрели на Суллу. – А может и не дожить. Ты знаешь, в ее роду не было долгожителей.

За дверью послышался шум. Очевидно, Луций Гавий Стих покидал наконец свою тетку Клитумну.

Сулла встал, служанка обула его в греческие сандалии. Его длинная и широкая тога спадала до самого пола, но он, кажется, не замечал этого.

– Хорошо, Ники, я попробую, но это будет единственный раз, – произнес он и усмехнулся. – Пожелай мне удачи!

Не успела она вымолвить слово, как он уже ушел.

Разговор с Клитумной не клеился. Стих знал, как преподнести историю, а Сулла не мог заставить себя унизиться до оправданий.

– Это ты виноват, Луций Корнелий, – раздраженно сказала Клитумна, нервно теребя унизанными кольцами пальцами дорогую бахрому своей шали. – Ты даже не хочешь постараться примириться с моим бедным мальчиком, в то время как он очень этого хочет!

– Он грязное маленькое ничтожество, – процедил Сулла сквозь зубы.

В этот момент Никополис, подслушивавшая за дверью, грациозно вплыла в комнату и устроилась на скамье рядом с Клитумной. Скромницей посмотрела на Суллу.

– В чем дело? – осведомилась Ники с невинным видом.

– Это все мои два Луция, – пожаловалась Клитумна. – Не хотят ладить… А я так хочу, чтобы они поладили между собой!

Никополис освободила пальцы Клитумны от бахромы, отцепила несколько нитей, зацепившихся за оправу колец, и поднесла ее руку к своей щеке.

– Бедняжка моя! – сочувственно проговорила она. – Твои Луции – просто парочка драчливых петухов.

– Но им придется договориться, – сказала Клитумна, – потому что мой дорогой Луций Гавий на будущей неделе переезжает к нам.

– Тогда съезжаю я! – объявил Сулла.

Обе женщины завизжали: Клитумна – пронзительно, Никополис – как маленький котенок, которому сделали бо-бо.

– Хватит строить из себя деточек! – прошептал Сулла на ухо Клитумне. – Он более или менее знает ситуацию в доме. Как он сможет жить в доме с мужчиной, который спит между двух женщин, одна из которых – его собственная тетка?

Клитумна залилась слезами:

– Но он так хочет переехать ко мне! Как я могу отказать своему родному племяннику?

– Не беспокойся! Не будет меня – не станет и причин для недовольства, – сказал Сулла.

Увидев, что Сулла хочет уйти, Никополис схватила его за руку.

– Сулла, дорогой Сулла, не делай этого! – воскликнула она. – Ты ведь можешь спать со мной, а когда Стиха не будет дома, Клитумна тоже присоединится к нам.

– Хитро придумала! – Клитумна вся напряглась. – Хочешь заграбастать его только для себя, жадная свинья!

Никополис побледнела:

– Ну а что еще ты посоветуешь? Все твоя глупость! Из-за тебя мы попали в такое положение!

– Заткнитесь вы обе! – тихо прорычал Сулла. Все, кто знал его, боялись этого шепота больше, чем крика любого другого мужчины. – Вы так много таскались в театр, что приучились ломать комедию в жизни. Пора взрослеть. Довольно вульгарщины. Меня тошнит от всей этой ситуации, я устал быть мужчиной наполовину!

– Но ты вовсе не наполовину мужчина! Просто ты две половинки. Одна – моя, другая – Ники! – капризно возразила Клитумна.

Трудно сказать, что причиняло бо́льшую боль – ярость или горе. Находясь на грани помешательства, Сулла смотрел на своих мучительниц, не в состоянии ни думать, ни видеть.

– Я не могу так больше! – произнес он вдруг с удивлением в голосе.

– Чепуха! Конечно можешь, – самодовольно возразила Никополис, нисколько не сомневаясь в том, что ее мужчина никуда не денется из-под ее каблука. – А теперь иди и сделай что-нибудь сто́ящее. Завтра ты почувствуешь себя лучше. У тебя всегда так бывает.

Вон из дома, куда угодно! Сулла не соображал, куда идет. Ноги сами несли его по переулку с Гермала к той части Палатина, что выходила к Большому цирку и Капенским воротам.

Здесь дома стояли реже, было больше зелени. Палатинский холм – не очень модный район, слишком далеко от Римского форума. Не замечая холода, в одной только домашней тунике, Сулла опустился на камень. Он не видел пустых рядов Большого цирка и красивых храмов Авентина. Мысленно он разглядывал перспективу, которая лежала перед ним и терялась в бесконечности. Его будущее было ужасно, отвратительно. Он видел кривую дорогу, по которой ему предстояло идти до самой смерти – без всякой надежды подняться наверх, с тоской, с полуголодным существованием. Пронзившая его боль была невыносима, его трясло. Он вдруг услышал скрежет зубов и понял, что громко стонет.

– Ты болен? – послышался чей-то голос, тихий и робкий.

Сначала, подняв голову, он ничего не увидел. Боль застила глаза. Потом взгляд медленно прояснился, и он разглядел заостренный подбородок, золотистые волосы, лицо с широкими скулами, огромные глаза цвета меда.

Девушка опустилась перед ним на колени, закутанная в кокон домашней пряжи, – точно такая же, как на пустыре Флакка.

– Юлия! – вздрогнув, воскликнул он.

– Нет, Юлия – моя старшая сестра. А меня зовут Юлилла, – откликнулась она с улыбкой. – Ты болен, Луций Корнелий?

– Болезнь мою не может вылечить врач. – Рассудок и память возвращались. Он осознал досадную правду последних слов Никополис. Завтра ему будет лучше. И это он ненавидел больше всего. – Я очень-очень хотел бы сойти с ума, – добавил он, – но, кажется, не смогу.

Юлилла так и не поднялась с колен.

– Если не можешь, значит Фурии не хотят этого.

– Ты здесь совсем одна? – спросил он неодобрительно. – О чем думают твои родители, отпуская тебя гулять одну в такой час?

– Со мной моя служанка, – спокойно ответила она, откидываясь назад, на пятки. Вдруг глаза ее сверкнули озорно, уголки рта взлетели вверх. – Она хорошая девушка. Самая преданная и здравомыслящая.

– Ты хочешь сказать, что она разрешает тебе идти куда хочешь и не доносит на тебя. Но когда-нибудь тебя поймают… – И это говорил человек, которого не поймали – до конца его дней!

– Но пока-то меня не поймали, так зачем беспокоиться?

Замолчав, она без всякого смущения принялась рассматривать его лицо, явно довольная тем, что видела.

– Ступай домой, Юлилла, – вздохнул он. – Если тебя застукают, пусть это будет не со мной.

– Потому что ты плохой человек? – спросила она без обиняков.

Сулла слабо улыбнулся:

– Можно сказать и так.

– А вот я не думаю, что ты плохой!

Какое божество послало ее в этот недобрый час? Благодарю тебя, неизвестный бог! Вдруг ему стало легко, словно действительно какой-то светлый гений, милостивый и добрый, пролетая, коснулся его. Странное чувство для человека, который почти не ведал добра.

– Нет, я плохой, Юлилла, – повторил он.

– Неправда! – Голос девочки прозвучал твердо и решительно.

Он уже распознал признаки нарождающегося девичьего обожания и знал, как можно убить его грубым словом или пугающим жестом. Но… не мог. Только не с ней. Она не заслуживала этого. Для нее он готов был порыться в своем заветном мешке, где хранил всякие трюки, ухватки и приемы, и вынуть из него самого лучшего Луция Корнелия Суллу, свободного от фальши, грязи, вульгарности.

– Что ж, спасибо тебе за веру в меня, маленькая Юлилла, – произнес он нерешительно, не зная, что она хотела услышать.

– У меня есть еще время, – серьезно сказала она. – Мы можем поговорить?

Он подвинулся на камне:

– Хорошо. Сядь сюда, земля слишком сырая.

– Говорят, ты позоришь свое имя. Но я не понимаю, как это возможно. У тебя просто не было возможности доказать обратное.

– Думаю, именно твой отец – автор этих слов.

– Каких слов?

– Что я позорю свое имя.

Она возмутилась:

– О нет! Это не папа! Он самый умный человек на свете.

– А мой был самым глупым. Мы с тобой находимся на противоположных концах римского общества, малышка Юлилла.

Разговаривая, она выдергивала длинную траву вокруг камня, обрывала корневища и тонкими проворными пальчиками плела венок.

– Вот, – наконец сказала она, протягивая венок ему.

У него перехватило дыхание. Будущее сжалось, приоткрылось, чтобы показать ему нечто, и вновь померкло. Боль вернулась.

– Венок из трав! – воскликнул он удивленно. – Нет! Это не для меня!

– Конечно для тебя, – возразила она и, поскольку он не протянул руку за венком, наклонилась и возложила венок на голову Суллы. – Это должны быть цветы, но в это время года цветов нет.

Она не понимала! Ладно, он ничего не скажет ей. И все-таки сказал:

– Венок из цветов вручают только любимому.

– Ты и есть мой любимый, – тихо отозвалась она.

– Это ненадолго, девочка. Это пройдет.

– Никогда!

Он встал с камня, засмеялся, глядя на нее:

– Перестань! Ведь тебе не больше пятнадцати!

– Шестнадцать! – быстро уточнила она.

– Пятнадцать, шестнадцать, какая разница? Ты же еще ребенок.

Она покраснела от негодования, черты лица ее заострились.

– Я не ребенок! – закричала она.

– Конечно ребенок! – Он снова засмеялся. – Посмотри на себя, вся спеленутая, маленькая пухлая глупышка.

Ну вот! Так-то лучше! Это должно поставить ее на место.

Да. Это поставило ее на место. И если бы только… Теперь это был цветок, убитый морозом, – сморщенный, мертвый. Свет померк в ней.

– Я некрасивая? – спросила она. – А я всегда думала, что красивая.

– Взросление – жестокая вещь, – резко произнес Сулла. – Думаю, почти во всех семьях родители говорят своим дочкам, что они красивые. Но мир судит по другим меркам. Когда ты станешь взрослой, у тебя будет муж.

– Я хочу только тебя, – прошептала она.

– Ну вот еще! Выбрось это из головы, откормленный глупенький щенок. Беги прочь, пока я не прищемил тебе хвостик. Давай! Кыш!

Она помчалась так быстро, что служанка не могла догнать ее, напрасно умоляя остановиться. Сулла стоял, глядя им вслед, пока они не исчезли за склоном холма.

Венок все еще оставался у него на голове. Рыжевато-коричневая трава оттеняла огненно-рыжие кудри. Сулла снял венок, но не бросил, а долго глядел на него, держа в руках. Потом спрятал в складках туники и пошел прочь.

Бедняжка. Он все-таки обидел ее. Но ее надо было отговорить. В его и без того сложной жизни не хватало только вздыхающей по нему соседской девчонки, да еще дочки сенатора.

С каждым шагом сухие стебли венка кололи его, напоминая о себе. Corona Graminea. Венец из трав. Награда спасителю. Возложенная на его голову здесь, на Палатине, где сотни лет назад стоял первый город Ромула, – несколько хижин под соломенными крышами, наподобие той, которая сохранилась возле Лестницы Кака. Венец из трав, подаренный ему олицетворением Венеры – Юлией. Предзнаменование.

– Если это осуществится, я построю тебе храм, Венера Победительница! – громко крикнул Сулла.

Ибо наконец он увидел свой путь. Опасный. Отчаянный. Но терять ему нечего, а получить он может много. И это – невзирая на все препоны – на самом деле возможно.

Зимние сумерки уже опустились на город, когда Сулла вернулся в дом Клитумны и спросил, где женщины. Они были в столовой. О чем-то, как всегда, шептались в ожидании его. Еще не ужинали. Без сомнения, предметом разговора был он. При его появлении они быстро отодвинулись друг от друга с невинным выражением лица.

– Мне нужны деньги, – смело заговорил он.

– Но Луций Корнелий… – начала было Клитумна, насторожившись.

– Заткнись, старая шлюха! Мне нужны деньги!

– Луций Корнелий!

– Я уезжаю отдохнуть, – заявил он, не сдвинувшись с места. – Тебе решать. Если ты хочешь, чтобы я вернулся, если ты хочешь, чтобы все продолжалось, как прежде, дай мне тысячу денариев. Иначе я покидаю Рим навсегда.

– Каждая из нас даст тебе по половине этой суммы, – неожиданно вмешалась Никополис, пристально глядя на Суллу своими тревожными черными глазами.

– Сейчас же! – добавил он.

– Но в доме нет таких денег, – возразила Никополис.

– Лучше, если они каким-нибудь образом найдутся, потому что ждать я не намерен.

Пятнадцать минут спустя, когда Никополис вошла к нему в комнату, Сулла упаковывал вещи. Сев на его кровать, она молча смотрела, ожидая, когда он обратит на нее внимание.

И все-таки первая прервала молчание:

– Деньги у тебя будут. Клитумна послала управляющего к своему банкиру… Куда ты едешь?

– Не знаю, мне все равно. Только бы подальше отсюда.

– Ты складываешь вещи, как солдат.

– Откуда ты знаешь, как солдат собирает свои вещи?

– О, одно время я была любовницей военного трибуна. Поверишь ли, всюду ездила за ним! Чего только не сделаешь из-за любви – в молодости… Я обожала его. Я поехала за ним в Испанию, потом в Азию. – Она вздохнула.

– И что случилось потом? – спросил он, не переставая заниматься своим делом.

– Он был убит в Македонии, и я вернулась домой.

Жалость наполнила ее сердце, но не к погибшему любовнику, а к Луцию Корнелию. К пойманному в ловушку красивому льву, которому суждена грязная, отвратительная арена. Почему человек любит? Это так больно… Она улыбнулась, но улыбка не украсила ее.

– Он оставил мне по завещанию все, что имел, и я стала довольно богатой. В те дни было много трофеев.

– Сердце мое истекает кровью, – фыркнул Сулла, положил бритвы в полотняный футляр и сунул в переметную суму.

По ее лицу пробежала судорога.

– Это мерзкий дом! – сказала она. – О, как я ненавижу его! Все мы злые и несчастные. Много ли истинно приятных слов говорим мы друг другу? Оскорбления, унижение, раздражение, злоба. Почему я здесь?

– Потому, дорогая моя, что ты стареешь, – пояснил он, хотя она и так это знала. – Ты уже не та молоденькая девица, которая таскалась за солдатами по Испании и Азии.

– И ты ненавидишь нас, – продолжала она. – В этом причина? В тебе? И становится все хуже и хуже.

– Согласен. Становится хуже. Поэтому я и уезжаю – на время. – Он связал вместе оба мешка, легко их поднял. – Хочу побыть свободным. Хорошо провести время в каком-нибудь сельском городишке, где меня никто не знает. Жрать там, пить до блевоты, обрюхатить хотя бы полдюжины девок, раз пятьдесят подраться с мужиками, которые думают, что со мной можно справиться одной левой. Попробую задницы всех симпатичных мальчиков. – Он зло усмехнулся. – А потом, дорогая моя, обещаю, покорно вернусь домой. К тебе, Липкому Стиху и тете Клити. И заживем мы счастливо.

Он умолчал о том, что берет с собой Метробия. Старому Скилаксу он тоже ничего об этом не скажет.

И уж вообще никому, даже Метробию, Сулла не сообщил, что он на самом деле собирается предпринять. У него не было намерения отдыхать. Поездка задумывалась как познавательная. Сулле предстояло познакомиться с фармакологией, химией и ботаникой.

Он вернулся в Рим лишь в конце апреля. Оставив Метробия у Скилакса, на Целийском холме, Сулла отправился в Капену, чтобы вернуть двуколку и мулов, которых там арендовал. Заплатив по счету, он перекинул через левое плечо переметные сумы и направил стопы в Рим. С ним не было слуги. Они с Метробием вынуждены были довольствоваться услугами персонала гостиниц и постоялых дворов, где останавливались, путешествуя по полуострову.

Сулла медленно шел по Аппиевой дороге, туда, где в кирпичной кладке крепостного вала находились Капенские ворота. Рим нравился Сулле. Согласно легенде, Сервиева стена была воздвигнута царем Сервием Туллием еще до установления Республики, но, как большинство патрициев, Сулла знал, что по крайней мере триста лет назад, когда галлы разграбили город, этих фортификаций еще не было. Несметными ордами галлы спустились с западных склонов Альп, наводнили долину реки Пад на далеком севере. Многие так и осели в тех краях, особенно в Умбрии и Пицене. Но те, кто прошел по Кассиевой дороге через Этрурию, направились прямо в Рим. Достигнув Рима, галлы изгнали почти всех исконных жителей. И только после этой катастрофы была возведена городская Сервиева стена. Италийцы же из долины Пада, всей Умбрии и Северного Пицена смешали свою кровь с кровью галлов и стали презренными полукровками. С тех пор Рим всегда следил, чтобы крепостной вал содержался в порядке. Урок они получили суровый, и страх перед вторжением варваров все еще жил в душе каждого римлянина.