Читать книгу: «Молчание», страница 2
5
Сегодня среда. Я проводила папу в гости к Жан-Марку. Он никак не отреагировал на мой отказ, хотя было очевидно, что я не пойду. Я предсказуема, как никто другой.
Папа ушел, а я дождалась времени и отправилась на прогулку. Сегодня у меня особый маршрут. По нему я не ходила уже очень давно.
Письма я забросила. Не читаю их уже два дня. Но строчки вертелись в моей голове. Одна фраза про статую. Я подсчитала и пришла к выводу, что хозяева дома целый час могли идти только к одной достопримечательности. Статуе, которая стоит за нашим городком-поселком. Туда я и отправилась.
Я вышла за знак, показывающий, что это конец поселка, и пошла по дороге. Вокруг безлюдно, из домов по краям ни звука, только шум ветра. Иногда мимо проезжали машины. Помню, когда я однажды шла по этой дороге, одна из попуток остановилась и водитель спросил, не подвезти ли меня. Я так испугалась. Не того, что он маньяк, нет. Просто не знала, что ответить. В голове, как всегда в такие моменты, опустело. Я замерла и отчаянно замотала головой. Он уехал. Наверняка понял, что я ненормальная. Так и есть.
Я дошла до поворота. Асфальтированная дорога змеей тянулась дальше, но свернув, ступаешь на грунтовку. По ней нужно спуститься на другую гору, более низкую, а дальше просто идти прямо, огибая огромное поле параллельно автомобильной дороге.
Я шла и разглядывала цвета вокруг. Листья на деревьях вроде бы одинаково желтые, но каждый листок имеет свой оттенок. А на небе белые облака складывали потрясающую картину, пряча синее небо и открывая его там, где было нужно. Я задрала голову и вертела ею, ловя каждый цвет, каждое движение, каждый пейзаж.
Резкий звук как всегда неожиданно и пугающе ворвался в мой идиллический мир. Я остановилась и прислушалась. Повернулась, глянула на дорогу, которую еще немного было видно отсюда. Мотоциклист – лихач проехал по ней в сторону моего городка. Мне стало страшно. Я слишком давно не ходила по этому маршруту, он казался непривычным. Но делать нечего, нужно понять, что Урсула и Хельмут каждый день высматривали оттуда.
Я наконец-то дошла. Площадка на вершине горы, на ней статуя Богородицы. Вокруг несколько лавочек. Я обошла статую, и подошла к самому краю площадки, огороженному заборчиком. Глянула вниз, дыхание перехватило. Вроде и не очень высоко, но крутой спуск и острые камни не оставят шансов выжить, если я упаду.
Помотала головой, чтобы выкинуть эти жуткие фантазии. Подняла голову и осмотрелось. С площадки открывается потрясающий вид на горы и городки внизу, в долине между ними, словно река между двух берегов. Я долго рассматривала всю эту красоту, но так и не нашла ничего примечательного. Ничего, что могло быть связанным с напоминанием о грехах. Да и вообще, что я могу искать, не зная истории целиком. Может, это какой-то определенный домик, или участок поля на одной из гор. В общем, это может быть что угодно. Я разозлилась на себя. Надо же было идти черт знает куда, когда коню понятно, что я ничего не найду.
На всякий случай я рассмотрела и саму статую, но в ней тоже не было ничего особенного, так что мне пришлось признать поражение.
6
Я вернулась домой ни с чем. Долго выслушивала рассказ папы о том, как хорошо было в гостях у Жан-Марка и пыталась разделить его радость, но и это мне не удалось.
Я поднялась к себе, закрыла дверь и подошла к кровати. Все-таки нужно читать письма дальше. Вряд ли я что-то смогу узнать, ведь начало письма – это всегда разминка, все самое важное люди чаще всего пишут ближе к концу, который тут размыт, но нужно хотя бы попытаться. Да и разбираться в чужом прошлом лучше, чем лежать и часами прокручивать в голове свое, чем я, собственно, и занимаюсь последние месяцы.
Еще три прочитанных письма ничего мне не дали. Все те же смутные рассказы о том, как нелегко старикам, как они живут в чужой стране, которая совсем не похожа на Германию, каждодневные походы к статуе, но все идет как надо, так и должно быть, им нужно это одиночество и изоляция. И все это с 1980 по 1991. Ничего не понятно.
Я наугад вытащила четвертое письмо. Датированное маем 1994. Уже без особого интереса, предвкушая все те же слова, я начала его читать и сразу поняла, что оно отличается от других.
Здравствуй, Уве,
Это снова мы, твои родители. Сегодня ровно четырнадцать лет с того дня, как ты все узнал. Ты помнишь? Ты искал наши семейные фотографии для того, чтобы показать своей девушке. И нашел ту самую, которую мы должны были выкинуть, сжечь, уничтожить, но не сделали. Более того, мы положили ее в коробку со всеми фотографиями, будто сами напрашивались на то, чтобы ее обнаружили. Так и случилось. Ты думал, мы сохранили ее, потому что гордимся. Ты спросил, правда ли это, правда ли то, что на ней запечатлено. А мы промолчали. И ты принял это за ответ «да». И ушел. Больше мы ничего о тебе не знаем. Ты дал понять нам, что не хочешь больше никогда нас видеть, переехал во Франкфурт. А мы собрали вещи и уехали сюда. Ты знаешь, где мы сейчас. Наш будущий адрес – последнее письмо, которое мы написали тебе еще в Германии, с трудом узнав место твоей новой работы. Но ты так ни разу и не приехал. Мы не знаем, жив ли ты, а ты не знаешь то же самое о нас. И скорее всего, мы уйдем в мир иной, так и не рассказав правду. Дело в том, что мы не поняли друг друга. Но это не твоя вина. Все произошедшее – наша ответственность. Мы хранили эту фотографию, чтобы помнить, каким чудовищем можно стать, и ни на секунду не забывать наше молчание. Нашу покорность, которой мы очень грешили, хотя и не делали большего, клянемся. Большего ни в плохом, ни, к сожалению, в хорошем смысле. И мы снова промолчали, когда ты с фотографией в руках спросил нас. Промолчали, потому что стыд сдавил нам горло. Стыд за него и за себя. Вот правда, сынок. На той фотографии не твой отец…
– Твою мать!
Что же мне так не везет. Такое информативное письмо, и в самом конце, который мог прояснить всю эту историю, снова размытые чернильные пятна.
Я лихорадочно просмотрела все оставшиеся письма. Позже мая 1994 ничего нет. Это последнее письмо, которое они написали. По крайней мере, если эта стопка – это все.
Я встала и принялась ходить из угла в угол, вертя в руках резинку для волос. Итак, хоть что-то у меня есть. Была какая-то фотография, на ней было что-то ужасное. Наверное, какое-то преступление. Уве почему-то решил, что это его отец, но это был не он. Но кто тогда? И как такое возможно? И почему? Это письмо прибавило еще больше вопросов, а ответов не дало.
Но после его прочтения мой интерес снова возрос. Теперь я хотела не просто отвлечься от своих мыслей, но все таки дойти до конца и понять, что произошло. Даже если брать самый простой вариант: старики умерли, а Уве был так обижен, что просто их похоронил и не стал даже заходить в этот дом, потому там все так сохранилось, все равно интересно, что же это за история с фотографией и грехами.
Я села и продолжила читать другие письма, более ранние. Все то же самое, но я не отрывалась, пыталась уловить каждое слово, увидеть в нем другой смысл, незримый, недосказанный.
Я прочла почти все, что было в стопке, но ничего нового не узнала. Видимо, их пробило на откровения только в самом конце этой странной переписки самих с собой.
Одним и тем же делом я могу заниматься часами, и так бы и случилось, но меня отвлек папа. Я услышала, как он поднимается по лестнице, и быстро спрятала свои сокровища. Он тихонько постучал и заглянул в комнату.
– Можно?
Я кивнула. Папа присел рядом на кровать.
– Летиция, у тебя все в порядке?
Снова кивок.
– Ты пишешь мне о простых вещах. Но я хочу знать о тебе больше.
Я недоуменно дернула головой.
– Например, как тебе в лицее? У тебя появились друзья?
В душе у меня все перевернулось, но мое лицо осталось нетронутым, как обычно. Я отвернулась.
– Ну хорошо, – папа встал. – Скажи… Напиши, если захочешь. Но если не хочешь делиться, ничего страшного. Спокойной ночи.
Закрылась дверь сначала в моей комнате, потом в папиной. Я выждала пять минут, убедилась, что он точно улегся спать, а потом беззвучно закричала в подушку. Вскочила с кровати и стала судорожно ходить туда-сюда по комнате, вертя спиннер. Я не понимаю, что я чувствую. Злость? Раздражение? Грусть? Могу определить только цвет чувства: темно-зеленый. Эта неопределенность вводит меня в панику. Я останавливаюсь и стараюсь дышать и сфокусироваться на мыслях, а не чувствах, как учила меня врач.
Он хочет знать, есть ли у меня в лицее друзья. После того, как я собой разбила единственные отношения, какие видела в жизни: его и мамы. Единственные, какие были для меня важны. Как я могу с кем-то создавать связь, дружескую или любовную, если я такая.
Хельмут и Урсула писали в своем письме, как их погубило молчание. Они промолчали, когда кто-то совершил что-то ужасное, они промолчали, когда сын все понял не так. Я понимаю их. Хоть я не такая, как они, я понимаю.
Я помню, как стояла рядом с мамой и понимала, что нужно что-то сказать, утешить ее. Но у меня не было слов. Голова была пустая, как чайник. Я просто стояла, а она смотрела на меня с немым вопросом, с просьбой в глазах. Она так ждала, что я поддержу ее. Она тянула руки, чтобы обнять меня, прижаться ко мне, а я ее отталкивала и убегала, как от огня. Потому что не могу выносить прикосновения других. Я пыталась понять, что она чувствует, пусть хотя бы это, раз уж не различаю свои эмоции. Я пристально смотрела на нее. Она оборачивалась и видела мое каменное лицо. А я уходила, потому что не знала, что еще сделать.
Я ее единственная дочь, я должна быть опорой и поддержкой, как другие дети для родителей, как это происходит во всех семьях. Но я все запорола. Мое рождение убило все мечты родителей о счастливой семье.
Я надеюсь, что поимка на частной территории заставит меня заговорить с отцом. Абсурд. Если то горе, что произошло, не заставило меня повести себя, как нормальный человек, то как какая-то ерунда может помочь.
Какая же я дура. Ненормальная. И с этим мне жить. Лучше всего поступить как Урсула и Хельмут – спрятаться в лесу. Там я не причиню никому боль. Там буду только я и мое клеймо.
Я сидела в углу за шкафом, раскачиваясь из стороны в сторону, сжав голову руками и периодически ударяя себя кулаком по лбу.
Ненавижу себя.
7
Так и не поняв, что со мной случилось вчера, от чего произошел такой срыв, утром я решила написать ответ папе.
Привет,
У меня все хорошо. В лицее я познакомилась с одной девочкой, и мы с ней общаемся. Не как лучшие подружки, просто общаемся. Меня не обижают в классе, просто смотрят, как на инопланетянина, но ничего не говорят, даже иногда помогают. Больше мне нечего тебе рассказать. После лицея я все время сижу дома, так что жизнь у меня не бурная. Купи мне творог на ужин.
Летиция.
Я положила письмо ему на стол и ушла в лицей.
Вечером, после уроков, прогулки и домашних заданий, я вытащила письма из-под матраца и уже собралась их читать, как в комнату постучался папа. Я быстро накрыла конверты одеялом.
– Можно? – отец заглянул в дверной проем.
Я кивнула. Он вошел.
– Я ненадолго. Только хотел поблагодарить, что ты ответила на мои вопросы. Мне важно знать, как ты, несмотря на… твое молчание.
Я тупо смотрела на него.
– Пойду посмотрю телевизор. Спустишься вниз?
Я покачала головой. Вечером по телику одни комедии, а я не понимаю шуток.
– Тогда спокойной ночи, – он прикрыл за собой дверь.
Словно и не было этого разговора, я взяла письма. Прочла оставшиеся. Ничего нового, как обычно, не узнала. Не может быть, чтобы из такой огромной стопки информативным оказалось лишь одно. Но, похоже, так и было.
Я взяла в руки последний конверт и заметила странную деталь. Он был запечатанным. Все письма были подписаны для отправки, но заклеенным было только это.
Я разорвала его, немного надеясь на чудо. Конверт не был мятым, а значит, на него ничего не пролили. Может быть, я смогу узнать больше.
К моему удивлению, внутри действительно было кое-что интересное. Две фотографии и лист бумаги. Я вытащила все это. На бумаге было написано не много. Датировано октябрем 1994.
Уве,
Прошло четырнадцать лет, и мы решили все же нарушить молчание. Потому что какими бы не были наши грехи, любовь к тебе сильнее. И мы не можем больше жить не общаясь с тобой. Искупление не закончено, но ты должен узнать правду. Ты нашел фото без объяснений, где не видно нашего главного различия. Вот другие фотографии, с надписями, которые помогут тебе понять. Ты можешь не поверить, решить, что мы подделываем улики, но обрати внимание на руки. Прошу, посмотри на них и поверь.
Отложив записку, я взяла первую фотографию. На ней был изображен мужчина в военной форме. Немец времен Второй мировой, нацист. Я сразу это поняла, по одежде и оружию в руках. Как раз недавно в школе проходили, а снятый мужчина прямо как с картинки в учебнике по истории.
Я перевернула фото. Сзади была надпись.
Ханс Шульц, 1943. Бухенвальд.
Я рассмотрела другую фотографию. На ней тот же мужчина обнимает женщину. Перевернула и ее.
Хельмут Шульц и Урсула Вульф, 1947. Берлин.
Согласно инструкции из письма, нужно было посмотреть на руки. Фотографии были сняты крупным планом, так что рассмотреть отличие мне не составило труда.
У мужчины с первой фотографии не было большого пальца на левой руке.
Минуту я тщательно соображала, пытаясь хоть как-то сложить этот пазл. Мне не давало покоя место, где была снята фотография с 1943 года. Я открыла ноутбук и забила в строке поиска «Бухенвальд». И сразу же поняла, что здесь не так.
Бухенвальд – это концлагерь.
Теперь до меня дошло. Я встала и принялась ходить из угла в угол, вертя в руках ручку и проговаривая в голове историю.
Значит, вот в чем дело. У Хельмута был или есть, зависит от того, жив ли он, брат-близнец. И судя по всему, он был не просто нацистом, а охранником в концлагере. Уве не знал о своем дяде и найдя похожую фотографию без подписи сзади, решил, что это его отец. Поэтому и отрекся от него. Но это был Ханс. Главное различие – отсутствие у него пальца. Если бы эти фото были сделаны в современном мире, можно было предположить, что это фотошоп. Но тут подлинность не оставляет сомнений. Руки Ханса лежат на его оружие, так что хорошо виден дефект. А руки Хельмута – на плечах жены. Уве должен был поверить.
Но даже теперь все так и не прояснилось до конца. Понятно, что произошло в их семье, но почему старики не сказали правду сразу? Я вспомнила то более-менее информативное письмо. Им было стыдно за брата Хельмута. И за себя, за то, что они молчали, видимо, ничего не делали, глядя на преступления Ханса и других нацистов. Может, даже поддерживали их ради выживания. Скорее всего, так и есть, иначе сложно объяснить этот их поступок.
Все равно вопросов больше чем ответов. Ладно еще Хельмут, но почему Урсула так его поддержала? Она-то причем к его семейной истории? Наверное, у нее свои грехи, которые она заодно решила искупить.
Внезапно я остановилась посреди комнаты. Нет, меня не поразила какая-либо догадка на счет этого дела. Просто я вдруг осознала, что понимаю чувства других. То есть не так. Их чувства, переживания и мотивацию к таким поступкам я, конечно, до конца не поняла, частично из-за своих особенностей, частично из-за того, что кроме писем и фотографий у меня ничего нет. Но я смогла распознать их эмоции, их стыд, отчаяние, травмы войны. И дело не только в том, что все черным по белому написано в их письмах. Раньше я не понимала, не могла провести анализ, даже если пять раз читала или слушала. Но теперь смогла. Первый раз в жизни. Только от этого нет никакого толку, потому что это незнакомые люди, а не моя мама.
А вслед за этой мыслью меня посетила другая, уже связанная с делом. Я поняла, на что они смотрели с горы со статуей.
На старый концлагерь напротив.
