Читать книгу: «Большая душа», страница 5

Пансион, упомянутый Юрием, был любимым детищем Анастасии Арсеньевны.

Огорченная ранней женитьбой сына, старуха-Зарина решила тогда же утешить себя заботами о других детях.

Она разыскивала детей небогатых родителей или вовсе круглых сирот и давала им воспитание и образование в основанном у себя на острове пансионе. Этот пансион был рассчитан на три отделения, и в каждом из них училось не более десяти девочек. Учебный курс пансиона длился шесть лет, в каждом отделении по два года.

В этот-то пансион через год после смерти отца и была определена маленькая одиннадцатилетняя Ася. Одинокая старуха питала к обоим внукам какую-то исключительную нежность. Всю любовь свою к сыну она перенесла на них. Но ни одного движения души она не проявляла внешне. Гордый отказ Юрия от помощи восхитил Анастасию Арсеньевну, хотя она ни одним словом не обмолвилась ему о том.

«Так, в сущности, и должно быть. Он настоящий Зарин. Гордый и благородный, не привыкший жар загребать чужими руками», – мысленно говорила себе старуха. И Ася не меньше старшего брата сумела завоевать симпатию бабушки с первых же дней своего поступления в пансион. Она сразу же заняла положение лучшей ученицы среди воспитанниц.

– Вся в отца пошла, умница, – говорила старуха со вздохом, вспоминая умершего сына, ученого-историка, занявшего незадолго до смерти профессорскую кафедру.

И только когда по окончании гимназии увлекшийся скрипкой Юрий заявил о своем желании поступить в консерваторию, Анастасия Арсеньевна возмутилась.

– Ты – Зарин, и хочешь быть каким-то ничтожным музыкантишкой, – говорила она внуку.

– А почему же непременно «ничтожным», бабушка? – улыбался Юрий, уже решивший в душе своей не сдаваться ни за что в мире.

– Как почему? Да потому, что все они ничтожны, эти музыканты…

– И Моцарт, и Рубинштейн тоже ничтожны, по-вашему?

– Ну, ты мне своими Моцартами и Рубинштейнами в глаза не тычь, пожалуйста. Их было один, два, и обчелся. А таких, как ты, музыкантов на каждом шагу не оберешься. Смешно даже надеяться стать Рубинштейном. То ли дело, шел бы в высшее учебное заведение, в горный институт или в путейцы, например, – предлагала бабушка.

– А покойный папа всегда говорил, что человеку следует поступать так, как велит ему его призвание… Вон папа был ученым, читал лекции по призванию, занял кафедру тоже по призванию, и он был счастлив. А у меня влечение к музыке, и я тоже хочу испытать свое счастье, – спокойно и твердо ответил внук бабушке.

И Анастасии Арсеньевне оставалось только согласиться с «упрямцем Юрой», как она называла мысленно внука.

К этой милой, властной, но удивительно доброй бабушке и ехал сейчас Юрий Львович Зарин.

ГЛАВА 4

– Анастасия Арсеньевна, никак, к нам кто-то едет.

Белокурая в белом форменном переднике девушка лет пятнадцати степенно вошла на террасу и, почтительно сложив руки, остановилась у дверей.

Это была воспитанница старшего отделения пансиона и круглая сирота Миля Шталь, из обрусевших немок, безотлучно жившая под кровом пансиона Зариной. Миля как нельзя более подходила к общему тону дома Анастасии Арсеньевны. Она двигалась бесшумно и степенно, как взрослая, говорила спокойным голосом, никогда не повышая его. Училась добросовестно и усидчиво, хотя особенными способностями не отличалась.

Оставшись на лето в пансионе в обществе самой начальницы и еще другой воспитанницы из старшего класса, Миля Шталь не скучала здесь и была даже как будто довольна летним затишьем, которое наступило с разъездом воспитанниц на каникулы.

Приезды гостей, особенно в летнее время, здесь являлись целым событием. Они вносили разнообразие в жизнь «Белого дома», как называли пансион Зариной ее ближайшие соседи по даче.

– Кто едет? Взгляни-ка, у тебя глаза помоложе моих, – приказала старуха Миле.

– Юрий Львович, внук ваш, кажется, – оживленно ответила девочка. – Остановился у калитки, расплачивается с извозчиком.

Действительно, двумя минутами позже Юрий Львович входил на террасу.

– Добро пожаловать, Юра. Входи, внучек, гостем будешь. Давно не приезжал что-то. Небось, забыл старуху. Миля, вели самовар поставить, да варенья наложи в вазочку земляничного. Садись, садись, Юра, рассказывай, как живешь. Да что ты такой озабоченный явился? По какому-нибудь делу?

Лицо Анастасии Арсеньевны так и сияло радостью. Юрий почтительно поцеловал руку бабушки и под дружный и заливчатый лай Муму и Доди сел в указанное для него кресло.

Миля внесла поднос с чашками и вареньем. За нею проскользнула с сухарницей, доверху наполненной печением, похожая на цыганенка, вторая девочка-пансионерка, с плутоватыми глазами.

– Наконец-то, и ты объявилась, сударыня! И где ты пропадала все утро? Миля звала тебя к чаю, не могла дозваться, – нахмурившись при виде второй девочки, обратилась к ней Зарина.

– Пусть не врет Миля, ничего она меня не звала. Если бы звала, я бы услышала; я ведь все утро в огороде была. Ну, да, помогала Даше клубнику окапывать, – бойко ответила девочка, в то время как ее цыганские глаза сердито блеснули в сторону товарки, и улыбка мгновенно сбежала с лица.

– Опомнись, Соня! Что за тон у тебя, что за выражения, как тебе не стыдно, да еще при постороннем, говорить так про свою подругу? – еще строже произнесла Зарина.

– Простите, бабуся, у меня это нечаянно сорвалось. Такой язык уж противный. Всегда лишнее сболтнет. А только, во-первых, Эмилия, действительно, не звала меня; звала бы, так я бы услышала, повторяю. Во-вторых, Юрий Львович разве посторонний человек? Ведь он ваш внук, бабуся.

Это было сказано так мило и с такой очаровательною простотой, а цыганские глаза при этом так весело и лукаво блеснули, что и сама Анастасия Арсеньевна, и Юрий не могли удержаться от улыбки.

– Ай да Соня-Наоборот, хорошо сумела оправдаться!

– Ха-ха-ха, так и вы тоже знаете мое прозвище, Юрий Львович? – расхохоталась девочка.

– Да если бы и не знал даже, точно так же бы назвал вас, – улыбнулся ей в ответ Зарин. – Ну, разве подходит вам ваше имя – Соня? Скажите, пожалуйста? А Соня-Наоборот – это совсем другое дело, совершенно в вашем духе, да!

– Это вам Ася, верно, про наши прозвища все пересказывает? – бойко осведомилась у гостя Соня.

– Ну-ну, довольно трещать, трещотка. Ступай лучше, поторопи Дашу с самоваром. А мне нужно с внуком поговорить, давно его не видала, – прервала дальнейшую речь девочки Анастасия Арсеньевна.

И когда обе воспитанницы, расставив чайный прибор на легком бамбуковом столике, стоявшем в углу террасы, наконец, вышли, старуха Зарина снова обратилась к внуку:

– Ну, говори теперь, выкладывай свое дело, Юра; небось, без него ты бы, конечно, так и не вспомнил старую бабушку.

– Да Господь с вами, чего не скажете, бабуся! И не стыдно вам это говорить? Или вы не знаете, как мы с Асей вас любим?

– Любить-то любите, а вот попроси я тебя, например, доказать мне эту твою любовь на деле, небось, не докажешь ведь, Юрушка? – чуть-чуть лукаво спросила Зарина внука.

– Это вы опять по поводу моей музыкальной карьеры, бабушка? – нахмурясь, спросил тот. – Да, если этим только я могу доказать мое чувство к вам, то есть бросив в сторону мое любимое искусство и поступив в высшее учебное заведение, где мне придется готовиться к чуждой моей душе и нисколько не интересующей меня деятельности; если вы этим будете измерять мое чувство к вам, бабуся, то тогда вы правы: да, я, значит, вас не люблю.

Юрий проговорил это горячо, пылко. Его красивое лицо горело воодушевлением. Темные глаза правдиво и ясно смотрели на бабушку. А старуха любовалась внуком.

«Совсем в отца, совсем в покойного Левушку, – думалось ей в эти минуты. – Ну, и Господь с ним, коли так!»

Ведь и сама она в душе не может не уважать их обоих за эту стойкость. Только, разумеется, отчасти не прав Юра; молодо-зелено, все перехватывает через край. А то ли бы дело кончить высшее образование, а там – хоть в три консерватории сразу! А это упорное нежелание принимать от нее, родной бабушки, денежную помощь? Это ли не гордыня в нем? – И она укоризненно качала своей белой, как снег, головой.

Как бы отвечая на мысли старухи, Юрий заговорил снова:

– А я к вам за помощью приехал, бабушка.

«Наконец-то!» – мысленно обрадовалась Зарина и внимательно взглянула на внука.

– Да, вы одна можете нам помочь в одном деле.

И он тут же подробно и толково изложил Анастасии Арсеньевне все касающееся судьбы Доси.

Старуха внимательно выслушала его.

– Племянница и воспитанница актрисы? Гм… живая, бойкая девочка, говоришь ты? И большая фантазерка вдобавок? Ну, это мне не особенно-то по вкусу. Да неужели живее и бойчее нашей Сони-Наоборот? И такая же грезящая с открытыми глазами, как наша Марина Райская? Да ведь с такою хлопот не оберешься, Юрушка. – Зарин невольно рассмеялся на эти опасения бабушки.

– Нет, нет, успокойтесь, бабуся. Она совсем в ином роде, эта маленькая протеже моей Аси: и с ней вам не будет особенных хлопот. Но если меня что и смущает, так только то, что мы с сестрой не сумеем ее подготовить за лето в старшее отделение; а для младшего и среднего она велика. Ей уже стукнуло четырнадцать, бабушка.

– Надо будет подумать. В крайнем случае придется с нею заниматься особо. Ты говоришь сам, что девочка хочет учиться?

– Безумно! И вы только подумайте, бабуся, вместо ученья ей придется выступать где-то в захолустном провинциальном театрике, изображать «толпу» и отложить всякое попечение о дальнейшем образовании. А ведь она бывшая гимназистка!

Юрий сказал это без всякого умысла разжалобить Анастасию Арсеньевну, со свойственной ему прямотой; но эти слова его дали неожиданный толчок решению бабушки.

– Бедняжка, мне жаль ее, – задумчиво произнесла Зарина. – Я согласна. Ты говоришь, она умненькая и милая? Посмотрим. Во всяком случае, если бы она не подошла к нам и не оправдала твоих и Асиных ожиданий, ее крестная возьмет из пансиона девочку. Пока что я приму ее за свой страх. Можешь порадовать мою любимицу Асю.

– Ну, не прелесть ли вы, бабушка! Ведь я всегда говорил: золотое у вас сердце. Спасибо вам за Досю, родная.

И Юрий склонился к рукам Анастасии Арсеньевны и расцеловал их.

* * *

– Вы уже уезжаете, Юрий Львович? А обедать разве не останетесь с бабушкой и с нами? – окликнул юношу звонкий голос, когда он, попрощавшись с Анастасией Арсеньевной, направлялся к калитке по тенистой аллее, начинавшейся от самой террасы.

– Это вы, Соня-Наоборот? Что вы тут делаете? – увидев появившуюся из-за кустов девочку, спросил Юрий.

– А я вас ждала здесь. Очень просто, потому что умираю от любознательности, что ли. Так, кажется, называется то, когда что-нибудь до ужаса узнать хочется?

– Нет, не так вовсе; любопытством это называется, – улыбнулся Юрий.

– Ну, пускай хоть любопытство будет, – махнула она рукой. – Умирать все равно одинаково неприятно и от того, и от другого – и от любопытства, и от любознательности. И вы один можете спасти меня. Скажите же, Юрий Львович, и скажите скорее, кто эта девочка, которая поступит к нам осенью, в наше старшее отделение?

– Ай-ай-ай! Вы, кажется, подслушали, Соня-Наоборот, у дверей нашу беседу с бабушкой?

И Юрий укоризненно покачал головой.

– Совсем неправда, – вспыхнула Соня, и ее цыганские глаза сердито блеснули. – Я не подслушивала, а слушала попросту, – это, во-первых, и не у дверей, а из окошка наверху, из дортуара, – во-вторых. И все до капельки слыхала. Только имя и фамилию пропустила, потому что эта противная тихоня Эмилия шипела мне в это время в уши что-то вроде исповеди за мой поступок. Ужасно она скучная, эта тихоня Эмилия, право! Не понимаю, неужели нельзя совместить примерное учение с некоторой живостью характера? Ведь вот ваша сестра Ася, например. Она и не «святоша», как Миля, никому не отравляет жизни нотациями, а ведь считается первою в нашем отделении по прилежанию. Но к делу, однако, а то меня хватятся снова и вместо обеда накормят досыта выговорами, по обычаю. Итак, насколько я поняла из вашей беседы с бабусей, будущая новенькая – такой же точно боец, как и я? Ура! Нашего полку прибыло! – выкрикнула Соня и тотчас же прикусила язычок.

– Ай-ай-ай, пропала я! Сейчас меня потянут на расправу. Теперь уже приходится улепетывать поневоле. Ну, прощайте, Юрий Львович, то есть до свидания. Кланяйтесь вашей Асе и новенькой также. И передайте ей, что Соня-Наоборот ждет ее с распростертыми объятьями. Приятного вам пути, а я удираю.

И девочка снова исчезла в чаще сада.

Эта Соня-Наоборот, или Соня Кудрявцева, была всеобщей любимицей здесь, в пансионе. Она оживляла своим веселым нравом, своими невинными шалостями и проказами однообразную жизнь воспитанниц. Сама Анастасия Арсеньевна, считаясь с живым темпераментом и непосредственной натурой девочки, насколько могла, снисходительно относилась к маленькой проказнице. И Соне-Наоборот прощалось многое, чего не простилось бы другой воспитаннице, благо, шалости девочки никогда не имели злого умысла. У этой Сони-Наоборот было золотое сердечко, а главное, правдивое, как ни у кого. И это одно уже давало право на всеобщую симпатию к ней окружающих. А вторая причина снисходительности к ней бабушки заключалась в ее круглом сиротстве.

Соня-Наоборот не помнила своих родителей: у нее не было близких родственников: а может быть, они и были, но она их не знала и чувствовала себя крепко-накрепко привязанной к пансиону.

Юрий Львович Зарин, заручившись согласием бабушки, спешил домой порадовать ожидавшую его с особенным нетерпением Асю.

ГЛАВА 5

– Ух, на сегодня довольно, Ася, а то у меня голова лопается от всех этих причастий, деепричастий и прочей прелести. Грешно так мучить бедную девочку, да еще в праздник! Отпусти же мою душу на покаяние, я больше не в силах заниматься, Асенька!

Девочки были не одни в комнате. Несколько подростков, в коричневых платьях, с белыми фартуками, сидели за другими партами посреди классной комнаты. Девочки усердно учили что-то по раскрытым учебникам и тетрадям. Но Дося, сидевшая за отдельным рабочим столом, не имела ни малейшего желания следовать примеру своих новых товарок. Она то ерзала беспокойно на стуле, то поминутно заглядывала в окно, то оглядывалась назад, к немалому огорчению сидевшей подле нее Аси.

– Асенька, миленькая, отпусти, ради Бога. Ведь все равно сейчас прогулка назначена, так десятью минутами раньше, десятью позже, не все ли тебе равно?

Голос Доси был пронизан таким молящим выражением, что репетировавшая с нею уроки Ася не могла не засмеяться.

– Я понимаю, в чем дело, моя дорогая. Вероятно, Соня-Наоборот задумала опять какое-нибудь новое предприятие, и уже, разумеется, Дося Оврагина ее ближайшая сообщница? Не правда ли? – осведомилась у подруги Ася.

– Совершенно верно. Ты угадала. Но только, чур, никому ни полслова, Ася! Слышишь? Правило товарищества – прежде всего. И ради всего святого, не проговорись ты нашей троице, трем святошам нашим: Марине, Миле Шталь и Рите. А то начнутся ахи да охи, всякие там вздохи и переполохи. А это нам с Соней не улыбается вовсе. Пусть повздыхают тогда, когда дело будет уже сделано.

– Но тогда, может быть, будет уже поздно, Дося? И какое это дело, наконец? Я вижу, что ты сама не своя все утро, голубушка, и меня не на шутку начинает тревожить то, что вы с этой проказницей Соней-Наоборот затеяли какую-нибудь шалость, за которую вас не погладят по головке бабуся с m-lle Алисой. Попадет вам обеим.

– Вот уж не попадет, будь уверена, нисколечко; потому уже не попадет, что мы задумали не глупость какую-нибудь, а очень хорошее и даже душеспасительное дело, как говорит наша святая Эмилия. Уж потому душеспасительное, что является оно помощью ближнему; а ты знаешь, как смотрят бабуся с m-lle Алисой на все такие добрые душевные порывы?

– Ну а мне-то ты все-таки не откроешь вашего секрета, Дося?

– Асенька! Сокровище ты мое! Брильянтовая ты моя, не проси лучше. Когда все будет сделано, ей-Богу, ты узнаешь первая. Ведь ты же мой друг, Асенька, мой лучший друг после моего бедного горбунка Вени. Или ты думаешь, что я забыла, как вы с Юрием Львовичем промаялись со мною все лето, напичкивая меня всею тою книжною премудростью, которую полагается знать воспитаннице, поступающей в старшее отделение пансиона твоей бабушки? А то, что после отъезда крестненькой вы меня в воскресные дни и на большие праздники в отпуск брать будете, – разве это не новое доброе дело, сделанное мне? Да столько хорошего вы для меня сделали, что я вам этого никогда, никогда не забуду!

Последния слова Дося произнесла с таким захватывающим чувством и искренностью, что Ася обняла ее и звонко чмокнула в щеку.

– Вот это я понимаю! Самое наглядное доказательство твоего доверия ко мне! – расхохоталась Дося. – А теперь пока arevederchi, или что-то в этом роде, как говорят итальянцы. Мне пора, ибо я вижу некую черненькую физиономию, которая явилась напомнить мне кой о чем, но которую не видишь ты, так как сидишь к ней спиною!

И не успела Ася повернуться к окну, выходящему в сад, к стеклу которого прильнула Соня-Наоборот, как Дося уже была у этого окна и распахнула его. Она перемахнула через подоконник и очутилась в саду.

– Наконец-то ты освободилась! Замучила тебя совсем твоя Ася, а я уж тут терпение потеряла последнее, – зашептала Соня-Наоборот.

Теперь обе девочки стояли в глухом закоулке сада, куда выходили окна классной.

– Ай, что это такое? – вырвалось у Доси, и она отпрянула назад. Но тотчас же расхохоталась сама над собою и над своим испугом.

– Доди, Додик! Додушка! Это ты, противная собачонка; а я-то невесть что вообразила! – и она погладила белого шпица.

– Представь себе, никак не могла отделаться от него. Увязался за мною, придется и его взять, – сообщила Соня-Наоборот. – Ну да я думаю, что Доди не испортит нам «экспедиции». Кстати, ты ничего не говорила ни с Асей, ни с другими?

Что за вопрос? Однако поторопимся. В нашем распоряжении всего час времени. А что такое час в сравнении с вечностью? Вздор, самая капелька, увы! Спешим же, Соня! Доди! Не смей удирать, раз увязался за нами, легкомысленная ты собачонка!

Соня-Наоборот так и горела оживлением. Дося украдкой любовалась ею. Если Ася, ее тихая серьезная Ася трогала и привлекала к себе Досю своей чуткостью, отзывчивостью, то Соня-Наоборот восхищала ее просто так.

Вот уже две недели прошло с тех пор, как Дося Оврагина, проводив крестную, переселилась вместе с Асей в пансион Анастасии Арсеньевны Зариной.

Целое лето Ася и Юрий Львович усердно готовили Досю к поступлению.

Способная, развитая Дося превзошла к началу осени самое себя. То, что полагалось проходить за два года в младшем отделении, Дося уже учила в гимназии. А двухлетний курс среднего класса пансиона Ася с Юрием Львовичем вкратце прошли с девочкой за лето.

Надо сказать, что пансион Анастасии Арсеньевны Зариной, помимо своего воспитательного значения, являлся подготовительным училищем для девочек, поступающих по окончании его в средние классы женских институтов или гимназий. И шестигодичный курс этого пансиона не являлся особенно трудным для его питомиц. Поэтому Дося вполне удовлетворила и Анастасию Арсеньевну, и наставницу старшего отделения швейцарку m-lle Алису Бонз, преподававшую детям языки и музыку, и учительницу по русским предметам Марью Ивановну, и батюшку отца Якова вместе с курсисткой-математичкой Ольгой Федоровной Репниной.

* * *

Пансион сразу понравился девочке. После жизни в меблированных комнатах и странствий по провинциальным гостиницам жизнь пансиона показалась Досе сущим раем. Здесь девочка была всегда сыта и хотя скромно, но чистенько одета в коричневое платье-форму при белом фартуке.

Вставали здесь в семь утра, принимали душ и шли пить молоко в столовую, устроенную до наступления холодов на террасе. Перед утренним завтраком была общая молитва. От девяти до двенадцатв часов шли уроки. В двенадцать подавался ранний обед, после которого пансионерки проводили время в саду. Здесь же они занимались гимнастикой или хоровым пением в теплые осенние и весенние дни. От трех до шести были снова уроки в классной, вплоть до ужина в шесть часов вечера. После ужина готовили до девяти уроки, в девять же снова шли пить молоко и расходились по дортуарам, помещавшимся в мезонине дома.

Не только жизнь в пансионе пришлась по сердцу Досе, ее новые товарки по школе тоже понравились ей. Правда, никто в мире, казалось, не мог заменить девочке и ее друга «горбунка», и уехавшую крестную, но и те восемь девочек, помимо нее самой и Аси, составлявшие старшее отделение, весьма и весьма пришлись по нраву Досе.

Все они были приблизительно одного возраста с нею – четырнадцати-тринадцати лет. Самыми старшими были Ася, всеобщая любимица воспитанниц, и Марина Райская, приехавшая из далекой Сибири, девочка, всегда задумчивая и мечтательная, очень рассеянная подчас. Красивая, с большими серыми глазами, с золотистыми волосами, Мара казалась самой спокойной и серьезной среди своих младших подруг. Она заметно тосковала по Сибири, откуда привезла ее старушка-бабушка, поселившаяся в Петербурге.

К ней и Асе Зариной шли за советами остальные пансионерки.

Но больше всех была привязана к Марине Райской маленькая крещеная еврейка Рита Зальцберг. Это был хрупкий синеглазый ребенок с каштановыми кудрями. Рита боготворила Марину и не отходила от нее ни на шаг. Мать Риты, учительница в пригородной школе, всего лет пять тому назад приняла крещение вместе с маленькой Ритой. Пугливая, робкая Рита побаивалась Сони-Наоборот и ее бойкой приятельницы Доси и заметно сторонилась их.

Зато Маша Попова, обладающая громким, басистым голосом и медвежьей грацией, за что ее прозвали «Мишенькой», примыкала к этой шаловливой паре.

Кроме уже знакомой читателям Мили Шталь, державшейся в стороне от подруг и прозванной «Тонкой штучкой», были в старшем отделении Люба и Надя Павлиновы, и еще одна молодая особа, Зина, или Зизи Баранович, единственная из всего пансиона девочка, у которой были родители, жившие тут, в Петербурге, и имевшие небольшие средства. Зизи дружила с Милей и тоже заметно отделялась от кружка подруг.

В очень короткое время Дося успела перезнакомиться со всеми своими однокашницами и сойтись с некоторыми из них. Но Ася по-прежнему оставалась ее ближайшей приятельницей и другом, несмотря на то, что Соня-Наоборот сделалась с первых же дней поступления ее незаменимым товарищем и близкой сообщницей.

* * *

Держась за руки, Дося и Соня-Наоборот в сопровождении шпица Доди неслись от Белого дома с колоннами по широкой аллее.

В той части сада, откуда предприняли свой путь девочки, было тихо и пустынно в этот послеобеденный час. Пансионеркам как младшего и среднего, так и старшего отделений строго-настрого запрещалось гулять здесь, около калитки. Для прогулок воспитанницам была отведена дальняя часть сада, за которой сразу начинались огороды, а за ними было широкое поле.

Однако Дося со своей спутницей менее всего думали сейчас об этом запрещении.

Стояла середина сентября – бабье лето. Солнце в этот день щедро нагревало землю. Сухие листья пестрым ковром покрывали аллеи парка. Поредевшие кроны деревьев свободно пропускали теплые лучи солнца. Легкий ветерок играл белокурыми локонами, выбившимися из косичек Доси, и трепал пряди подстриженных пушистых Сониных кудрей.

– Послушай, Дося, а ты знаешь наверное, что ей прописан именно этот кофе? Ты не путаешь? Не ячменный, разве? – обратилась к своей спутнице Соня-Наоборот.

– Ну, вот еще! Не путаю, конечно! Когда мы с Асей ходили в отпуск в последнее воскресенье, я отлично поняла слова Вени. Вот что он сказал: «Мамаша доработалась до болезни сердца, и доктор запретил ей чай и кофе, потому что они вредно действуют на нее, а так как мамаша страшная любительница кофе, то доктор разрешил ей пить пока что желудевый». Вот он и стал искать желудевый кофе и нигде не мог его найти. Да и желуди тоже нигде не продаются в лавках. А у нас их в дубовой аллее, слава тебе Господи, сколько угодно – даром бери!

– Отлично, если так: наберем их побольше, значит. Я нарочно себе карман вшила для этой цели в нижней юбке и репетицию сделала с ним. Собрала со стола все хлебные корки, что от обеда остались. И наполнила ими карман. Великолепно! Поместительно, просто прелесть! Ай, Додик, скверная собачонка! Смотри, он, кажется, намерен съесть жука? Не принимает ли он его за шоколадную конфетку?

– Тубо, Доди! Марш за нами. Веди себя как следует. Бери пример с нас, – важно заметила собаке Дося.

– Ну, знаешь. Насчет примера я бы воздержалась советовать! – усмехнулась Соня-Наоборот. И вдруг вся просияла. – Ну вот мы в дубовой аллее, у цели. Ну-ка, кто скорее наперегонки, вперед! Доди, дрянной ты этакий, не смей хватать за ноги, я тебе задам! – сердито прикрикнула она на шпица, с оглушительным лаем кинувшегося за ними следом.

Но Доди не так-то легко было удержать. Белый шпиц совсем ошалел от радости. С заливчатым лаем мчался он теперь бок о бок с припустившимися девочками, то забегая вперед, то вертясь у них под ногами, то самым бесцеремонным образом норовя схватить их за ноги от полноты своих песьих чувств.

Но теперь уже девочкам было не до него.

– Смотри, сколько желудей, Дося! Ты бери правую сторону аллеи, а я левую. Чудесно! Какая досада, что Додик только собака, увы, и не может нам помочь! Ей-Богу же, мне жаль теперь, что мы не захватили с собой и Маши Поповой. Наш милый Мишенька – славный малый, право, и нам она бы очень охотно помогла собирать. Все-таки три пары рук лучше, чем две, – резюмировала Соня-Наоборот, почти ползая по земле и то и дело подбирая с травы желуди.

– Да. Попова бы не отказалась, конечно. Она не святоша Миля и не тихоня Рита, – согласилась Дося.

– Терпеть не могу Эмилию и ее подруженьку Зизишку. И чего они важничают обе! Шталиха мне и то все лето отравила. Только и слышно от нее было: «Этого нельзя» да «Это не позволено». А на поверку все можно. Бабуся предобрая. Это – ангел! Только она не выносит лжи и отлынивания. И чем ее Эмилия к себе расположила, понять не могу!

– Мне кажется, она всех одинаково любит, Анастасия Арсеньевна, – вслух подумала Дося, – всех без исключения.

– Ну нет, Асю, как настоящую внучку – больше всех, конечно. А потом…

– А потом – тебя, – улыбнулась Дося.

– Пожалуй, что меня она любит тоже, наша чудная бабуся, – скромно ответила Соня-Наоборот, – а потому, знаешь, что я хоть и отчаянная сорвиголова, и шалунья такая, что хлопот со мною не обобраться, зато уж и попадусь в какой шалости, так запираться не стану. Пропадать, так пропадать. Семь бед – один ответ. А врать станешь – хуже запутаешься. Вот наша Зизишка-«аристократка», та и приврать не прочь, так ведь и попадается во вранье сразу… Нет, ты только посмотри, как красиво! – неожиданно оборвала себя Соня-Наоборот, указывая вперед рукой.

Дося подняла голову и замерла от восторга. Дубовая аллея убегала вдаль. Алым пурпуром и червонным золотом подернулись осенние листья на деревьях парка. Там, дальше, по обе стороны аллеи, мелькали своими яркими красками крыши и стены дач. Дося взглянула на эти стены, на эти крыши, и фантазия ее живо заработала по своему обыкновению…

Уж не это ли те заколдованные замки, где томятся прекрасные принцессы под чарами колдунов?

А эта дубовая аллея! Не по ней ли суждено двенадцати витязям-богатырям пробраться на выручку зачарованных волшебным сном красавиц? Они примчатся, прискачут на вороных конях, одолеют злого дракона, стерегущего заколдованные замки, и разбудят звуками охотничьих рогов спящих там принцесс…

А потом появится прекрасная фея и разрушит последнее колдовство, последние чары…

* * *

– Дося, Дося! Ужас какой! Доди исчез, ей-Богу!

Дося словно проснулась.

– Как исчез? Да он был сейчас здесь!

– Был, да весь вышел, значит. И нет его больше. У-у, скверная собачонка! Попадись она мне! Удрала, и только. Ну что мы теперь бабусе скажем?

– А разве надо сказать? – заикнулась было Дося.

– А неужели же нет? Провинились, напроказили, и концы в воду. Нет, не годится так-то.

– Так ты посвисти, Соня. Может быть, Доди и недалеко: услышит – прибежит на свист.

– И то, посвистеть разве.

Соня-Наоборот свистела артистически, приводя в отчаяние неоднократно ловившую ее на таком неподходящем для молодой девушки занятии чопорную старую барышню m-lle Бонэ, особенно следившую за манерами вверенных ее попечению воспитанниц.

И сейчас Соня-Наоборот принялась свистеть самым добросовестным образом.

Но все усилия ее не увенчались успехом, Доди не показывался на призывы девочки.

– Ужас какой! Ну как мы явимся домой без этой отвратительной собачонки? – беспомощно развела руками Дося, в то время как Соня-Наоборот, не переставая посвистывать, время от времени вглядывалась пристально в ближайшие группы кустов и деревьев.

– Ты слышишь? – неожиданно схватила она за руку Досю.

– Что? Доди отзывается? – оживилась та.

– Нет, совсем не Доди. Но теперь я знаю, по крайней мере, где он, несносный наш Доди. Вот что! Слышишь, как свистит кто-то?

Действительно, кто-то свистел, словно в ответ на недавний свист Сони.

– Это кто же, по-твоему? – осведомилась все еще ничего не понимающая Дося.

Но вместо ответа Соня-Наоборот только испустила короткий торжествующий крик.

– Ура! – закричала весело девочка. – Теперь полбеды с плеч свалилось, по крайней мере, потому что я уже знаю, где надо искать Доди. Он на даче у Бартемьевых, а свистит этот противный Жорж Бартемьев – мой злейший враг, терпеть его не могу.

– Какой Жорж Бартемьев? Какой враг? Ей-Богу же, ничего не понимаю, – все еще недоумевала Дося.

– Как? Разве я тебе ничего не рассказывала? – пожала плечами ее собеседница. И, не дожидаясь ответа, быстро-быстро заговорила снова:

– Видишь ли, все лето я вела самую непримиримую вражду с бартемьевской дачей. Вон та, что с бельведером, розовая и с зеленой крышей, видишь? Третья отсюда по счету. Там живут два подростка мальчугана с отцом, очень важным, по-видимому, барином, с постоянно болеющею матерью, с гувернером и с целой оравой прислуги. Живут зиму и лето, как мы, потому, что дача у них теплая, зимняя; понимаешь? Началась же у меня моя вражда с мальчишками, собственно не с обоими, а с одним, младшим, в сущности, из-за пустяков. Они играли в серсо, в саду, когда я смотрела на них в дубовой аллее из-за решетки. Вдруг серсо перелетело за решетку и упало в канаву, и один из них, Жоржем его зовут, младший, как скомандует мне вдруг: «Эй ты, девочка, подай мне серсо». Я, конечно, ответила ему в том же духе: чего мне стесняться? «И не подумаю, – говорю. – У самого есть руки, приди и возьми». А он мне на это: «Как ты смеешь мне тыкать? Прежде всего я – Жорж Бартемьев». «Ну а я – Соня Кудрявцева, – отвечаю, – и ничуть не хуже тебя». Тут подошел другой мальчик, постарше, и говорит мне так вежливо, поднимая шляпу: «Вы извините Жоржа, он не подумал и как всегда хватил через край». А Жорж как захохочет во все горло. «Наш Саша – известный угодник и тихоня, ему все и кажется через край – самые обыкновенные слова. Ему бы девчонкой родиться, а не нашим братом, мужчиной».