Она закрыла дверь без ключа, просто захлопнула хлипкий замочек. В сущности, квартира не запиралась вовсе: окно одной из комнат выходило на галерею подъезда, и, уходя, она частенько забывала его закрыть. Так оно и стояло весь день, защищённое только комариной сеточкой. Любой желающий мог, приподнявшись на цыпочки, поставить колено на подоконник и спрыгнуть в комнату. Но желающих не находилось. И теперь, заметив открытое окно, она не стала возвращаться, чтобы его закрыть, – в Японии не воруют.

– А какой смысл воровать? – пожимал плечами Шимада. – У нас никто не покупает старые вещи. Шимада рассказывал, что однажды в горах он видел, как турист нашёл забытую кем-то видеокамеру и отнёс её вниз, в посёлок, сдал в полицию…

Пусть легендарная японская честность происходила из банальной невозможности продать краденое, жить в честной стране было приятно. Студенты, уходя на занятия, бросали на сиденьях своих мотоциклов перчатки и шлемы. Подъезды домов не запирались. В университетские корпуса можно было войти в любое время – боковой вход оставался открытым даже в выходные дни, даже ночью. Любой мог попасть в коридор, где за жиденькими дверями, запертыми шутейными замочками, стояли дорогие компьютеры.

Она ехала в аэропорт встречать Ольгу, свою бывшую аспирантку, подругу. Ольга работала в Японии уже третий год и теперь прилетала с южного острова Кюсю в её город. Она решила добраться до аэропорта пригородным поездом. Пока кондиционер разгонялся, справляясь с усиливающейся жарой, она решила умыться. В туалет стояла очередь, но умывальники были устроены отдельно, в кабинках с матерчатыми занавесками. Над очень чистой раковиной висело зеркало, под ним полочка, на ней мыло и… Рядом с мыльницей поблескивало золотое колечко. Замысловатый завиток окружал выпуклый камень. Должно быть, потому и сняла кольцо хозяйка, перед тем как вымыть руки. Поезд приближался к аэропорту. Она подошла к умывальнику, отодвинула занавеску… На полочке по-прежнему поблескивало кольцо. И хотя она знала, что здесь не принято проявлять инициативу, но не утерпела, взяла кольцо, показала его пассажирам. К ней подошла женщина, поклонилась благодарно, но как-то смущённо…

В зале ожидания аэропорта народ кучковался возле огромного экрана телевизора. Он показывал нечто странное. Среди декораций, изображающих что-то вроде триумфальной арки в Париже, молодой японец присел на скамейку, поставив возле большой чемодан. Рядом с ним сел пожилой белолицый мужчина, уронил газету. Вежливый японский юноша бросился её поднимать, а тем временем два дюжих рыжих молодца утащили его чемодан. Обескураженного юношу сменила хрупкая японская девушка. Пока она разглядывала карту, здоровенный блондин, стремительно вынырнув из-за угла, толкнул её мощным, как бульдозер, плечом и вырвал из рук сумочку. Потом серьёзный японец закусывал за столиком кафе в обществе двух белолицых парней, щедро подливавших ему пиво, незаметно бросавших что-то в его бокал. Разомлевший японец валился сонной головой на столик, а приятели, смачно ухмыляясь, вынимали из его кармана бумажник. Следующая сценка в таком же роде закончилась на больничной койке – закутанный в бинты японец скорбно взирал на кишащий бандитами западный мир. Серия кошмарных историй о наивных японцах, обманутых коварными личностями с серыми глазами, закончилась цепочкой чёрных иероглифов. Должно быть, там было написано: "Будьте бдительны!" Тот, кто крутил такое кино, понимал, что нельзя выпускать во внешний мир без подготовки японцев, избалованных жизнью с незапертыми дверями, полными карманами наличных…

Они с Ольгой не виделись долго, им о многом надо было поговорить. Только у порога своей квартиры она поняла, что у неё пропала сумка. И хуже всего – она не могла припомнить, где её оставила – в поезде, в аэропорту, в автобусе, в такси? В сумке был паспорт, банковская книжка, деньги… Она недоумевала, как же такое могла допустить она – опытная путешественница? И объясняла нелепый случай гипнозом колечка, беспечно брошенного в умывальнике – японская жизнь расслабляет. Не зря крутили в аэропорту ликбез для простофиль! Опытная Ольга утешала:

– Найдём! Вот увидишь, найдём твою сумку! Здесь же Япония!

Пришлось снова ехать на вокзал, в бюро находок.

– Отыскивать потерянные вещи – основное дело японской полиции! Если Вы что-нибудь потеряли в Японии, вещь непременно найдут, – на хорошем английском языке заверил полицейский и принялся отстукивать на клавишах компьютера призыв отыскать пропавшую сумку.

В бюро находок в аэропорту, а также в автобусном депо и на железнодорожном вокзале сумки не обнаружилось. Полицейский сообщил об этом, кланяясь и извиняясь. Покончив с извинениями, он стал нажимать кнопки телефона – оставалось проверить такси. Телефон глухо гудел.

– Не отвечают…

Полицейский снова извинился, протянул листок с телефоном таксопарка и посоветовал позвонить туда завтра. На прощание он записал имя потерпевшей, адрес и телефон.

Рано утром их разбудил звонок в дверь. На продутой утренним ветром галерее, ёжась от холода, стоял парень в форменной кепке таксиста. Он поклонился, протянул двумя руками сумку, сказал что-то извиняющимся голосом и быстро ушёл, отказавшись от щедрых чаевых. Значит, полицейские с утра сами позвонили в таксопарк и дали её адрес. Потрясённая, она проверяла содержимое сумки. Всё было на месте: паспорт, банковская книжка, деньги… Все, до копейки. В магазине Ольга предупредила:

– Ты всё-таки сумку покрепче держи! Не стоит особенно рот разевать, хоть мы и в Японии! Вот у меня недавно велосипед украли. Правда, полиция быстро его нашла, но сломанным. Ремонтировать пришлось. Теперь я его просто так не бросаю, замком пристёгиваю. И обсчитывают здесь, не везде, конечно, но в больших супермаркетах, где случайный народ, бывает…

Забыв о своих предостережениях, Ольга ссыпала в карман сдачу, не проверяя.

По случаю встречи решили устроить праздничный обед с самым роскошным из японских блюд – сашими. Сашими – простое блюдо. Чтобы его приготовить, надо просто нарезать сырую рыбу. Если покупаешь её на рынке. А если в магазине, то и резать не надо – там порежут за тебя. В пластмассовом лотке на тончайшей стружке белой редьки лежали розовые ломтики, украшенные зеленью петрушки. На кухнях этой страны работали художники, не кулинары! Да и не нужны тут кулинары – японцы готовили совсем простые блюда. Нарезать тонко сырую рыбу и красиво уложить – вот и весь рецепт сашими.

– Рыба свежая? – спросила она у продавца.

Мужчина удивлённо захлопал глазами, указал на этикетку, где стояло сегодняшнее число. А Ольга засмеялась.

– Здесь таких вопросов не задают! И не продают несвежую рыбу!

Сочная мякоть отсвечивала влажно, словно её только что резанули ножом, а ведь рыбу везли, разделывали, паковали…

Дома они поставили на стол две коробочки. Начали с обычного, самого дешёвого сашими из тунца. Есть сашими просто – вылить в блюдце соевый соус из пакетика, положенного вместе с рыбой, окунуть туда кусочек и отправить в рот, заедая тёртой редькой и горячим рисом. Сашими съели быстро. Да и что тут есть-то? Восемь маленьких, на один укус ломтиков, стоимостью в восемь долларов, по доллару кусочек. Сашими, даже из тунца – недешёвая еда. Но они купили и самое дорогое сашими – из фугу – гулять так гулять! На упаковке красовалась небольшая рыба-шар с колючками – такой была знаменитая фугу, пока её не разделали. Внутренности рыбы содержали сильный яд, и потому её разделку доверяли только людям со специальными дипломами, полученными после многих лет учёбы. И всё-таки на всякий случай есть фугу японскому императору запрещали. Да и простому смертному рекомендовалось перед тем, как пробовать фугу, написать завещание.

Они выложили ломтики рыбы на большую плоскую бело-синюю, специально купленную тарелку. Именно на такой тарелке полагалось подавать фугу, чтобы полюбоваться синим узором, просвечивающим сквозь тонко нарезанную полупрозрачную белесую мякоть. Нежная рыба растаяла во рту, разливая по всему телу странное, блаженное тепло. А вдруг…

– Не бойся! – засмеялась Ольга. – Так всегда бывает, когда ешь фугу. Это нормально!

Она положила в рот ещё один полупрозрачный ломтик и пожалела японского императора. Вкусное блюдо сашими! Полезное. И очень простое. Ничего в нём нет, только сырая рыба. Плюс добросовестность и дисциплина от побережья, где выловили рыбу и немедленно повезли в город в хорошем рефрижераторе, до магазина, где сразу же, без проволочек, минуя склад, её разделали. И не как-нибудь, а по всем правилам, добросовестно, без жульничества и брака. Иначе съевший фугу умрёт. Только в очень честной стране можно есть ядовитую фугу! Они бесстрашно ели сашими и пили за Японию – замечательную страну, где можно, не сомневаясь, есть такое рискованное блюдо – сырую рыбу.

Урок икэбаны на рыбном рынке

Видели всё на свете

Мои глаза – и вернулись

К вам, белые хризантемы.

Исса

– Вы же в Японии живёте! В Японии! А что Вы видите? Дом да работу! – журила её Наташа. – Как же можно не сходить на урок чайной церемонии, икэбаны? В нашем городе есть множество курсов икэбаны. Можно брать и частные уроки. Хотите, я устрою Вас к своему сэнсэю? К ней многие русские ходят. Чиба-сан – удивительная женщина! Но она не берёт людей с улицы. Только по рекомендации. – Через несколько дней Наташа сообщила: – Я позвонила Чибе. Она долго расспрашивала меня, кто Вы и откуда, и в конце концов согласилась Вас принять.

Чиба жила на Асаичи, так назывался рынок в центре города возле вокзала. Рынок занимал недлинную узкую улочку, застроенную старыми деревянными домишками, которые на втором этаже держали жилые квартиры, на первом – лавки. Название Асаичи означало "каждое утро". Каждое утро рынок заполняли немолодые деревенские женщины, плотные, коренастые, с обветренными грубыми лицами. Они очень походили на русских деревенских баб, если бы не узкие глаза, да широкие короткие брюки и странные головные уборы – спадающие до плеч платки с большими козырьками, надёжно защищающие голову. Ведь женщины проводили целые дни под едким японским солнцем – на рынке, в огороде. Торговки перебирались от пригородных поездов по лестницам эстакады, неуклюже переваливаясь под тяжестью огромных лыковых коробов за спиной. Они шли, свесив корявые, натруженные руки, склонив головы, словно стесняясь нарядных, изящных горожан. Мужчин среди торговцев было мало – всё больше женщины. И покупателями рынка были только дамы. В десять утра, когда они с Наташей пришли на рынок, вход на Асаичи закупоривала плотная дамская толпа, которая еле шевелясь, потихоньку втягивалась в узкое горло улицы.

Рынок все называли рыбным и на городских картах обозначали рыбкой, но большую часть его товара составляли овощи. На вынесенных на улицу столах и прямо на асфальте стояли синие, только синие пластмассовые миски, полные бананов, яблок, киви. Мисками продавали апельсины, картошку, лимоны. Водоросли, тофу, зелень и морковь шли пакетами, длинные кочаны китайской капусты и толстые палки белой редьки дайкон поштучно. Весов на рынке не было. И взять меньше, чем в пакете или в миске – а это килограмма полтора, было нельзя.

– Вряд ли Вам стоит покупать на Асаичи, – говорила Намико. – Конечно, там самые свежие овощи и рыба. Но продают помногу, на семью, а Вы одна.

– Много? – возмутилась Наташа. – В холодильник положите! Да вы посчитайте, насколько овощи дешевле здесь, чем в магазине! Почти вдвое! А рыба, посмотрите, какая дешёвая здесь рыба!

Брусок тунца почти на килограмм, очищенный от кожи и костей, приготовленный для сашими, стоил столько же, сколько жиденькая магазинная порция в восемь ломтиков. Япония – не такая уж дорогая страна, если знать места, где покупать. Такие прекрасные места, как Асаичи! Рыбой торговали в нижних этажах домов – нежный товар прятали от солнца. Ходить по рыбным лавкам следовало осторожно – бетонный пол был скользким от воды, рыбьей слизи, чешуи. Продавцы даже в жару носили резиновые сапоги. Прилавки прогибались от изобилья рыбы – свежей, только что выловленной, но уже выпотрошенной, разделанной, порезанной, красиво упакованной. На ледяной крошке шевелил клешнями большой краб, словно пытался уползти от невзрачных крупных раковин, похожих на серые камни, к розовым креветкам. В пенопластовых ящиках с полурастаявшим льдом мокли в сеточках мелкие чёрные ракушки. Запах моря пропитывал улочку от асфальта до самых крыш. Ему помогал острый аромат солений – торговка доставала из большой кастрюли огурцы, выкапывая их из коричневатой влажной кашицы, – огурцы в Японии солили в рисовой шелухе. В маленьких прозрачных пакетиках розовел маринованный чеснок, синели крошечные, как цветочные бутоны, баклажаны. Пробовать здесь не давали. Да и какой смысл пробовать, если свежим, идеальным, без изъяна было всё – рыба, овощи… А вот мясом Асаичи не торговал.

Чиба жила на втором этаже, над цветочным рядом, верней, углом – вся торговля цветами умещалась на одном углу, но продавцы умудрились забить пространство так плотно, что выбрать букет было непросто – в глазах рябило. Но выбирать пришлось – Чиба денег за уроки не брала, только цветы. Плата за урок икэбаны была деликатна – деньги, отделённые от искусства, оставались на рынке. В дом сэнсэя приносили только цветы, букет за тысячу йен, таково было условие Чибы. На тёмной лестнице пахло старым деревом, сыростью, керосином – нищетой. Дверь открыла крошечная старушка в ветхом тёмном кимоно. Отступив несколько шагов, она легко, как пёрышко, опустилась на колени и распростёрлась на порыжелом от старости татами, прижавшись лбом к вытянутым вперёд рукам. Вновь прибывшая попробовала повторить движение, чувствуя себя слонихой, выполняющей балетные упражнения рядом с Улановой. Чиба посмотрела строго, но старания, кажется, оценила. Встав легко, словно поднятая ветерком, старушка засеменила маленькими ножками в пожелтелых, некогда белых носочках с отделённым большим пальцем. Бережно, как ребёнка, она приняла букет, осторожно положила его на низкий столик, и заговорила, перебирая сморщенными руками цветы.

– Мастер икэбаны должен извиниться перед цветком, – зашептала Наташа и смешалась. – Но это перед тем, как его срезать… – И призналась честно, что не понимает Чибину речь. И улыбнулась – Слова здесь не нужны!

Не обращая внимания на учениц, Чиба взяла ножницы. Её хрупкие ручки, обретя стальную поддержку, стали решительными, жёсткими. Старуха хищно щёлкала ножницами, нещадно кромсая стебли, листья и даже цветы.

– Чиба-сан принадлежит к радикальному направлению икэбаны, – тихо пояснила Наташа.

Наверное, идейные вожди этого течения рассматривали природный цветок, как очень сырой материал, подлежащий основательной обработке. Чиба говорила что-то ласково и тонко, словно птичка щебетала. И маленькая квартирка старушки напоминала скорее птичью клетку, чем человеческое жильё. Только в клетке богаче было с обстановкой, здесь же единственной мебелью был усыпанный цветами низкий стол. И старый таз, куда отправлялось то, что Чиба считала в цветке лишним.

Через полчаса усердной работы Чибы большая часть букета в мелко нарезанном виде переместилась в таз, а на столике в серой вазочке, если можно было так назвать комок высушенной глины, воздвиглось нечто похожее на новорожденного воробья со слипшимися перьями. Возможно, так и выглядит совершенство? Но благоухающий пёстрый ворох в тазу, отсечённый, обречённый, не уложившийся в строгие каноны икэбаны, ей нравился больше, чем стриженое произведение искусства.

Ей хотелось защитить цветы, спасти их от безжалостно щёлкающих ножниц. Ей вообще не нравились ножницы, как инструмент создания красоты, не нравилось, когда резали по живому, самонадеянно обстругивая божьи творения…Наверное, профану, как она, не дано сразу постичь всю глубину японской икэбаны? И стоит ли судить по одному сэнсэю о великом искусстве? Да и была ли сэнсэем эта жившая на рынке нищая старуха? Или она просто пользовалась тягой иностранцев к экзотике, чтобы прокормиться? И, избегая проблем с властями, осторожничала, не впуская людей с улицы, не принимая денег. А цветочницы с рынка, наверное, поддерживали старушку, ведь Чибины ученики были их постоянными клиентами. Они с Наташей шли по Асаичи, где всё было нарезано, разложено, упаковано не продавцом, художником. И весь город был устроен тщательно и аккуратно руками Чибиных учеников. Каждый дом, как стриженая икэбана, не нёс ничего лишнего, каждое дерево было обрезано так радикально, что трудно было в нём признать породу, каждый садик простирал веточки только в нужном направлении. И ни одна не росла вкривь и вкось. Как повелел Господь Бог, не знавший законов икэбаны.

Рисунок на огне

Дерево на сруб…

А птицы беззаботно

Гнёздышко там вьют!

Исса

Сколько проживёт творение Чибы – стриженый цветок, наколотый на острую иглу? День, не больше. Японская красота хрупка, недолговечна. Она не знает основательного – каменных дворцов и храмов, бронзовых и мраморных скульптур – привычного для нас искусства, созданного трудом десятилетий и на века. Япония ценила другую красоту – мгновенно созданную, мгновение живущую – цветок, бумагу…

– Мы покажем, как рождается рисунок тушью на бумаге – сумиё, – сказал телеведущий.

Японское телевидение часто показывало японское искусство. Немолодая женщина в тёмно-лиловом кимоно опустилась на колени у низкого стола, коснулась пальцами бумаги, словно приветствуя её, положила полированный металлический брусок на край листа, закрепив его. Её рука движением округлым, плавным взяла кисть, обмакнула в выдолбленную в камне лунку, заполненную тушью, на мгновение застыла в воздухе… И вдруг, с неожиданностью хищной птицы ринулась на белый лист.

Кисть металась по бумаге, то стягиваясь до остроты клюва, то распластываясь крылом. Мгновенный удар клюва – чёрная точка, касание крыла – серая тень. След встречи кисти и бумаги – мокрое пятно туши. Чем дольше длится встреча, тем оно ярче. Всё зависит от долей секунды. У художника есть только одно касание. Одна попытка. Как у японского монаха, который брал для тренировок только одну стрелу. И, натягивая лук, долго собирал всю свою волю, чтобы послать стрелу в цель, единственную стрелу. Художник, как стрелок, не может промахнуться. Сумиё нельзя исправить. Стянутое напряжением лицо женщины было каменным. Оно, словно маска, скрывало бушующий внутри огонь. Только пальцы трепетали, трепали пляшущую кисть, оставлявшую на бумаге следы мгновенных озарений. Пустоту бумаги постепенно заполняла жизнь – сквозь неясные разводы туши проступало солнце, окутанное влажной дымкой побережья, контуры японских сосен, гор… Словно берег надвигался из тумана на подплывающий корабль. Женщина остановилась, замерла. Положила кисть, опустила руки. Её лицо обмякло, остывая от угасшего огня, бушевавшего недолго, несколько минут. Дольше не выдержать. Картина влажная, как только что родившееся дитя, высыхала… Мгновенный рисунок – сумиё. Рисунок на бумаге. Рисунок на огне. Он проживёт недолго, такой рисунок – выцветет тушь, пожелтеет бумага. Бумага долго не живёт. Но японцы из века в век рисуют сумиё…

Телевидение показывало японское искусство. Сухонькая старушка положила маленькие, как птичьи лапки, ручки с хрупкими выступающими косточками на плотный лист бумаги, замерла… И вдруг схватила лист цепко, властно, скомкала его и стала мять. Её лицо застыло, губы сжались, глаза остановились, неистовствовали только руки, стискивая ком. И вдруг замерли – довольно! Старушка точно знала меру. Нехотя оставив бумагу, она осторожно, как драгоценность, положила её на стол, бережно расправила и замерла, любуясь. Причудливый узор изломанных страстью линий был великолепен! Старушка взяла в руки кисть и широкими, сильными взмахами стала чертить по измятому большие красные иероглифы. Шёлк её кимоно вспыхивал драгоценными тёмно-лиловыми складками, отбрасывая красноватые отблески на сухой и властный профиль. Старуха знала свою мощь! Отстранившись, она окинула цепким взором шедевр, не удовлетворилась и любовно, медленно добавила тонкую чёрную змейку. С достоинством маэстро оставила в покое то, что совсем недавно было простым листом. Теперь – произведением искусства.

Три иностранца, три рослых молодых блондина, пытались повторить движения старушки. Но мяли лист они беспомощно, нелепо. И улыбались смущённо, виновато, глядя на вялые, убогие изгибы. В их руках было нечто неряшливое – измятая бумага. А неловкие разводы кисти оставляли на ней грязноватые следы. Выждав, когда ученики совсем отчаются, старушка легко поднялась с колен, засеменила маленькими ножками в белых носочках по зелёному татами, подошла к верзилам – крошечная, сухонькая, не достающая им до плеча. Склонила по-птичьи голову, рассматривая жалкие творения. Так смотрит великий врач на безнадёжного больного, прикидывая, чем тут помочь? Задумавшись на минуту, старушка легонько провела сухонькими ручками по листу, словно снимая порчу. Взяв в руки кисть, несколькими короткими ударами что-то исправила, добавив линии и точки. Внутри бессильной пачкотни загорелся огонь, на нём старушка свивала свой узор. И вдруг остановилась. Всё! Так уже можно жить! Ученики зашевелились, закивали послушно, робко, восхищённо глядя – мастер! Мастер чего? Писания иероглифов на мятой бумаге? Ну что за ценность мятая бумага? Японию трудно сформулировать. Нельзя определить. И не почувствовать нельзя то нечто, что несла бумага, измятая рукой старушки.

Другое нечто приводило миллионы людей на ступени дощатого сарая возле небольшой полянки с разбросанными по песку невзрачными серыми камнями. Телевидение показывало Сад Камней. Старик медленно проводил граблями по крупному песку. Или мелкому гравию? Мокрый сад просыхал от ночного дождя. Под лучами утреннего солнца капли на кустах загорались, как алмазы. Но старик не смотрел вокруг. Его глаза сосредоточились на граблях, гладящих песок. Дождь смыл узор, и старик был должен сделать заново волнистые разводы, огибающие камни, как волной. Старик работал. Он тоже был мастер, мастер узора на песке. Он создавая творенье, которому суждено прожить лишь день, покуда дождь и ветер его не уничтожат. Наверное, старик не думал об этом. Он делал свою работу.

Телевидение показывало японское искусство. И японские праздники. Длинный стол поставили на берегу, у самой кромки моря – люди готовили пир. Пожилой японец, обвязав лоб белым махровым полотенцем, нагнулся, выхватил из ящика только что выловленную трепещущую рыбу, положил на доску, быстрым и точным ударом пронзил её тело со стороны головы тонкой иглой. Должно быть, он попал в самое сердце, рыба замерла. Коротким ударом тонкого ножа мужчина пригвоздил голову рыбы к доске, словно положил тяжёлый брусок на край сумиё, чтобы ловчее было рисовать. Одним плавным движением широкого ножа он снял с рыбы кожу, длинным, медленным проходом разделил тело вдоль хребта. Короткими, округлыми пассами обрезал плавники и некрасивые лохмотья с живота. Руки летали, словно в танце, делая только самые точные, самые нужные движения. И ни одного лишнего. Как у рисующего сумиё, мнущего бумагу, делающего разводы на песке. Бережно, едва касаясь, словно открывая жемчужину, повар нарезал нежную мякоть рыбы. Положил безукоризненные, абсолютно равные, мерцающие розово куски на белую пену тёртой редьки. Водрузил в центр блюда рыбью голову, церемонно изогнув пальцы, добавил последний штрих – пучок зелёных трав. И поднял над головою свой шедевр. Поставил в центр стола. И поклонился, как маэстро. Он и был маэстро, этот мастер резьбы по рыбе. Люди у стола быстро растаскивали палочками куски сашими, без сожаленья разрушая произведение искусства. Через несколько минут на блюде осталась в сиротливом одиночестве оскаленная рыбья голова. А японцы у стола запели – их не удручала недолговечность японской красоты.

Сашими, Сад Камней, сумиё, мятая бумага… Рисунок на песке, бумаге, рыбе. На чём-то зыбком, что недолго проживёт. Здесь это никого не волновало. Японцы устраивали выставки скульптур из песка и орхидей, лепили сущи, прелестные, как цветы, и упаковывали в неземной красоты коробочки простой обед в дорогу… Японцы, не жалея сил, трудились над тем, чему суждено прожить совсем недолго – день, час, несколько минут. И не жалели потраченных на это минут, часов и дней. Всей жизни. И не горевали, что завтра исчезнут их творенья. Может, так их приучили жить острова, где свирепствуют землетрясения и тайфуны, начисто сметающие вещи основательные? Или так их воспитала созвучная природе островов буддийская идея о мимолётности всего сущего, зовущая не думать, что есть завтра, жить сейчас, сегодня, в этот миг? И ради этого мгновенья вить свой узор. Мимолётный рисунок на песке, бумаге, рыбе… Рисунок на огне. И наслаждаться прелестью бабочки-однодневки, роскошью взмаха её крыльев. Единого взмаха…

На площадке для мусора валялись обрывки красивой упаковочной бумаги и серый глиняный графинчик из-под сакэ с изысканным узором шоколадных иероглифов, составивших старинное трёхстишие хайку: "Как прекрасна золотая крыша храма, омытая майским дождём". Здешнее искусство не жило отдельно – в музеях, в храмах, оно вплеталось в жизнь букетом на столе, графином, чашкой, веером, халатом, японской письменностью… Тончайшее сплетенье чёрточек, изгибов, точек, слагающих невероятно сложный, изысканный узор, было для японцев просто азбукой. Только народ-художник мог приспособить эту замысловатую вязь для описания окружающего мира. Японского мира, надёжно отгороженного от пришельца решётчатым заборчиком иероглифов.

Бесплатный фрагмент закончился. Хотите читать дальше?