Иоанн III Великий. Книга 2. Часть 3

Неотвратимо приближалось неисчислимое московское воинство к Новгороду. Сам Иоанн шел с отборными полками между Яжелбицкой дорогой и рекою Метой, царевич Даньяр и Василий Образец с войсками – по Замете, Даниил Холмский – перед Иоанном. По правой стороне от государя двигался князь Семен Ряполовский с суздальцами и юрьевцами, по левой – брат великокняжеский Андрей Меньшой. Все пространство между дорогами Яжелбицкой и Демонской занимали дружины князья Александра Васильевича и Бориса Михайловича Оболенских; по самой дороге Яжелбицкой двигался Федор Давыдович Палицкий с князем Иваном Васильевичем Оболенским с братьями и многими детьми боярскими.

Новгород тем временем заполнялся беженцами: люди боялись грабежей и убийств, спешили со всех окрестных земель спрятаться за стены крепости со своим скарбом, лошадьми, телегами, живностью. Князья с боярами делили власть, а урон несли маленькие простые люди, которые не принимали никаких решений, не требовали свободы, не боялись сменить одних господ на других. Они хотели лишь, чтобы им не мешали жить и работать по их силам. Но приближалась гроза, и они знали, что она пристукнет в первую очередь именно их, наименее защищенных, и они бежали в город, куда их не очень-то хотели пускать те, кто эту войну затеял. Крепость наполнялась, создавая тесноту, неудобства, грязь. Наступали холода, для многих людей не хватало помещений, им приходилось ночевать и жить на своих телегах, в шатрах, пристраиваться на сеновалах у добрых людей, в их холодных сенях, на дворах. Появились проблемы с едой. Новгород начинал стонать.

19 октября в Торжке Иоанн одержал первую маленькую победу. Здесь ему пали в ноги два новгородских боярина – Лука Клементьев с младшим братом Иваном. Оба просили великого князя принять их на службу. Конечно, расспросил он братьев, что творится в Новгороде, как настроены люди. Братья сказали честно:

– Поначалу, государь, все возмутились, что ты хочешь их независимости лишить, веча. А теперь страшно стало, народу набилось в крепости, словно сельдей в бочке, паника начинается…

– А что же вы сюда пожаловали?

– Мы, государь, и сразу своим землякам говорили, что Русь единой быть должна, что мы, христиане православные, не должны за Литву держаться. Мы за тебя стоим.

– Хорошо, – довольно молвил Иоанн, – дело я вам найду, пока ступайте к окольничему Ивану Васильевичу Ощере, он вас пристроит.

27 октября на Волочке пожаловал еще один перебежчик – посадник новгородский Григорий Михайлович Тучин. У того были особые причины поспешить навстречу Иоанну. Чувствовал посадник, что и на этот раз возьмет верх государь Московский и крепко не поздоровится его противникам. И в числе первых достанется ему, Тучину. Причем не за какие-то новые грехи, а за все предыдущие вместе. Отец его, Михаил Иванович Туча, был двадцать лет назад взят в плен отцом нынешнего князя Василием. Сам он по доносу был арестован во время прошлого мирного похода государя за измену, за противоборство со сторонниками Иоанна. Еле откупился с помощью владыки и был, как и некоторые другие пленные новгородцы, отпущен после того, как дал клятву не сражаться больше с Москвой, не глядеть в сторону Литвы.

Когда он увидел, как расправились его земляки с Василием Никифоровым, попавшим вместе с ним в плен и отпущенным лишь после принесения клятвы верности Москве, и за то убитым на вече, Тучин испугался. Не стал ходить на вече, не стал спорить. Пошептались дома с женой, закопали на всякий случай в тайное место под домом все самое ценное, затаились. Когда повалили в Новгород беженцы, бежал он навстречу признанному им государю, благо кругом такое творилось, что до него никому дела не было. Бежал посадник, и не считал себя ни в чем виноватым. Пока сидел он в московской темнице, о многом передумал. И понял, что ничего плохого не случится, если Новгород станет частью единого государства. Да, придется им с Москвой доходами своими делиться. А теперь разве не делятся? Да за один свой «мирный» поход двухлетней давности государь вывез от них больше, чем мог бы в виде налогов за несколько лет изъять! А война 1472 года? Когда за одно лишь лето столько людей поубивали московские войска, столько порушили, что до сих пор еще не восстановили. Не-ет! Он, Тучин, свой выбор сделал. Еще там, в Москве, когда клятву давал.

Оставил Иоанн и посадника Тучина у себя, поверив в его искренность. А на другой день, уже в Березке, принял и следующего перебежчика – Андриана Савельева…

Каждое утро, еще до рассвета, поднималось на огромном пространстве русское воинство и начинало свое мерное движение вперед – на телегах, верхом, пешком, в кибитках. В окружении Иоанна находились не только воины и слуги всех специальностей, но даже летописец, который был обязан запечатлеть великий момент окончательного присоединения вольного Новгорода к Московскому государству. Взял великий князь с собой в поход и зодчего Аристотеля Фьораванти, завершившего основные свои труды по возведению собора Успения и подземных хранилищ с тайниками. Великий князь убедился, что мастер и в самом деле способен не только здания строить, но и оружие делать, пушки лить, в состоянии организовать правильную осаду и штурм крепости. Кроме того, путь в Новгород лежал через множество рек и речушек, Аристотель же рассказал и показал уже на деле, как можно быстро и надежно организовать переправу. Скрепив вместе особым способом лодки, он, таким образом, быстро перебрасывал прямо по воде с одного берега на другой мост, способный выдержать не только войска, но и тяжелые орудия.

2 ноября в городок Турны, где остановился Иоанн, прибыл посол из Пскова Харитон Качалов с грамотой, в которой говорилось: «Господину государю великому князю Ивану Васильевичу, царю всея Руси, посадник псковский степенный и старые посадники, и сыновья посадничьи, и бояре, и купцы, и житии люди, и весь Псков, отчина ваша, своим государям и великим князьям русским челом бьет…»

Иоанн, читая послание, усмехнулся. Псковичи, конечно, знали, что явилось причиной нынешнего его похода на Новгород. И предусмотрительно назвали его всеми титулами, которые могли только вообразить себе и какие, по их мнению, могли быть приятны великому князю. Да уж, не поскупились… Но оказалось, неспроста столь слезно и униженно начинали свое послание покладистые псковичи. «По вашему, государей наших, велению, – писалось далее в грамоте, – мы во второй раз послали в Великий Новгород складную разметную грамоту с объявлением войны, и послы наши уже вернулись. Но ныне, по грехам нашим, случился пожар, и весь Псков погорел, и мы вам, своим государям, со слезами являем свою беду…»

«Вот канальи, – подумал Иоанн, дочитав послание, – небось, сами и подожгли город, лишь бы в поход не выступать против своих бывших покровителей. Боятся, что и до их вольности очередь дойдет? А ведь дойдет! Впрочем, они и без того признают его своим государем, не досаждают капризами и просьбами, даже налоги стали платить. Если дело так пойдет, Псков и без всякого насилия станет частью российского государства. Да и куда им деваться? Одному городу против объединённого европейского войска не устоять».

Что же делать с псковичами? Пожалуй, пепелище подождет месяц-другой. А пушки с пищалями и мастера по стрельбе срочно нужны под стенами Новгорода, хотя бы для устрашения. Так что пусть срочно выступают.

Иоанн кликнул гонца, и тот через час уже мчался в Псков с приказом: несмотря ни на что срочно выступать с орудиями к Новгороду.

4 ноября к войску присоединились полки тверские под командованием знаменитого воеводы Михаила Федоровича Микулинского. А 8 ноября Иоанн принял, наконец, в Еглине у Спаса опасчиков новгородских Федора Калитина и Ивана Маркова, прождавших его больше месяца. Те упали ему в ноги и без колебаний назвали от имени всего Великого Новгорода государем. Просили об охранной грамоте для владыки и других своих послов. Иоанн дал им такую грамоту, но вскоре, уже в Лотьске, прибыл еще один опасчик, просивший сопровождения для посольства новгородского, чтобы провели их через великое войско великокняжеское. Отпустил Иоанн с ними сына боярского Михаила Погожева, которого хорошо знали в полках.

И вот 12 ноября, когда рать Иоанна стояла уже совсем неподалеку от крепости, в Сытине, пожаловала к нему представительная новгородская делегация во главе с самим владыкой Феофилом, степенным посадником Фомой Андреевичем Курятником и степенным тысяцким Василием Максимовичем Ананьиным.

Замерли все в низком поклоне перед великим князем, ждали, пока не заговорил жалостливым голосом владыка:

– Господин наш государь Иоанн Васильевич, со слезами мы тебе от имени всего Новгорода Великого челом бьем…

«То-то, – подумал Иоанн, – быстро со страху о вольности подзабыли, не поостереглись и государем признать. Погодите, не то еще будет!»

А Феофил тем временем, все так же жалостливо и покорно, продолжал:

– Ты возложил гнев на свою отчину, на Великий Новгород: огонь и меч твой ходит по земле нашей, кровь христианская льется. Государь! Смилуйся! Молим тебя со слезами, дай нам мир! – и неожиданно для Иоанна и его окружения добавил: – Освободи бояр новгородских, заточенных в Москве!

Тут же к мольбам и просьбам владыки присоединились остальные члены посольства.

Закончив эту вступительную речь и видя, что хозяин молчит, владыка отошел в сторону и уступил место посаднику Луке Федорову, который продолжил длинно и витиевато, собрав в кучу еще не совсем привычные подданным новые титулы повелителя:

– Господин государь великий Иоанн Васильевич всея Руси, бил тебе челом, государю своему, богомолец твой владыка, да и посадники, и житии от всего Новгорода, чтобы государь пожаловал нас…

Суть его длинной и запутанной речи заключалась лишь в том, что он просил милости и прощения от имени всего Великого Новгорода да спрашивал, когда и с кем можно начать переговоры о дальнейшей судьбе и об устройстве их земли.

И на этот раз Иоанн ничего не ответил им, однако пригласил на обед и неплохо угостил. А на обеде назначил руководителем переговоров боярина своего Ивана Васильевича Патрикеева. Они начались прямо на следующий день, тем не менее, новгородский владыка успел «подмазать» – посетил братьев великокняжеских и важнейших московских бояр со щедрыми подношениями, умоляя вступиться за них перед великим князем.

Поначалу москвичи более молчали, говорили новгородцы, высказывали предложения – какими бы хотели они видеть в дальнейшем взаимоотношения свои с государем, с его центральной властью. Прежде всего, Яков Короб просил Иоанна нелюбовь свою отложить и меч унять.

Посадник Лука Федоров изложил давно уже обдуманные на совете господ у архиепископа предложения:

– Желаем, чтобы государь князь великий пожаловал свою отчину, ездил бы к нам в Новгород на четвертый год и имел бы по 1000 рублей. А велел бы суд судить наместнику своему, да посаднику в городе, а если они не справятся, решал бы сам во время приездов на четвертый год.

– Да еще хотели бы мы, чтобы московские наместники не судили владычных судов, – добавил Яков Федоров еще одно условие, при котором новгородцы готовы были идти на компромиссы.

Видя молчание московских бояр, поняв, что тех не устраивают предложенные условия, и, не зная, как договариваться дальше, посадник Яков Короб попросил:

– Передайте от нас государю нашему Иоанну Васильевичу, чтобы пожаловал нас, указал своей отчине, как ему Бог положит на сердце отчину свою жаловать, как нас устроить.

«С того бы и начинали», – подумал про себя Патрикеев, сочувствовавший новгородцам, но имевший четкие указания, как и о чем договариваться. Потому, услышав то, что требовалось, он обещал все доложить великому князю и решение его в ближайшее время сообщить.

Иоанн тем временем продолжал полным ходом вести подготовку к осаде противника. Несмотря на явное желание новгородцев идти на уступки, он понимал, что получить всего, что ему необходимо, будет не так-то просто. Ведь формального признания новгородцами его над собой государем было далеко недостаточно.

Он хотел полного их покорения, хотел, чтобы Новгород стал его рядовой отчиной. Чтобы передал ему в полное владение значительную часть обширных новгородских земель. Он не желал более терпеть наличие врагов со всех четырех сторон своего государства.

Когда Патрикеев изложил Иоанну пожелания новгородцев, тот лишь усмехнулся и созвал своих воевод. Разложил перед ними схему расположения крупнейших монастырей вокруг города и приказал:

– Надо, не медля, занять их. Это хорошие базы для расположения войск, для зимней осады. Главное, взять Городище. Туда отправитесь с полками ты, брат Данила, ты, Федор Давыдович, и ты, Иван, – обратился он к князьям Холмскому, Палицкому и Оболенскому Стриге. – На другую сторону города, к Юрьеву монастырю и к Аркажу, пойдешь ты, Семен, – обернулся он к Ряполовскому, – с тобой – князья Оболенские и Сабуровы Василий с Семеном, возьмешь также с собой полки брата Андрея Меньшого и Марии Ярославны. Пусть и Елизар Гусев с тобой отправляется со своим полком. Знаю, что мороз на дворе, что холодает к вечеру, но выходить надо немедля, прямо по льду через Ильмень, пока враг не спохватился, не наладил там оборону. Да и полкам нашим вместе стоять тут тесно и холодно.

Войска, не откладывая, в тот же вечер тронулись в указанные места. Пока новгородские послы томились, ожидая утром ответа великокняжеского, его войска в ночь с понедельника на вторник беспрепятственно заняли все крупнейшие пригородные монастыри и обеспечили себе теплое и сытное пристанище на все время осады. А о ней Иоанн думал со всей серьезностью. Он прекрасно понимал, что крепость новгородская хоть и стара, но весьма прочна, взять ее приступом будет непросто. Он помнил, что этого, при всем желании, за сотни минувших лет не смогли сделать ни шведы, ни немцы. Конечно, у него теперь более мощное и современное оружие, но он не хотел без особой нужды рисковать своим войском, людьми, да и новгородцев по-своему жалел.

25 ноября к новгородским послам, подъехавшим с утра пораньше в ставку, вышли князь Патрикеев и братья Тучковы-Морозовы. В ответ на почтительные приветствия и глубокие поклоны они также слегка пригнули свои спины. Отвечать на вопросы послов важным и даже отрешенным голосом начал Патрикеев, да с таким видом, будто вовсе и не принимал от новгородцев дорогих подарков, не обещался замолвить за несчастных словечко:

– Князь великий Иоанн Васильевич всея Руси тебе, своему богомольцу владыке, посадникам и житьим людям так отвечает на ваше челобитье, – он демонстративно сделал шаг в сторону, уступая главное место следующему боярину.

По всей видимости, Патрикеев, играя первую роль в переговорах и не желая уступать ее, тем не менее, не хотел брать на себя обязанность зачитывать обидные для послов речи. Вместо него заступил Василий Тучков, который, достав грамоту, стал от имени великого князя перечислять все прегрешения осажденных:

– Ведаете сами, что вы предлагали нам, мне и сыну моему, через сановника Назария и дьяка вечевого Захарию, быть вашими государями. Мы послали бояр своих в Новгород узнать, что разумеете под сим именем. Но вы заперлись, укоряя нас, великих князей, насильем и ложью; сверх того делали нам и многие иные досады. Мы терпели, ожидая вашего исправления; но вы более и более лукавствовали. И мы обнажили меч по слову Господню… – Василий Тучков процитировал пространно Священное Писание и продолжил дальше от имени Иоанна: – Мы посылали к вам и говорили: уймитесь, и будем вас жаловать, но вы не захотели того и сделались нам как бы чужды. И так, возложив упование на Бога и на молитву наших предков, великих князей русских, идем наказать вас за дерзость.

Василий Тучков свернул листок и, слегка откашлявшись, поглядел на брата Ивана, который тоже держал в руках листок. Это маленькое представление они подготовили заранее, обговорив, кто что скажет, разделив необходимость говорить неприятные вещи, в общем-то, симпатичным и щедрым к ним людям. Иван Тучков продолжил читать:

– Вы хотите свободы боярам вашим, мною осужденным; но ведаете, что весь Новгород жаловался мне на их беззакония, грабежи, убийства. Ты сам, Лука Исаков, находился среди истцов; и ты, Григорий Киприянов от имени Никитиной улицы; и ты, владыка, и вы, посадники, были свидетелями их уличения. Я мыслил казнить преступников, но даровал им жизнь, ибо вы молили меня о том. Пристойно ли вам ныне упоминать о сих людях?

Иван Борисович тоже замолк, не спеша свернул листок, сочувственно глядя на толпу хмурых, несчастных новгородцев, которые только недавно узнали, что захвачены Городище и Юрьев монастырь, что Иоанн продолжает, готовиться к осаде.

– Что же нам теперь делать? – растерянно спросил кто-то из этой толпы.

Ответил князь Иван Юрьевич Патрикеев:

– Если Новгород действительно желает милости государя, то ему известны условия…

В тот же день архиепископ Феофил со всем посольством отправился, не солоно хлебавши, назад к себе в Новгород, на совет.

Переговоры с послами никак не сказались на действиях великого князя: он продолжал задуманное. 27 ноября, в четверг, его войска перешли через промерзшее озеро Ильмень и заняли пригородный Троицкий монастырь на Паозерье в Лощинском селе. Место здесь было прекрасное – на высоком берегу Волхова в трех верстах от самого Новгорода. Когда-то тут стоял терем Ярослава Великого, именуемый Ракомлей. Теперь он разрушился, на его месте возвели прочные монастырские постройки. Здесь Иоанна встретили суровые молчаливые иноки, не сделавшие даже попытки запереться от москвичей и держать оборону. Не успел государь расположиться, как прискакал гонец от воеводы великого князя Тверского – Михаила Федоровича Микулинского, чьи полки тоже подходили к монастырю. Иоанн пригласил князя к себе, а полкам его приказал расположиться станом неподалеку. Заглянув в свои карты и планы, велел стать ему в обители святого Николая на Островке. Разослал по свободным объектам и остальные подходящие полки.

Таким образом, через несколько дней все пригородные монастыри под Новгородом оказались заняты подчиненными великому князю полками. Князь Андрей Меньшой расположился в Благовещенской обители, Иван Юрьевич Патрикеев – в Юрьевской, Данила Холмский – в Аркажи, Василий Сабуров – у Пантелеймона святого, Александр Оболенский – у Николы на Мостищах. На Городище остались Федор Давыдович Палицкий да князь Иван Стрига-Оболенский, а рядом, в монастыре на Лисичьей Горке, устроились войска молодого князя Василия Михайловича Верейского. 29 ноября, одним из последних, подошел с полками брат великокняжеский Борис Васильевич Волоцкий – его Иоанн отправил к Корчневу, владычьему селу, что на Волхове, ниже по течению.

Теперь город был со всех сторон плотно обложен войсками, расквартированными с достаточными удобствами. Правда, не подошли еще полки строптивого брата великокняжеского Андрея Большого Угличского да царевича Даньяра из Касимова. Но и те по донесениям гонцов должны были вскоре подоспеть.

Дело стало лишь за погоревшими псковичами, от которых вот уже несколько дней не было известий. Это не нравилось Иоанну. Беда бедой, а приказ надо выполнять. Он срочно направил к ним еще одного гонца – Севастьяна Кушелева с требованием немедленно идти к Новгороду. Но не успел гонец промчаться и десяти километров, как встретил псковичей на реке Шелони у Солцы. Те не посмели ослушаться великого князя, отложили хлопоты по устройству погорельцев и тронулись с пушками, пищалями и стенобитными орудиями под Новгород.

Следом за псковичами прибыл и царевич Даньяр с татарами и великокняжеские воеводы Василий Образец, Петр Оболенский и Иван Звенец. Татарам Иоанн велел расположиться в Кирилловом монастыре и у Андрея Святого, на Городищенской стороне, Оболенскому со Звенцом – в Ковалевском монастыре, Василию Образцу с боровичами – в Спасском на Болтове. Хватило места и для Андрея Большого Угличского, который пожаловал к месту сбора последним.

– Видать, не спешил, – хмуро сказал Иоанн, сурово поглядывая на брата.

– Долго не мог полки собрать, – отводя глаза в сторону, оправдывался Андрей.

Он и в самом деле не хотел драться с новгородцами, видя в них своих возможных союзников и даже товарищей по несчастью. Ведь и их, своих родных братьев, хотел Иоанн лишить наследственных прав и вольностей. Запрещал им приглашать великокняжеских бояр на службу, а сам брал к себе кого хотел. По любому его приказу или капризу они, братья, должны были собирать войска и мчаться куда прикажут. Ладно, Русь от татар или литовцев защищать, а то своих же братьев-новгородцев громить. И только за то, что покоряться ему не хотят, слугами его делаться не желают.

С детства ревностно относился Андрей Большой к старшему брату. Разве не одного они рода-племени, не от одних отца-матери происходят? Отчего же такая несправедливость? Тому – и власть, и богатство несметное, и право повелевать. А его доля – подчиняться. И только потому, что родился чуть позже? Несправедливо!

Вот и теперь, хотел, было, Андрей ослушаться, дома остаться, да в последний момент не решился обострять отношения. Отложил свой бунт «на потом», до более подходящего момента.

Упрекнув брата за позднее прибытие, тем не менее, довольный его послушанием, Иоанн отправил князя Андрея Васильевича с его полком на постой в Воскресенский монастырь на Деревянице, пригласив к себе на следующий день на обед.

Теперь все было готово хоть к приступу, хоть и к осаде. Но рисковать своими дружинами, губить солдат Иоанн не спешил. Стало быть, предстояло второе: длительная осада, способная заставить строптивых новгородцев, вдоволь настрадавшись, согласиться на любые его условия. А значит, требовалось немалое пропитание для войск. Этим пришлось и заняться, не откладывая.

30 ноября великий князь созвал воевод и приказал половину всех дружинников разослать по окрестностям добывать себе корма у местных жителей. Наметил точную дату, когда все должны были вернуться на места: 11 декабря, в четверг, в Николин день. Вторая половина войск должна была стоять на месте и соблюдать строгую дисциплину, которую он пообещал контролировать лично сам. А чтобы полки не стояли без дела, не скучали и не голодали, он придумал целую программу для их увеселения. Приказал, например, псковским купцам и прочим торговым людям ехать под Новгород с товарами, причем гарантировал, что торговля будет честной, за деньги. Псковичи и на этот раз не ослушались, и вскоре в монастырях и селах, где стояли полки великокняжеские, развернулись обширные торжища, где продавались калачи да пироги, рыба всех сортов и видов – соленая и вяленая, вареная и сырая, меды и прочие разносолы. Привезли псковичи несколько обозов с хлебом и даром, «на корма». Подвозили еду и из других городов, в том числе из Твери, Вышнего Волочка и из прочих. Словом, нужды войска не знали ни в чем.

Совсем иное творилось в Великом Новгороде. Там с нетерпением ждали результатов переговоров, а услышав, что великий князь не желает никаких полумер, требует, чтобы Новгород сдался на полную его волю, приуныли. Еще кричали на вече, что слишком многого хочет государь Московский, еще называли его узурпатором, призывали дать отпор, обороняться, умереть за свою независимость, но когда в окна к ним начала заглядывать самая настоящая голодная смерть, испугались. Запасы в городе таяли с неимоверной быстротой. Народу здесь набилось – больше некуда, уже доедали все, что ходило и двигалось, – голубей, кошек, собак, коней. Хлеб вздорожал так, что стал не по карману и середняку. Богатые, продав часть запасов и увидев, что в случае продолжения осады самим придется голодать, начали прятать еду подальше, крепче запирали ворота и сараи, где еще оставалась живность – куры, гуси, выставляли охрану из слуг и дворовых.

Беда не ходит одна. Там, где голод, холод, – там и все прочие напасти. Появились первые подозрительные больные, чьи страдания усугублялись обстоятельствами.

Чуть не каждый день собирал Феофил в Грановитой палате совет господ, совещался с посадниками и тысяцкими, с представителями всех концов города. То и дело скликали народ на вече. Людей приходило с каждым днем все меньше: боялись распространяющейся заразы, берегли силы. Обложенный со всех сторон великокняжескими войсками город не получал никаких продуктов, но вести одна страшнее другой все-таки доходили. Осаждавшие грабили окрестные села и деревни, убивали людей. Те, кто бежал со страху по лесам, замерзали вместе с детьми и живностью, а кого находили живыми, порой казнили без жалости, отбирая весь скарб. Будто новгородцы и не православные вовсе, и не славяне. Горела и стонала Новгородская земля, как и пять лет назад. Но тогда хоть надежда была на леса и болота, где летом, в тепле, можно было все-таки укрыться и переждать напасть, теперь же, в мороз, и той надежды у людей не осталось. Каждый новый день приносил новые жертвы. И с каждым днем все покладистее и сговорчивее становились новгородцы на своих сборах. Замолкали потихоньку сторонники Литвы, затихали и радетели за свободу.

Сама непримиримая Марфа Борецкая, почуяв неладное, затворилась за крепкими дубовыми воротами и уж не выходила никуда, а прослышав про заразу, перестала выпускать и слуг. Запасов в доме, в его подвалах и погребах должно было хватить надолго, колодец во дворе был собственный. Сидела Марфа либо одна в своей молельне, либо с внуком в кабинете, не могла наглядеться на мальчика, чуя скорую свою погибель. Одна мысль утешала: «Внука не тронут, ребенок ни в чем не виноват!»

На последнем совете господ решили новгородцы, что тянуть больше нельзя, ждать помощи неоткуда. Надо ехать к государю Московскому на поклон, отдаваться на полную его волю. Но что это значило для них? Ясно, что ничего хорошего. Что предстоит лишиться им воли и независимости. Стало быть, отказ от веча, московский суд. А что еще?

Теперь уже люди мечтали об одном: чтобы москвичи не разорили и не разграбили весь город, чтобы не арестовывали людей и не увозили их в темницы и в другие земли… Высказывались на совете осторожно, уже не требовали, а лишь предлагали Феофилу и другим послам обсудить те или иные вопросы с государем, молить его о милосердии. Да и сам владыка видел: не до жиру.

4 декабря новгородское посольство вновь прибыло в ставку великого князя, на сей раз в Паозерье, в знаменитый Троицкий монастырь. Игумен монастыря встретил своего владыку, как и великого князя, покорным молчанием, лишь позже рассказал потихоньку, что монахов захватчики не обижают, не грабят, живут мирно. Зато подвластным обители деревням и селам досталось по самую макушку, хуже некуда, ограбили и обобрали народ подчистую, до последнего зернышка. Стало быть, если кто теперь же от оружия или иного насилия не сгинет, так потом с голоду помрет. Сказал также игумен, что в монастырь часто братья государевы съезжаются, он им честь и уважение оказывает.

К представительному новгородскому посольству вышли от великого князя его бояре, среди которых были и те, кто вели уже прежние переговоры – Патрикеев, Ряполовский, Иван Стрига да братья Тучковы-Морозовы. Слезно молили послы, чтобы пожаловал их государь Иоанн Васильевич, чтобы унял он свой меч и указал своей отчине, как Бог положит ему на сердце ее жаловать.

Ушли бояре на совещание к государю, но вскоре вернулись; сообщили, что не желает с ними разговаривать Иоанн, а велел передать, что, мол, они знают, чего он желает.

Вечером отправились новгородские послы с дарами к братьям великокняжеским. Молили о помощи и содействии. Затем снова всю ночь совещались в тесной монашеской келье, в которую поместил их всех вместе игумен Троицкий, – остальное все было забито до отказа. Совещались, как быть дальше, чем умилостивить Иоанна, гадали, чего он от них хочет. Решили, что в первую очередь ждет он подтверждения, будто действительно посылали они в Москву от имени Новгорода и покойного Захара Овина, и сбежавшего куда-то Назара Подвойского с признанием его своим государем.

Согласиться на это значило взять на себя вину во лжи, в лицемерии, обелить Иоанна, оправдать весь его военный поход, всю его неправду. Не соглашаться, стало быть, продолжать кровопролитие, гибнуть всем народом от оружия, голода и болезней. Что же делать? «Признаем, коли он того желает, делать нечего!»

Наутро принял их Иоанн в присутствии всех своих трех братьев и бояр. Краснея и бледнея, запинаясь, владыка новгородский Феофил, низко поклонившись, поднял глаза свои на узурпатора:

– Государь, – молвил он, волнуясь, – мы виноватые, ожидаем твоей милости; признаем истину посольства Назарьева и дьяка Захарии. Но какую власть желаешь иметь над нами?

Иоанн, чье лицо подобрело было при согласии новгородцев взять на себя вину за конфликт, вновь помрачнел от их упорства.

– Хорошо знаете вы, какой власти я желаю, – жестко ответил он, окатывая их холодным взглядом. – Я доволен, что вы признаете свою вину и сами на себя свидетельствуете в обмане. Спрашиваете, какой власти я хочу у вас? Хочу властвовать в Новгороде так же, как и в Москве.

Просители вновь следом за Феофилом низко поклонились. Они готовы были ко всему, ко многим ограничениям своей вольности, к уступкам, к большим выплатам денег, готовы были расстаться даже с частью своих владений, но только не к этому полному искоренению своей самостоятельности. Распрямившись и глядя на Иоанна, владыка молвил грустно:

– О том мы должны с городом посоветоваться, мы не вправе сами решать.

– Советуйтесь, – отрезал сердито Иоанн. – Жду вас для решительного ответа через два дня на третий здесь же, у Троицы. А не надумаете – больше с вами толковать не стану.

За те два дня, что владыка с посольством отсутствовали в городе, положение там резко ухудшилось: начался мор. Люди замертво падали прямо на улицах, поднималась паника. Вече решили не собирать, чтобы не распространять заразу, а обсудить все на совете у Феофила, куда пригласили представителей всех пяти концов и всех сословий.

6 декабря с утра делегаты начали стекаться в детинец, но не в Грановитую палату, а прямо во двор, к Святой Софии. На свежем воздухе было безопаснее.

Феофил вышел к народу в белоснежной мантии и белом же клобуке, на плечи его был накинут большой светлый тулуп. Остановившись на высоком крыльце храма, он дождался, пока все замолкнут, и снял со своей седой головы клобук, склонил голову перед собравшимися:

– Горе у нас великое, вольные граждане великого города. Требует государь Московский, чтобы лишились мы своей вольности, чтобы стали его отчиной, чтобы подчинились ему так же, как и Москва, как и другие его подданные. Соглашаться ли на это условие – думайте сами.