Читать книгу: «Про зло и бабло», страница 3

Глава 1

Последняя порция виски была лишней. В его голове зашумело, как в голове старого пьяницы, хотя он не был ни старым, ни пьяницей. Он очень молод и пышет жаром здоровья, как доменная печь, и только по этой причине, наверное, еще не свалился под барную стойку.

У-а!

Еще пятьдесят! За выпуск, который все-таки случился. За красный диплом и безупречную репутацию лучшего студента лучшего столичного вуза, за ту темную сторону его жизни, которая, слава богу, не стала достоянием тех, кто считает его лучшим студентом с безупречной репутацией.

Все кончено. Общежитские перетрахи, сладкий вермут и покер до утра – все осталось прочитанной главой среди прочих страниц, лежащих слева от будущей жизни. С течением времени некоторые из них будут выхвачены, вырваны ветром событий и, перелистывая на закате жизни этот, движущийся к эпилогу бестселлер, он с удивлением обнаружит, что одна из глав прерывается на середине, из другой пропало несколько абзацев, и уже ни за что не удастся восстановить мелочи, унесенные Летой и канувшие в нее, как в омут. Пропавшие листы будут еще приносить однокашники, но он уже никогда не вставит их на нужное место, поскольку любая встреча однокашников спустя годы – обязательная пьянка.

Наверное, я на самом деле пьян, поскольку говорю о себе, как о постороннем. Впрочем, показателей помутнения разума лучшего студента юрфака и без того достаточно. Забрызганный шампанским пиджак, вздыбленный из-под его отворотов воротник сорочки, он торчит крыльями чайки и мешает всякий раз, когда я подношу рюмку ко рту, – вот признаки того, что веселье входит.

Кто день и ночь грезит о белоснежной красавице яхте с алыми парусами, тот рано или поздно отвяжет от пристани чужую лодку. Так и случилось. Три последних месяца мы только и мечтали о том, как скинемся и сдвинем несколько столов где-нибудь в «Сафисе» или ресторане «Президент-Отеля». А все закончилось феерической пьянкой в подвале бара на Малой Ордынке. Впрочем, еще не закончилось… Как мы тут оказались, я уже не вспомню и под пыткой, потому что появились мы здесь, одиннадцать выпускников группы «11-Ю», уже будучи сильно разбавленными. Чуть-чуть в общежитии, чуть-чуть с любимым преподавателем, еще немного – на улице, после вручения дипломов, и еще – по дороге в этот кабак. Редкие посетители, поняв, что скоро окажутся в эпицентре разудалого веселья, не входящего в их планы, благоразумно убрались, и лишь один мужчина лет сорока в чистеньком костюме и темной сорочке остался сидеть, с безразличием потягивая пиво и листая свежий выпуск «Коммерсанта». Вскоре он стал прозрачным, и я его потерял из виду.

Сейчас уже с трудом припоминаю, о чем говорил только что… Ах да, я пытаюсь вспомнить, как мы здесь оказались. Но ничего не получается. Я не помню. Мы пили, куда-то шли, шли и в конце концов оказались здесь, где я на латыни и произнес первый тост:

– Sic itur ad astra!

Что я имел в виду, заявляя, что к звездам идут именно так, а не иначе, я не знал тогда, а сейчас мне и вовсе не до этого. Три наши девочки смеялись, одна из них, Риммочка, придвигалась ко мне все ближе и ближе, и я дошел до той степени алкогольного опьянения, когда посчитал возможным заказать фужер с игристым и заорал, глядя почему-то на бармена:

– Virginity is a luxury!¹

Клянусь богом, он ничего не понял, потому что если бы понял, рассердился. Риммочка же рассмеялась и приняла это как оценку своих попыток овладеть мною еще до выхода из кабака. Ее рука ползала по полуметру моей ноги, от колена до ширинки, и колено при этом ее волновало меньше.

Я перешел на латынь, потому что возникли проблемы с русскими шипящими. В латыни слова можно рубить с плеча, не заморачиваясь тем, что по произношению догадаются о твоей невменяемости. Пытаясь выяснить, пил ли я, Ирина постоянно заставляет меня произнести: «фиолетовенький». Это слово я перестаю выговаривать даже после пятидесяти граммов водки. Я вспомнил о Ирине, и нога моя машинально дернулась в сторону от руки Риммочки, которая уже не гладила, а яростно скребла ногтями.

Латынь – язык для врачей и юристов. Первым она нужна, чтобы писать нечитаемые рецепты, вторые ее используют, чтобы поднаддеть на кукан образованности вислоухого прокурора в суде или блеснуть чешуей на международном симпозиуме. Настоящая любовь приходит через ненависть. Я возненавидел римское право и латынь со второго курса, но уже к четвертому, проникнувшись странным чувством раскрепощенной привязанности, знал эти предметы едва не лучше преподавателей.

– Пошли в туалет, – шепчет мне пахнущим виски воздухом Риммочка, и я по причине отравления спиртным не сразу соображаю, что пойти в туалет я могу с Вадиком Грезиным, с Колей Абрамовым, к примеру, но никак не с Риммочкой. Однако, повинуясь странному инстинкту уступать просьбе женщины по любому поводу, снимаюсь со стула и нащупываю ногами твердь.

Риммочка пылает. Она уже дышит в ритм и руки ее не слушаются. Она рвет на мне рубашку, глаза ее блестят нездоровым светом, и я едва поспеваю за ней, утопающей во мраке подсобных помещений. Не дотащив меня до туалета, она закидывает мне на бедро ногу и прижимается спиной к стене.

Я знаю – она мечтала об этом с первого курса. Невозможность трахнуться со мной все пять лет приводила ее в бешенство. Риммочка очень красивая девочка, я знаю, что ее пригласили работать юристом в «BMW», и там, верно, есть немало таких, с кем она делала бы это с большим удовольствием, но осознание, что пять лет находиться в состоянии запа€да на мужика и ни разу с ним не перепихнуться – мазохизм, толкает Риммочку на решительные действия. Сначала ее удивляло, почему другие, а не она, а полгода назад, когда я стал жить с Ириной, Римма вроде бы успокоилась, – мне так показалось, что успокоилась, но уже через месяц я сообразил, что мне это действительно показалось. Кратковременный демонстративный холод после обжигающего жара был той паузой, когда начавший дымить вулкан на некоторое время успокаивается, чтобы взорваться лавой. Страсть Риммочки ко мне зафонтанировала с новой силой, и мне бы поговорить с ней, но я не сделал этого из-за гадского мужского самолюбия. Знать, что по тебе сохнут многие красивые девочки курса, а самая красивая из них так просто изнемогает от желания, было приятно…

Это-то меня сейчас и губит. Вздергивая ее юбку до груди, я, полоумный от спиртного, срываю с нее трусики-невидимки, – они настолько эфирны и символичны, что даже рвутся с каким-то беззвучным шелестом, впиваюсь ей в губы и вжимаю Риммочку в стену с такой силой, что в ней что-то хрустит. Никого не стесняясь, она кричит и просит вдавливать ее в стену так, чтобы ей стало еще хуже. Не соображая, я делаю то, что просят. Она плачет от оргазмов, которые приходят один за другим, как рвотные позывы. Она уже не стоит, она висит на мне, чувство беззащитности перед грубой мужской силой и сознание, что желание исполнилось, сжигают ее дотла. Она настолько озабочена каждым новым приливом, что даже не собирается подумать, хорошо ли мне.

А я, лишенный водкой и виски стыда, даже не думаю о том, нормально ли поступаю. Я начинаю об этом задумываться, когда все уже кончено, и мне удается как следует рассмотреть лицо Риммочки. Оно залито слезами и потом, губы дрожат от только что случившегося неземного удовольствия, а глаза где-то там, в глубине ее реализованных фантазий, и я вижу лишь дрожащие ресницы и между ними – точащий слезу белок.

Ей хочется лечь, и я начинаю подозревать, не худо ли дело. Спиртное с транквилизаторами для нынешних девочек – гремучая смесь. Сорокаградусного пойла в ней под завязку, а эта встряска в коридоре будет похлеще амфитамина. Этот букет наслаждений может привести если не к летальному исходу, то к коме – точно. Однако вскоре Риммочка приходит в себя, ничуть не заботится о том, что трусиков больше нет, целует меня в губы поцелуем племянницы Дракулы и отправляется в женский туалет, чтобы поправить то, что было нарушено моим бычьим вторжением. Я следую в комнату для мальчиков, где долго мою лицо и разглядываю себя в зеркале. Оттуда на меня смотрит привычный Герман Чекалин с немного встревоженным взглядом и ослиными ушами над затылком. Случилось странное. Я точно знал, что Римма пять лет хотела меня пуще замужества и клялась в том, что рано или поздно мы сольемся с ней в экстазе. Я же пять лет знал об этом и клялся, что этого никогда не случится. Пили мы на равных. Победила молодость.

Выбравшись, я вижу, что Римма стала еще красивее. Секс превращает женщин в богинь. Сокурсники поют какой-то гимн, Паша Милосердов целуется с Викой Гармаш, Коля Абрамов снял со стены портрет Элвиса в застекленной раме и танцует с ним рок-н-ролл под немного озабоченный взгляд бармена. Что касается Вадика, тот просто лежит на столе в зале и льет себе в рот, точнее, мимо него, кипящее шампанское. Когда бутылка пустеет, он просит принести новую и кричит, стараясь быть похожим на армянина:

– Эх, ва, марос, марос, ние марось миеня! Вах!

Праздник в разгаре.

Пока не поздно и не началось главное и страшное, о приближении которого я еще не подозреваю, есть время, чтобы объяснить, почему этот безумный секс в коридоре меня напряг и наполовину выветрил хмель из загруженной свежими знаниями головы. Дело в том, что дома, далеко от Малой Ордынки, меня ждет любимая девушка. Мы вместе уже шесть месяцев. Кажется, это называется гражданским браком. Кажется, потому что как юрист, даже как пьяный юрист, я не могу использовать это определение уверенно. Такого определения в ныне действующем законодательстве нет. Оно пришло оттуда же и приблизительно в то же время, откуда и когда прикатились «провайдеры», «медиа», «гламур» и еще несколько сотен тупо звучащих понятий, которые понятиями не являются. Мы с Ириной закончили один вуз, и разница лишь в том, что она сделала это на год раньше меня, и из нее получился не хороший юрист, а хороший экономист. Все то время, что мы вместе, я ни разу не спал с кем-то, кроме нее. Дело даже не в том, что мне не хочется этого, еще как хочется. Проблема в моей убежденности, существовавшей до сегодняшнего вечера. Если уж я выбрал в спутницы Ирину, значит, я выбрал ее в партнеры по сексу – этим правилом я руководствовался и им же гасил эрекцию всякий раз, когда она возникала на стороне. И вот сейчас случилось то, чего не должно было случиться. Я изменил Ирине, изменив своему правилу. Понимание этого тем горше, чем яснее осознание факта, что в этой компании я самый старший в прямом и переносном смысле. Лучший студент есть еще и самый старый по возрасту. Им по двадцать три, мне на три года больше, и никакие юридические познания и сила интеллекта не позволяют мне делать то, что я только что сделал.

А тут еще мужчина встает из-за столика, кладет на стойку что-то около десяти долларов, идет мимо меня и я скорее чувствую, чем слышу:

– Cave…²

Я настолько изумлен, что даже не смотрю ему вслед. Лишь хлопнувшая дверь и легкий аромат «Фаренгейта», проплывший мимо и затронувший мое обоняние, убеждают меня в том, что мужик был, он проходил мимо и теперь вышел. Но говорил ли он то, что я скорее почувствовал, чем услышал? Я обладаю повышенной телепатической чуткостью, так что даже если сейчас ничего и не прозвучало, я все равно бы понял, о чем он думал.

– Кто это был? – хрипло бросаю я в сторону трущего полотенцем бокал бармена.

Тот пожал плечами, и во взгляде его я прочитал: «Вас тут, ублюдков, по пять сотен за сутки бывает, так у каждого визитку просить?»

Я почувствовал непреодолимое желание торопиться.

– Герман!..

– Римма, я неважно себя чувствую, – вправляя воротник на место, говорю я той, что бросается вслед за мной.

– Герман… – умоляет она. После секса у сортира она мечтает о сексе в гостинице, куда, она была уверена, я ее обязательно повезу. Так она сумеет до конца отомстить Ирине, отнявшей меня и презревшей ее и прочих.

Хмель ушел, и это странно. Осталась тошнота от воспоминаний о сладострастных криках чужой женщины, чему я был причиной, легкое головокружение и непроходящее чувство собственной опасности. Таким я всегда чувствовал себя после двухдневных пьянок на третье утро.

Тем не менее я был все-таки пьян. И иллюзия внезапного протрезвления лишь доказательство тому, что пьян я крепко. Только этим можно объяснить, что одна из страниц улетела из книги жизни не спустя годы, а прямо сейчас. Вот только что Риммочка говорила мне: «Герман», а следующее, что я понимаю, – это шумящая вокруг меня Москва во втором часу ночи. Что было меж этим, и прощался ли я с теми, кого увижу теперь нескоро, если вообще когда увижу, и целовал ли Римму, и просили ли меня остаться, – не помню. Не помню еще, ехал ли я до дома или шел пешком. Скорее всего, пешком, поскольку уже перед дверями нашей с Ириной квартиры вдруг понял, что неслабо замерз, а думать и говорить невозможно, потому что голова шумит от проезжавших мимо машин.

– Скажи хотя бы «беленький»? – улыбнулась Ирина, впуская меня внутрь, и меня перекосило от отвращения к самому себе. Я только что ее предал, а она об этом не знает. И пусть не узнает никогда.

Добравшись до постели, я сел на ее край и стал размышлять над тем, достоин ли того, чтобы на моем плече спала Ирина. За блядство по римскому праву отлучали от стола и ложа, и если уж я провозглашал в кабаке тосты на латыни, мне следовало бы теперь улечься голодным на коврике под дверью. Слава богу, что в таком состоянии мне достало ума подняться и направиться в душ. Мне нужно было смыть с себя запах чужой женщины, о присутствии которого мгновенно догадается женщина своя, вознамерившаяся лечь на твое плечо.

Закрывая глаза и вдыхая дорогой мне аромат Ирининых волос, я все-таки успел подумать о том, что я хороший юрист, а потому, прежде чем что-то делать, мне следовало бы подумать о том, что nil inultum remanebit.

Хороший юрист поймет.

Глава 2

Первую минуту моего появления в компании можно было назвать приятной только с точки зрения Влада Дракулы, урожденного Цепеш. Едва моя нога появилась из лифта, кабина которого остановилась на восьмом этаже, где располагалась приемная президента, к которому я был приглашен для собеседования, от шума у меня едва не заложило уши.

Надо сказать, удивился я немного раньше, когда вызвал лифт, и он приехал не пустой, а с молодым человеком с белесого цвета лицом, который тут же спросил меня: «Вам на какой?» Его волосы были зализаны и закреплены лаком-фиксатором. Казалось, щелкни пальцем по этой прическе, и раздастся звон. Подумав, что молодой человек перепутал этажи – в таком громадном здании немудрено, – я ответил «Восьмой» и собрался было нажать на соответствующую кнопку, как вдруг молодой человек опередил меня. После этого сел на стоящий рядом – я только теперь его заметил – стул. Усевшись, он наклонил голову и упер руки в колени – типичная для астматика поза. В этом состоянии он и ехал несколько секунд, пока мчался лифт. Когда кабина остановилась, он поднялся и предупредительно встал сбоку от меня.

– Ты лифтер, что ли? – догадался я.

Перед тем как дверям разъехаться, он успел кивнуть.

Не успев понять, зачем скоростному лифту, кабине с самостоятельно расходящимися дверями и людям с пальцами лифтер, я услышал этот шум…

Шагнув на мрамор хирургической чистоты, я был вынужден тотчас уйти в сторону, поскольку мимо меня промчались двое, и эти двое держали в руках ручки медицинской каталки. Крутолобые охранники ростом никак не меньше двух метров пролетели мимо с лежащим на каталке человеком, и в какой-то момент мне показалось, что никакой каталки нет, и они стремительно несут его, держа за ноги и голову, как бревно.

Я помню, как мимо меня промелькнуло лицо несчастного, рыгающего кровью. Время словно остановилось на мгновение, и я успел рассмотреть губы, искаженные ужасной гримасой. Настежь распахнутый хрипящий рот, толчками выходящая из него кровь, заострившиеся черты лица и – самое страшное – глаза. Наверное, от болевого шока зрачки страдальца увеличились так, что цвет глаз его был неразличим. Лишь два черных угля, горящих болью и странной ненавистью, – вот все, что было в этих глазах.

Когда я снова вышел из лифта, каталка была уже далеко. Но с той же стороны, откуда она появилась, бегом следовал караван преследователей. Их лица были тревожны, они наперебой обменивались фразами, мне непонятными, и впереди этой странной процессии, поспевающей вслед за увозимым больным, трусцой бежал мужчина лет пятидесяти. Полы его дорогого пиджака развевались в ритме бега, галстук метался на груди раненой птицей, кто-то мог бежать быстрее него, несомненно, но не делал этого, из чего я заключил, что он и есть президент компании. Когда он поравнялся со мной, не замечая меня, хотя не заметить было невозможно хотя бы по той причине, что я стоял на его пути, он крикнул куда-то вслед исчезающей в лабиринтах коридора каталке:

– Немедленно на стол! Приготовить все необходимое, я буду через минуту!..

И тут я услышал издалека, как из преисподней:

– Будь ты проклят, подонок!.. Чтобы дети твои, внуки твои и правнуки твои…

Что сулил всему президентскому роду до седьмого колена страшный больной, дослушать до конца мне не удалось. Каталка, ведомая сильными руками, скрылась из виду, и шум ее колес растворился в гуле сопровождающих.

– Боже, какое несчастье! – донеслось до меня.

– Почему мне никто не говорил?! – услышал я тот же голос, который только что велел приготовить все необходимое. – Почему он мне ничего не говорил?! Почему молчал?!

Судя по всему, вопросы были из разряда риторических, потому что ответом пытливого президента никто не одарил, хотя это можно было сделать, как я думаю, даже из соображений такта. Можно было сказать: «Да, он никому не говорил, так откуда же нам знать, если он даже вам не сказал?»

Что должен был сказать извергающий проклятья всем и лично президенту, было непонятно. Как непонятно для меня было и многое другое. Прибыл я в фармацевтическую компанию, а в фармацевтических компаниях, насколько мне позволяет судить об этом образование, никаких операций не делают. А здесь, кажется, намечалась именно операция, поскольку «стол» и «все необходимое» в свете разума и происходящих событий – это не обеденный стол и не ложка с вилкой, а именно лежак под софитами и стерильные инструменты.

Я посмотрел на торопящегося в том же направлении, в котором проследовала каталка, человека.

– Сергей Олегович, я забрала из актового зала ваш органайзер! – услышал я и увидел бабенку лет сорока пяти, торопящуюся вслед за тем, кого она назвала по имени. Близко-близко и часто-часто переставляя ноги, обтянутые чулками, капрон которых уже не мог скрыть шагреневой кожи своей хозяйки, бабенка спешила, и слова ее показались мне в этой ситуации лишними, словно вставленными в события по ошибке монтажера. О каком сейчас органайзере может идти речь, если весь мрамор заляпан черной кровью и двое в черных костюмах, похожие больше не на охранников, а на сотрудников ритуального хозяйства, катят каталку, похожую больше на гроб?!

Сергей Олегович, значит… Жилистый и высокий, невзрачный, но сильный, не обращая ни на что внимания и гордо держа голову, бежал Сергей Олегович Старостин по широкому коридору своей компании, превратившемуся в дорогу смерти…

Я смотрел на его ровную спину до тех пор, пока он, скинув тысячедолларовый пиджак на пол и забыв про него, не скрылся за поворотом. Все остановились. Бабенка с органайзером под мышкой засучила дальше. Я долго стоял и смотрел на нее, и это продолжалось, кажется, вечность. Она подняла пиджак, отряхнула его, прижала к груди и понесла обратно. Я счел нужным отвернуться. В эту минуту я готов был поставить сто к одному, что это жена Старостина. Жены больших людей на работе и в обществе называют своих заек и солнышек по имени и отчеству. Так надо.

…Я представился в приемной, куда вернулась после странной погони секретарша. Меня попросили присесть и подождать. Совсем обычная для русского слуха просьба превратилась для меня в суперобоснованное заявление. Я не представлял себе, как после всего увиденного я сделал бы кривое лицо и стал бы высказывать недовольство. Немыслимо, но это в натуре тот самый случай, когда человек, к которому ты пришел на прием, слишком занят.

Дабы развлечь гостя, о появлении которого в приемной секретарь была предупреждена, она начала разговор так, как начинают его люди, не склонные к ярким диалогам.

– Вам нравится наша компания?

Это вопрос человеку, который в компании тридцать минут.

– Мне нравятся ее запахи.

Я вижу изумленный взгляд человека, не привыкшего к общению с человеком, склонным к ярким диалогам.

– То есть?

– Мне доставляет удовольствие по запахам человека распознавать его характер, интересы и возможные поступки.

Ей стало интересно.

Я здесь новый человек в исключительном смысле этого слова.

– И больших успехов вы добились?

Я пожал плечами, набивая цену.

– Мимо меня провезли окровавленного мужчину, и я почувствовал два запаха. Два не очень дорогих лосьона после бритья, пользовались которыми, скорее всего, охранники, везущие каталку. Лежащий на ней человек в дорогом костюме так пахнуть не может, из этого я заключаю, что он вообще не использует парфюм.

Секретарша при упоминании об инциденте встревожилась.

– У Анатолия Максимовича аллергия, он действительно не пользовался одеколоном.

– То, что я видел, не последствия ли собеседования у президента компании, от которого пахнет энергичным «Лакоста»?

– Вы неплохо разбираетесь в запахах мужских одеколонов, – подумав, ответила секретарша, имя которой я узнал через полчаса – Мира.

– Гораздо хуже, чем в женских.

Она игриво подняла бровь.

– Я московский студент, мисс. Я возмужал в общежитии. Но большую часть времени проводил в общежитиях женских. То есть в помещениях, где все выставлено напоказ, в том числе и духи. Поэтому у меня была возможность сопоставлять запахи с темпераментом и интересами женщин, которых я хорошо узнал.

Она улыбнулась.

– Чем же пахнет от меня? Каким темпераментом?

– От вас в мою сторону, мисс, дышит жизнь. Зато от молодого человека в очках с выпуклыми линзами, которого я встретил в лифте, пахнет если не смертью, то ее приближением.

Девчонка расхохоталась.

– Это Менялов! Он наш лифтер, нажимает кнопки в кабине и получает за это восемьсот долларов в месяц. У него дом полон животных. А сейчас разрешите оставить вас в одиночестве, звонит телефон, и я не могу не ответить.

Потом телефон звонил и звонил, так что чтение «Life» и просмотр комиксов занял еще около получаса. Столько времени прошло с момента моего появления на восьмом этаже до возвращения в приемную Старостина.

– Вы, верно, Чекалин? – бросил он, играя желваками и буквально посыпая меня пеплом серых глаз. – Заходите, Герман. Мира, два кофе. Мне двойной. Может, и вам двойной?

Я сказал, что двойной, уж очень мне хотелось получить эту работу.

От президента пахло апельсиновым мылом. Так пахнут хирурги, закончившие операцию и вышедшие после ее завершения из душа. Когда он раскурил сигару и пригубил густой черный кофе, во мне растеклась такого же цвета зависть. Когда я вижу человека, который в пятьдесят с небольшим в состоянии курить кубинские сигары и заказывать дабл-арабика, можно не сомневаться, что предыдущие годы его не трогали ни дефолт, ни голод, ни стрессы.

– Господин Чекалин, я знаю точно, что вы не из тех, кому нужно объяснять простые истины. И я знаю, что вы знаете – хорошего юриста нынче не найти днем с огнем.

Я смотрю на портрет да Винчи за спиной президента СОС и пытаюсь понять, вызов это или портрету Путина нашлось место в более торжественном помещении.

– Откуда вы это знаете?

– В течение шести последних месяцев специалистами нашей компании проводились исследования в рамках программы «Претендент». Для этого в шести столичных вузах были взяты на карандаш двадцать четыре перспективных студента, и все шесть месяцев эти двадцать четыре кандидата изучались на профессиональную пригодность. После окончания между вами и остальными двадцатью тремя молодыми людьми был проведен конкурс, по результатам которого вы были объявлены победителем.

– Конкурс, проводимый без участия конкурсантов?

– Вот именно. Чтобы понять, что вы из себя представляете как юрист и надежный человек, ваше присутствие необязательно, господин Чекалин.

Я внимательно посмотрел на президента компании. Я надеялся увидеть на его лице хотя бы намек на то, что такое можно говорить лишь в силу въевшейся привычки пустозвонить из соображений корпоративной необходимости. Тянущие лямку служащие компании должны быть убеждены в том, что их члены длиннее, мозги светлее, отношения самые яркие и дружественные, даже если они в этом не особенно убеждены. Корпоративный снобизм – часть внутренней политики. Мне неоднократно приходилось общаться с такими людьми, и несмотря на то, что все это для меня не было в диковинку, я всякий раз напрягался и отводил глаза. В это единство духа я не верю, я верю лишь в коллективную вонь, не верю в преданность, потому что верю в необходимость любого биологического организма выживать, и пропасть, лежащая меж этими верой и неверием, столь глубока, что перемахнуть ее сразу мне вряд ли когда удастся.

Директор говорит о честности своих сотрудников, а я снова не верю, поскольку величие честности зиждется на ее прочной невыгоде. Я логик, и умение мыслить рационально позволяет мне сделать вывод о том, что если бы честность была выгодна – речь идет о настоящей честности, а не «честности во благо отдельно взятого коллектива», – то невероятное количество подонков ходило бы в честных людях. Но подонки даже не пытаются покрыть себя покрывалом честности, потому что незаметно можно покрыть себя только покрывалом, скажем, меценатства. Сидит такая мразь в горсовете, выкупает ветеранские магазины по всему городу, зарабатывая на обирании стариков миллионы, и телевизионно жертвует десять тысяч на баранки и несколько пачек цейлонского на ветеранские посиделки 9 мая. Кто и как обирает – большой-большой секрет для всех, но вот кто жертвует… Телевизор-то поди у всех есть, все видят.

С честности президент переключился на преданность, и я заставляю себя не ерзать на стуле. Я всегда ерзаю на стуле, словно мне в анус заползает аспид, когда слышу нелепость, возведенную в ранг канона. Корпоративная преданность в моем понимании – это помноженный на два униженный обстоятельствами эгоизм сотрудника за вычетом чувства собственного достоинства. Результат этих арифметических действий вставляется в панцирь корпоративной преданности, и этот механизм начинает двигаться в точном соответствии с заложенной в панцирь программой дальнейших мероприятий. Программа исключает возможность подчиняться собственной воле, а потому результат математических действий вынужден ссать под себя, поскольку в туалет идти не время, бросает курить, потому что в плане панциря такая трата времени не предусмотрена. В итоге он ломает собственные привычки, в том числе и приятные, и двигается, двигается, двигается. В его органайзере несколько десятков записей, стрелки на его часах вращаются словно лопасти вертолета, он уже не помнит, кто такой Чехов, если это не Чехов из отдела рекламы, ему нужно успеть в сотни мест, и временами стороннему человеку начинает казаться, что, выпусти новичка из панциря, и он разбежится в разные стороны.

У меня во дворе у Никитских Ворот жил старик-армянин. Милейшей души человек, баловавший конфетами «Дунькина радость» нас, мальчишек, всякий раз, когда появлялся во дворе. Он зарабатывал тем, что устраивал представления. Устроившись посреди двора, он вынимал русскую балалайку и начинал петь:

– Эх, ва, марос, марос, ние марось миеня! Вах!

И стоящий перед ним петух начинал подпрыгивать на месте. Сначала он прыгал, поочередно меняя лапы, потом прыгал, входя, видимо, в раж пляски, на обеих. Публику это веселило, и каждый из зрителей считал западло не подарить армянину полтинник с изображением стоящего и показывающего куда-то в космос Ильича. На рубль армянин покупал в гастрономе нам, пацанам, конфет, уходил, а мы оставались и, гоняя за щеками сахарные подушечки, до хрипоты спорили о том, как армянин научил петуха танцевать. Предлагались самые невероятные версии. Вадик Грезин (мы жили на одной площадке пятого этажа хрущевки) уверял, что все дело в гипнозе. Старик смотрит петуху в глаза и говорит: «Танцуй, танцуй, ара». Кто-то выдвигал версию о запугивании петуха усекновением головы. Я же в споры не встревал, потому что с момента появления на свет (если верить моим маме и папе) сначала искал правильное решение, а потом его защищал. По этой причине в шумных дискуссиях по поводу талантов петуха я не участвовал, но в голове моей все равно шла упорная работа, и в какой-то момент я почти убедил себя в том, что никакой заслуги старика-армянина нет, и эти танцы вприсядку, скорее всего, результат уникальных способностей петуха распознавать среди прочих звуков бренчание балалайки. Но от этой версии пришлось почти сразу отказаться, потому что однажды старик появился во дворе с новым петухом, потом с третьим, а вскоре и с четвертым, и я уже тогда мальчишескими мозгами понял, что находить такое количество интеллектуально одаренных петухов не под силу даже бывалому армянину. Правильный ответ оказался настолько прост, что разочарование преследовало меня долгие годы и преследует до сих пор. Перед самым выпуском из школы я не выдержал и спросил старика, пришедшего во двор:

– Скажи, дядя Рафик, как ты учишь петухов плясать?

– Вах, Гера, хлеб отнимаешь… Но тибе скажу. Ти хороший мальчик. Возьми петуха на базаре, поставь на сковородку и накрой клеткой. Включи плиту, а сам играй на балалайка. Сковородка станет горячий-горячий, петух начнет прыгать, а ты играй и пой. Неделю включай плита и пой. А потом ставь петуха на пол и играй без огонь. Петух станет сам плясать… Вах, Гера, никому не говори, ти хороший мальчик…

И сейчас, слушая президента и его теорию о корпоративной преданности, я вспоминаю старого армянина. Жизнь шагнула вперед. Сковородки теперь не актуальны. На сотрудников, подготавливаемых к работе в компании, нынче надевают панцири и управляют ими из общего центра управления. Вместо огня – перспективы месячных и квартальных премиальных, вместо балалайки – бла-бла-бла-тренинг на совещаниях и семинарах. Через месяц готового андроида можно ставить на пол, и тот начнет двигаться и думать точно так же, как это делал за него только что снятый панцирь.

– Почему я? – мне вдруг захотелось прервать президента именно сейчас, когда он заговорил о строгой дисциплине и ответственности.