Пиковая Дама

19

Дачный поселок напоминал город-призрак. Нигде не горели окна, не звучали человеческие голоса. Марина держала за руку дочь и изучала соседние здания, запертые, пустые. Сотни вопросов будоражили душу. Как связаны естественная смерть Матвея и предполагаемый суицид Сани Чижика? Что сказать дочери, потерявшей за неделю двух приятелей? Почему Рюмины не дома, почему приехали к Антону? Кто-то преследует ребят?

Женщина из зеркала?

Марина вспомнила пиликающую рацию, щелканье ножей и мелодию, ввинчивающуюся сверлом в мозг.

Вспомнила еще кое-что: случай, о котором не рассказывала никому.

* * *

Марине было двенадцать, как Ане сейчас. Каждый год она ездила к бабушке в деревню, в Псковскую область. Вольготная река, грибной лес, цветочные поляны – чудесное время. И был в деревне дом – заброшенная развалюха на отшибе. Выбитые стекла, отвоеванный бурьяном и пыреем двор.

Соседка, Лера, сказала, что в доме жил маньяк. Он похитил ребенка – давно, родители того мальчика умерли уже, а ровесники состарились. Милиция явилась к отшельнику, заподозрив неладное. Труп обнаружили в подвале. Частично съеденный. Людоед не отпирался. Его судили и приговорили к расстрелу, но ходили слухи, что призрак убийцы до сих пор обитает в доме.

«Давай проверим», – предложила бойкая Лера.

Долгий летний день никак не заканчивался. Девочки пролезли под забором, продрались через бурьян. Было еще светло, а значит, нестрашно, однако, как ни уговаривала себя Марина, страх прилип репейником.

Они прокрались вдоль облупившейся стены и заглянули в окна, зубастые от торчащих из рам осколков стекла. В комнате не было мебели. Вообще ничего не было – только мелкий мусор, тряпье, шевелящиеся на полу комья газет. Паутина серебрилась в углах, потолок вздулся пузырями, как обваренная кипятком кожа.

Скучный старый дом…

Непоседливая Лера уже придумывала следующие приключения: айда к водонапорной башне, там русалку видели.

Марина окинула окно прощальным взором.

В углу, замаскированный тьмой, вырисовывался нечеткий силуэт.

Марина протерла глаза. Просто тень. Тень от…

Мужчина выплыл из-за подоконника, как пловец из озера. Он был черным. Не как негр, а как человек, купавшийся в мазуте. На черной морде сверкали белые глаза, заточенные белые зубы блеснули в пасти. Мужчина протянул руки: чтобы схватить Марину, втащить в свое логово и съесть живьем.

– Ну, ты идешь? – окрикнула Лера.

Марина смотрела сквозь осколки на мусор, паутину и ползущих по стенам мокриц.

Людоед ушел в дальние комнаты… из дома доносился низкий гул. Так урчит голодный желудок.

– Иду, – сказала Марина.

Дома она спросила у бабушки о людоеде. Не стала рассказывать про черную фигуру в окне, а просто спросила, кем был детоубийца. Бабушка рассмеялась.

– Людоед? В нашей деревне отродясь не пропадали дети, а в той мазанке два брата жили, оба на Афганской войне погибли.

Но если Лера сочинила про людоеда, тогда кого она видела в окне?

Проекцию, – подозревала Марина, повзрослев. Ее разум стал кинопроектором. Лера загрузила пленку – жутковатую историю, и фантазия слепила картинку в сумерках покинутой хаты. Призрак человека, который никогда не существовал.

«Так и Пиковая Дама, – думала Марина, входя в дом бывшего мужа. – Дети придумали ведьму и поверили байкам настолько, что воочию видят ее».

– Знал бы – убрался, – смущенно сказал Антон.

– Ничего, мы… – дежурная вежливость застопорилась на устах. Марина осмотрела пол в следах грязной обуви, батарею винно-водочной стеклотары. Ужаснулась: как он живет на этой промерзшей даче?

– А мы здесь в безопасности? – спросила Аня.

– В полной, солнышко. – Марина помогла дочери снять куртку. Поискала вешалку, но крючки углового шкафа были отломаны.

– Кидайте одежду на кушетку.

Антон потрепал Аню по волосам и ушел в комнату справа.

– Вымой руки, – сказала Марина.

– А зеркало?

Марина открыла и, поразмыслив, закрыла рот.

– Постой-ка.

Створчатое зеркало над раковиной отразило усталое лицо. Чувствуя, как проваливается в средневековье, она занавесила зеркало полотенцем. Ругнулась мысленно.

Изучая антикварное дело, она читала небылицы про якобы проклятые вещи, несущие хозяевам смерть. Два, или три, или тысяча человек задохнулись во сне на кровати, принадлежавшей питерскому душителю. Финский шкаф, пользовавшийся плохой репутацией, стал последним приютом для маленького сына владельцев: его нашли, посиневшего, в ящике для белья; до того в этом ящике находили дохлых ласточек и мышей. Где-то хранилось трюмо екатерининской гувернантки, повинное в смерти музейного сторожа: заглянув ночью в зеркало, он перерезал вены и написал кровью на стекле: «ОНО ПОЛЗЕТ».

Придавая поступку логический окрас, Марина сказала себе: «Если бы дочь боялась, например, цветов, я бы прятала от нее цветы».

* * *

В спартанской гостиной Антон завешивал тканью ростовое зеркало. Так герои фильмов про зомби заколачивают убежище изнутри, чтобы оградиться от мертвых прожорливых армий.

Марина улыбнулась дочери.

– Ты голодная?

– Нет. – Девочка потерла веки, сдержала зевоту.

– Папа тебе постелет, а я скоро подойду.

Аня послушно двинулась за Антоном.

Марина вышла на кухню, слушая голоса за стеной. Обыденный диалог отца и дочери. Аккуратный и чистоплотный в семье, на вольных хлебах Антон развел свинарник. Марина покачала головой, разглядывая черные от налета чашки, жирные тарелки.

В холодильнике повесилась мышь. Банка сардин на полке да початая бутылка коньяка. Пыль и бутылки, просыпавшаяся гречка возле чумазой плиты.

Жалость накатила.

Антон вошел мрачнее тучи.

– Чем ты питаешься? – спросила Марина.

– А? – Он рассеянно поскреб щетину. – Консервами. Хочешь, кашу сварю?

– Нет аппетита.

– Тогда чай.

Антон зажег горелку. За окнами было так темно, будто стекла измазали черной краской.

Позвонил телефон Антона. Он буркнул: «Глебыч» – и отбил звонок. Марина кашлянула.

– Что происходит?

Антон помолчал минуту.

– Не знаю. – Кажется, он не решился поделиться одолевающими его мыслями. – Лучше расскажи, что с Чижиком случилось.

– Сашу сосед-собачник обнаружил. Минут через десять после твоего отъезда. Лежал на газоне, весь в крови. Его мама в крематории была, на похоронах Матвея. А теперь и она сына потеряла. Тош… – Марина скомкала сумочку. – Это же совпадение, да? В реальности же не бывает, чтоб…

Антон грохнул о столешницу чашкой. Оплескал кипятком заварку.

– Тош, мы разумные люди. Так не может быть. Не может!

Она думала о черном лице в заброшенной мазанке. О шорохах и щелканьях из рации покойного Чижика. О словах соседа думала: «Столько крови, будто его резали».

– Выпей, – сказал Антон. – Полегчает.

Марина принюхалась к травянистому аромату.

– Выпей и ложись с Анькой. Я на кушетке посплю.

Марина пригубила горький напиток. Антон, спохватившись, метнулся к окну – Марина чуть не подавилась чаем. Бывший муж поднял двумя пальцами карманное зеркальце, забытое на подоконнике, и брезгливо, будто насекомое, кинул в ящик. Захлопнул его и выдохнул облегченно.

– Жесть, – сказала Марина.

20

Кате снился Матвей. Голый, он стоял в антикварном шкафу Анькиной мамы. Держал под мышкой маску демона из какого-то старого ужастика, словно отрубленную голову. Шрам перевернутой буквой «Y» алел на мускулистом торсе.

Он смотрел не мигая. Кожа отливала синевой.

– Ты же умер, – сказала Катя.

Между стенами и мебелью перемещались тени.

В семнадцать Катя отдалась Матвею, лишилась с ним девственности. Отношения длились недолго – Катя считала, что достойна чего-то лучшего, чем нищий ровесник. Ей нравились мужчины старше, состоятельные и состоявшиеся, а Матвей был пылким глупым мальчишкой. Он отправился туда, где ему и место: во френдзону.

Теперь он был мертв и стоял в шкафу. По синему лицу сновала муха.

– Оставь меня в покое, – попросила Катя.

Матвей вспыхнул, точно это был шкаф духовки. Пламя мгновенно охватило золотые волосы, воспламенило кожу, проело булькающее кровью мясо до костей. Матвей скукожился как осенний лист и прошептал, выгорая до углей:

– Она за тканью.

* * *

Катя проснулась, села рывком. Мобильник, соскользнув с груди, плюхнулся на ковер. Жидкокристаллический монитор транслировал белый шум. Помехи, словно мухи, роящиеся на дохлятине.

Катя отдышалась, отряхнулась от кошмара как от налипшей паутины. В квартире было темно, но придвинутый к телевизору диван озаряла мельтешащая белизна. Тень Кати дрожала на стене, упираясь макушкой в потолок.

Тетя давно спала.

Катя поискала пульт. Не найдя его среди подушек, встала.

Ее охватило совершенно детское чувство, ощущение, что постель – единственное безопасное место и вокруг нее – джунгли, кишащие хищниками. Зря она ступила на пол. В ворсе ковра притаились змеи. Под диваном напружинился ягуар. Тигры бродят в коридоре.

Катя пересекла комнату и щелкнула кнопкой на мониторе. Помехи сменились красочным советским фильмом. Пионерка с бантами в косах замерла у трельяжа. Из зеркала на нее лился синий и красный свет.

«Не ходи туда», – взмолилась Катя.

Пионерка шагнула в зеркало.

Катя хлопнула по монитору – и экран погас. За окнами ревел ветер, дождь умывал каркасы долгостроя.

Катя повернулась. Телевизор включился за спиной, тень снова взмыла до потолка. А другие, чужие тени выползли из углов.

Охнув, Катя бросилась к дивану, запрыгнула, словно одеяло действительно могло уберечь ее от этой алчной тьмы. Монитор излучал белое сияние, рябил помехами.

Сидя на корточках, Катя озирала комнату. Камин, полки с фотографиями, макияжный столик. Показалось, или полиэтилен, оклеивший зеркало, чуть вздымался? Как если бы на него дули с той стороны. Как если бы тварь, хоронящаяся на пороге измерений, часто дышала…

Закричать? Разбудить тетю?

Но тетя и так косилась на нее как на психопатку. Подозревала, что она покуривает травку. Иначе как объяснить, почему восемнадцатилетняя девушка боится отражающих поверхностей?

Тетя все равно ничего не найдет. Разве что труп племянницы, и кричать будет поздно.

«Родители не поверили, конечно… врачи диагностировали вялотекущую шизофрению… наглотался очистителя для труб»…

Телевизор тихонько шипел. Сквозь статический треск проклевывался мотив… колыбельная, от которой по позвоночнику потек холодный пот. Дальняя стена терялась в темноте.

Чик-чик.

Катя прикусила язык. Заметила косметичку на журнальном столике. Осторожно, как в реку с аллигаторами, спустила ступню на ковер. Рванула вперед, заграбастав добычу, кинулась обратно.

Чик-чик.

Катя поджала под себя ноги. Волны темноты окатывали диван – одинокий плот в штормовом океане. Катя нащупала круглое, блестящее: пудреницу. Отщелкнула крышку. Несколько дней она не смотрелась в зеркало и отвыкла от собственного лица. Но не внешность интересовала девушку, не стертый макияж. Выставив руку, подставив спину темноте, Катя водила пудреницей, словно перископом.

У камина щелкнуло.

Катя сместила угол обзора. Напряженно вгляделась в отражение.

Чик-чик.

Щелканье доносилось из коридора! В кругляше отобразился дверной проем.

Затихло. Тварь играла с ней, как кошка с полумертвой мышкой. Катя повела косметичку по дуге. Медленно сканировала комнату. Макияжный столик. Шуршащая пленка.

Это она? Пятно на полиэтилене – это силуэт Пиковой Дамы?

Рука тряслась, размазывая картинку. Свободной рукой Катя зафиксировала запястье.

Нет, это складки на пленке. По виску скользнула капля пота. Краем глаза Катя засекла что-то длинное на подушке. Змея! Змеи всползают на диван!

Присмотревшись, Катя поняла – и легче от понимания не стало – за змею она приняла обрезок волос. Кто-то остриг ей локон, пока она спала. Сгорбился над бессознательным телом и орудовал ножницами.

Чик-чик.

Катя уставилась на окно. Лунный свет просачивался сквозь шторы.

«Она за тканью», – сказал мертвый Матвей во сне.

Катя повернулась, чтобы видеть через зеркальце окно. Сердце затрепетало, запекло в черепной коробке. По стеклам лениво сновали щупальца-отростки, а их сердцевиной была тощая и сутулая женщина. Ткань натянулась и треснула под давлением лезвий. Распоров занавески, Пиковая Дама вылезла в мерцающий квадрат.

21

Мама уснула сразу. Аня слушала ее дыхание, неглубокое и учащенное. Дремота прошла. Стеганое одеяло было волглым и пахло осенью. Она сама попросила не выключать лампу, но свет пробивался под веки и мешал расслабиться. Непривычная обстановка, атакующие мысли о Чижике и поскрипывание ставней также не способствовали успокоению.

Аня откинула одеяло, поднялась, нашарила ногами громадные и дырявые тапочки. Зашлепала стельками к комоду. Мама засопела во сне, потерлась носом о наволочку.

Дача изменилась, как и все прочее в ее жизни. Раньше Аня приезжала сюда летом. Обливалась водой из шланга, играла в малиннике, загорала на шезлонге. Мама крошила салат, переставала щебетать про старую мебель. Важный папа нашпиливал куски мяса на шампур, разводил костер… Как же давно это было.

Аня вздохнула, пробежала взглядом по корешкам пожелтевших скучных книг. Поверх томиков громоздились граммофонные пластинки, коробки из-под шоколада, заполненные всякой мелочевкой. Вылинявший медвежонок – подарок на пятый или шестой день рождения. Незавидная судьба вещей – гнить на даче, утратив ценность. И нет в мире коллекционеров, готовых купить и наполнить новым смыслом это старье.

Проникнувшись жалостью, Аня сняла мишку с полки, прижала к груди. Под плюшевой игрушкой обнаружилась стопка фотографий, перемотанных резинкой.

Мама застонала на кровати. Аня опасалась, что во сне будет поджидать Чижик. В лучшем случае – Чижик. Выудив фотки, она вышла на кухню, где тоже не экономилось электричество. Дом светил окнами на все четыре стороны, а вокруг, словно склепы, теснились дачи. И в их запертых комнатах зеркала отражали мрак.

Аня села за стол, примостила медвежонка на колено. Перебирала фотографии, слушая торжественную барабанную дробь дождя. Ночь серебрилась как черная сталь.

Папа распечатал снимки с телефона. Не только Анины, но и те, где он обнимал маму. Означало ли это, что он тоскует по бывшей жене? Рассматривает их в одиночестве, вспоминая хорошие времена?

Глаза увлажнились. Аня рукавом кофты вытерла слезу, но вторая, тяжелая, капнула на макушку медвежонка.

Море, пляж, родители держатся за руки – Аня документирует краткий миг эйфории.

Парк: папа смеется, мама притворно сердится, ее нос перепачкан в сливочном мороженом.

Дача: мама с папой обнимаются во дворе.

Они были красивой парой, ее родители.

Третья слеза капнула на медвежий загривок.

Под глянцевыми снимками были матовые, сделанные мыльницей. Маленькая Аня в коляске, в манеже, на санках. Щекастая, забавная.

У Саши Чижика тоже были такие фотки, он тоже был ребенком, стал подростком, юношей – и… и пустота. Пропасть, сочный удар об асфальт.

Аня заслонилась яркими прямоугольниками от дурных мыслей.

На последнем снимке молодые родители позировали около больницы. Папа демонстрировал горделиво белый сверток – дочь. Свежеиспеченный отец был румяным и вихрастым.

– Здесь тебе три дня. – Папа приблизился из-за спины, застал врасплох.

– Вы меня… планировали?

– Мы мечтали о тебе. – Папа сел напротив, уперся локтями в стол. – Не спится? Вот и мне…

– Какой я была? – Аня повертела в пальцах фотографию зареванной крошки.

– Замечательной. И самой любимой. Была и остаешься. – Взор папы затуманился. – В день твоего рождения шел сильный ливень. Машина заглохла – я думал, ты родишься прямо в салоне. Ловил попутки, промок. Старичок на «запорожце» нас подвез. Я обещал его крестным сделать, номер телефона взял, но в суматохе потерял. Я тебе про жуков рассказывал?

– Нет…

Папа улыбнулся.

– Захожу я в палату, а вы спите. Марина спит, ты у нее на животе. А по постели ползают божьи коровки. Штук сто, клянусь. Откуда взялись? Окна-то закрыты, роддом же! – Папа развел руками. – Чудо, не иначе. Я Марину разбудил осторожно, и мы смотрели, как они садятся на кожу. Говорили, это к счастью.

– Расскажи еще, – попросила Аня.

– Мы тебе имя выбрать никак не могли. Спорили. Я хотел, чтоб тебя Полиной звали, а Марина… не помню уже как.

– Полина, – примерялась Аня. – Красиво.

– Из роддома уезжали, садимся в такси. Водитель спрашивает, как ребенка зовут? Говорим, не придумали пока. А он нам: с места не сдвинусь. Мол, безымянных людей не вожу. Придумывайте давайте. И мы с твоей мамой смотрим друг на друга и хором говорим: «Аня». А почему именно Аня – бог весть. Мы имя это ни разу не обсуждали.

– Почему вы развелись?

– А как мама отвечает на этот вопрос?

– Отвечает, что характерами не сошлись.

– Быт… Быт семьи ломает. Зайка… – Папа потянулся к Аниной руке, к припухшему указательному пальцу. Кольцо блеснуло в свете лампы красным камушком. – Оно тебе не давит?

– Нет, – соврала Аня. Сунула руку под стол. И, чтобы сменить тему, спросила: – Мне теперь в школу ходить не надо?

– Надо, – огорчил отец. – В понедельник пойдешь, как положено.

– К понедельнику все закончится?

– Конечно. – Он заглянул Ане в глаза. – Конечно, зайчик.

22

«ОНА ИДЕТ!»

Эта фраза, фраза из сна, слова, нашептанные окровавленными губами, пульсировала в ушах. Антон облокотился о подушку, соображая, где находится. Мозг прогревался, как двигатель на морозе. Дача… бывшая жена с дочкой в соседней комнате…

Он всколошматил волосы пятерней. На улице брезжил рассвет, небо серело. Тени сгруппировались в сенях, подальше от окон. Антон намеревался зарыться под одеяло и подремать до семи, но мысль полоснула: «В гостиной не горит свет».

Он точно помнил, что оставлял лампу включенной.

Антон встал и надел кофту. Поскрипел половицами. Слух уловил негромкие звуки. Шепот… шорох… сдавленный хрип… Вскинувшись, Антон влетел в сумеречную комнату.

Дочь и Марина спали. Ему послышались и слабое шуршание, и призрачный шепоток. Но не хрип – он был реальным. Аня хрипела во сне, вся сморщилась, покраснела. Пальцы впились в наволочку.

Ее мучили кошмары. Неудивительно, после всего произошедшего.

Антон погладил дочь по плечу, липкому и горячему. Убрал за ухо волнистую прядь, укрыл одеялом. Посмотрел на Марину. Спящая, она всегда молодела – не дашь больше двадцати пяти. Ворот рубашки съехал, обнажая ключицу. Родинки… он называл их картой звездного неба. Целовал эти созвездия на животе, на пояснице. Знал наизусть.

Нежность и вожделение смешались в равных пропорциях.

Что, если он ляжет между Аней и Мариной? Обнимет их, оградит от плохих снов? Поцелует эту красивую женщину в щеку тихонько, принюхается к аромату кожи и волос?

«Я любил тебя». – Горечь ожгла сердце.

Антон повернулся, чтобы уйти: в свое логово, в законное одиночество.

Простыня, закрывающая зеркало, вздулась парусом. Абсолютная тишина была ужаснее, чем любой шорох, чем даже клацанье ножниц. Кто-то толкал ткань изнутри, выпячиваясь. Фигура, облепленная розовой материей, проникала через рубеж: вот голова, вот рука, шарящая по полу, вот плечи. Секунда – и длинные суставчатые пальцы выпростаются из-под ткани и заскребут когтями по половицам.

«Тебе здесь не место!»

Поборов оцепенение, Антон ринулся через комнату и ударил ногой – ступня запуталась в пустой оболочке, простыня соскользнула.

Снова галлюцинации. Проделки сквозняков и разыгравшейся фантазии.

Антон заглянул в зеркало, будто в лицо ненавистного врага. Щетина превращалась в полноценную бороду, на скулах белели седые участки. Набрякшие мешки… точно старик, а не мужчина в расцвете сил.

Взгляд сместился на постель. Марина спала как убитая. Рядом с ней никого не было. Антон вперил взор в кровать – уже без посредства лживой амальгамы.

Дочь пропала. Подушка хранила отпечаток головы. На простыне лежала запятая срезанных волос.

«Я все еще сплю».

Антон ущипнул себя за предплечье, но надежды не оправдались.

– Зайка?

Истошный крик рубанул по ушам. Антон отшатнулся, едва не упал. Дочь стояла в углу – в том, из которого он только что пришел. Простыня, служившая защитой от зазеркалья, тогой обмотала ее. Девочка кричала, закатив глаза. Полумесяцы белков вызвали ассоциации с белоглазыми зомби – не ожившими мертвецами, а гаитянскими зомби, жертвами магии вуду.

– Что? Что? – всполошившаяся Марина изумленно моргала.

Антон бросился к дочери, схватил за плечи. Показалось, что в освободившемся зеркале кто-то скрежещет.

– Малышка! Малышка, тише!

Аня кричала, не реагируя на встряску. Он видел небные миндалины и вибрирующий язычок в широко распахнутом рту.

– Доченька! – Марина подскочила, впилась себе в волосы ногтями – от отчаяния и беспомощности.

Крик оборвался. Из-под век выплыли пустые остекленевшие глаза.

– Она здесь, – просипела Аня.

Ледяной холод объял Антона.

– Здесь никого нет!

– Что с ней? – взмолилась Марина.

– Она здесь, – повторила Аня, обмякнув у отца на руках.

Он поднял ее, избавился от простыни. Понес к постели, мельком отразившись в зеркале.

– Антон…

– Тс. – Он уложил обессиленную дочь на кровать. – Уснула. Или вообще не просыпалась.

– Хочешь сказать… это лунатизм?

– Это гораздо хуже.

– Надо отвести ее к врачу. К психологу. – Марина обхватила ладонями виски, будто пробовала череп на прочность.

– Психолог нас не спасет, – угрюмо проговорил Антон.