На открытой веранде, облокотившись на планку барьера, стоял Сметана, который держал, отставив мизинец, чайную чашку объемом едва ли много больше наперстка.

Тут же на веранде в плетеном кресле между двумя застывшими красноармейцами сидел азиатского типа мужчина с рыхлым лицом халвичного цвета. Руки его были связаны впереди, зубы возмущенно таращились вперед, отчего задержанный напоминал бурого кролика на исходе репродуктивного возраста.

– Думал, спрятался. Ан нет, – радостно сказал Сметана. – Нашли. Методом личного сыска. Он мне давай фуфайку в ухо вкручивать, что не при чем. По-немецки! Представляете? Русский язык резко забыл, козел пестрожопый.

– Н-да, – протянул Загорский. – И это, по-твоему, Ырысту Бардин?

– Он это, он, – подтвердил Сметана, лаская губами фарфор чайной чашки.

– В кимоно?

– В кимо.. что?

Загорский произнес несколько отрывистых звуков, азиат, обрадовавшись, ответил на том же языке. Капитан опять что-то сказал с вопросительной интонацией. Пленник попытался встать, но один из бойцов придержал его за плечо. Тогда азиат затрараторил на своем наречии, после каждой фразы, сидя кланяясь Загорскому, доставая лбом до колен.

– Это господин Оно, личный повар убиенного господина барона, – перевел Ростислав. – Барониха с барчуком отбыла в Швейцарию. Сметана! Вы же сыщик, а не можете отличить нашего алтайца от не нашего японца?

Сметана принял виноватый вид, впрочем, не очень искренний.

– Ростислав Васильевич! Фотокарточки такого качества…

– А без фотокарточек?

– Да они для меня на одно лицо.

– А то, что нашему чуть за тридцать, а этому далеко за сорок! Не видно?

Загорский развернулся и ушел с веранды, довольный Ветров последовал за ним.

– Промашка вышла, – сказал майор. – Бывает. Всех азиатов надо же проверить. Это уже не мышиная возня – коровья.

– Попрошу без злорадства. – Ростислав остановился. – А знаете, товарищ майор, вы, пожалуй, оставайтесь. Договаривайтесь насчет этой дачи на предмет предоставления помещения в пользование нашей группы. Район поиска будем сдвигать на восток. А здесь самое то, – Загорский обвел взглядом участок. – Город рядом, телефон есть. Уютно и тихо. Вон тот флигелек выделим вам. Для морального разложения.

– Флигелек – неплохо, – парировал Ветров. – А то мои женщины по ночам с ума сходят очень шумно. Руководство опергруппы не высыпается. От зависти в основном.

– Руководство группы с ума не сходит. Где вы учились, мы преподавали. А вот Борис может оскорбиться и вызвать на дуэль. А поскольку стреляет он плохо, то, не дожидаясь поединка, соперника прикончит ломом по красивой голове.

– Учту. Дачку, думаю, оформим. А со сторожем что?

– С японцем? Да пусть посидит у вас в казематах. С Японией у нас мир-дружба. Это Штаты с ними воюют.

– Это пока. Но наша страна может оказаться и на другой стороне. Ведь так уже было, правда?

– Ни кропаля не помню! – развел руками Загорский. – По-моему всегда было, как было, значит было, как надо.

Подбежал смущенный Сметана

– Поспешили, бывает, – оправдывался он. – Так ведь прятался! Ростислав Васильич! Японец – то шифровался. Вот я подумал.

– Садитесь за руль, Николай Прокопьевич. Поедем.

Загорский направился к машине, Сметана поспешил за ним.

– Ростислав Василич!.. Ростислав Василич, а вы как это японский знаете?

***

«Виллис», пропетляв по лесопарку, вышел на шоссе, Сметана здесь прибавил скорость.

– Где вы японский учили, Васильич?

– Мишку Япончика брал на одесском привозе. Я идиш тоже знаю немного.

– Япончик, – фыркнул Сметана. – Вы еще Леньку Пантелеева вспомните. Вы и не работали в те времена.

В те времена.

Загорский в те времена только пришел в уголовный розыск. Было это в Приморье времен «белого» правительства братьев Меркуловых. Друг Загорского-старшего литератор Василий Кириллович Иванов занимал тогда пост министра внутренних дел, пока не свихнулся на почве масонства, что свойственно, в общем-то, русским писателям. Отец, пристроив сына в розыск, ушел в отставку и, устав от политической свистопляски, настраивался на эмиграцию. Долго собирался, протянул, и к удаче Ростислава не уехал – скончался. То есть, жаль отца, но, учитывая последующие события, лучше так, чем Харбин.

– И потом Япончик не такой и совсем бандит был, – вздохнул Николай Прокопьевич. – Он даже за наших воевал, в Красной Армии под Якиром служил. Тот самый Якир, которого расстреляли, ну вы знаете. Крышу поднять бы, – сказал Сметана задумавшемуся Загорскому. – Я говорю, брезент расправить. Жара. Спекемся.

От дороги пологая насыпь спускалась в кювет, где топорщился чахлый кустарник. За кюветом шел не крутой подъем, ведущий к стройному ряду скрипучих деревьев.

Впереди Загорский увидел силуэт. По обочине шагал мальчуган с лукошком. На вид ему было не больше тринадцати, короткие штанишки подчеркивали юный возраст мальчика.

Загорский еще подумал, чего он с корзиной? Для грибов рано, да и нет их тут. Ягоды? Скороспелки какие-нибудь.

Вот и ягоды! Когда машина поравнялась с мальчишкой, он достал из лукошка ручную гранату и бросил ее в салон между водителем и пассажиром.

И… все! Так, видимо, сердце уходит в пятки. Уделал наглухо седой подросток! Вся жизнь пронеслась перед глазами Загорского. И это – всего ничего. Жизнь комара или ничтожной мошки. Миг! Ни о чем. И никого больше не будет. Никого не будет вокруг, потому, что нет центра, создающего это «вокруг». Как же мало! Как недолго! И ведь не было! Ничего значительного не было!

А Сметана ударил по тормозам, цепко схватил гранату. Он вывалился из машины, упал на землю, накрывая взрывчатку впалым своим животом.

И – не взорвалось.

Загорский при торможении ударился грудью. Потер место ушиба, протянул руку дальше – в наплечную кобуру.

– Про чеку забыл засранец, – выдохнул Сметана. Он был бледно – синим от испуга.

А Ростислав с пистолетом вышел из «Виллиса», встал, широко расставив ноги. Мальчуган убегал по насыпи, он спотыкался, задевая за корни и камни, огромными не по размеру ему ботинками.

Загорский прицелился, выстрелил. Мальчишка упал. Ростислав навел пистолет на кусты – никого, у деревьев вдали – тоже. Он наклонился и зачем-то подобрал гильзу. Зачем он это делает, Ростислав объяснить бы не смог.

– Кажись живой, – сказал Сметана. – Ноет.

Загорский выстрелил в щуплое тельце, которое дернулось и замолкло.

– Поехали, времени мало, – приказал капитан.

Загорский сел на пассажирское сидение, Сметана забрался за руль. Солнце закрылось перистым облаком. Стало немного темнее. Ростислав сбросил с Николая Прокопьевича пилотку, взял его за шею, притянул к себе и поцеловал в темечко.

***

Бардин лежал на прошлогодней соломе и сквозь щели в крыше отслеживал движение беззубых звезд.

Проехав на угнанном грузовике то расстояние, какое было возможно преодолеть за пару часов по полевым дорогам, Ырысту и Жорка распрощались.

– Я в госпиталь теперь, – сказал Жорка. – Бог даст, свидимся, товарищ колдун.

Они обнялись. Уперлись друг другу лоб в лоб.

– Прощай, товарищ Бардин, – тут жоркин голос сбился, словно прыгнула игла на патефоне. Он сделал шаг назад.

– Прощай, Георгий. Ни пуха. Желаю, чтоб выросло ухо. Стихи, ёп! – Ырысту улыбнулся. А на душе кошки скребли. Почему в мирной жизни не было друзей? Почему дружба пришла лишь вместе с войной. А теперь расставание с другом. Навсегда. Печально.

– Ухо не вырастет. Я не ящер.

– Пришьешь, – убежденно сказал Ырысту. – Ясно вижу: оба уха у тебя. Теперь, когда поняли все про войну, теперь мирная жизнь. Такая будет жизнь! Из Берлина в Барнаул, вжик! И там. Да чего, Барнаул? На Луну полетим! На Марс. А богачество будет, ух! Там такие удобрения будут, запредельная урожайность, так что воевать за земли будет никому и не надо. И медицина: захочешь, ухо пришьешь, захочешь полностью лицо изменишь, хоть как у Алейникова один в один. Так что не переживай, артист!

– Ну, если так, – Жорка вынул из кармана пилотку, надел, приложил руку к виску. – Оклемаюсь, устроюсь, напишу.

Он не напишет.

– Прощай, брат Жорка.

Пацан подлечится, а через годы, когда прогресс дойдет, он сделает операцию, и все девки его. Так предсказал Ырысту. Или не предсказал, а создал? Великие провидцы видят будущее или они его пишут? Бросил камень в море, а пока он летит, напророчил круги на воде.

Они разошлись. Каждый пошел своей дорогой, и вьется пыль под сапогами, лесам-ми, полям -ми. А уже погасло пламя и пуль не слыхать.

Конечно, полями, следует избегать автострад, населенных пунктов и других многолюдных мест. Солюдий. Есть созвездия, есть созвучия, а много людей – солюдие. Нет такого слова? Просто русский язык не до конца использует свой потенциал. Лень им русскоязычным. Поэтому предкам Ырысту приходилось учить тоскливых древних русичей тюркским терминам – базар, казан, ямщик, да много всего! Деньги у казака в штанах, сундук в шалаше. Ни одного русского слова. А у немцев вообще язык – чопопалошний язык. Орут хайль Гитлер – как собаки лают. Ну, теперь-то не орут. И снова заорут не скоро. И не немцы.

На часах было около шести вечера, когда Ырысту вышел к небольшому хутору. Устроившись в рощице, стал наблюдать, благо, что оптику с винтовки свинтил, с собой прихватил. Собак не слышно, не видно. Добротный дом, окруженный надворными постройками: амбар, загон для скота, сарай под сельхозинструмент, а вон там что-то похожее на сеновал.

Прусская ферма, грустная фрау. Дебелая баба выходила из дома, брала то ведро, то топор, и удалялась обратно. Больше никого Бардин не видел, но это ничего не значило.

Ырысту ковырял сухпаек, удобно устроившись на мягкой земле. В это время хозяйка фермы возле железного бака, стоящего у изгороди, разложила щепу, плеснула из банки коричневой жидкости и подожгла. Бросила сверху дрова, судя по полировке – ножки стола. Следом в костер отправилась и столешница, порубленная крупными кусками. Пламя заполыхало.

Видимо, фрау будет готовить ужин. Тогда по объему еды можно понять, есть ли еще кто-то в доме. Хозяйка сходила в дом, вернулась с охапкой тряпья. Ырысту присмотрелся – ух ты! Тряпки – черная гестаповская форма. Фрау бросила мундир у костра, наступила на китель, потянула за рукав. Оторвать не получилось – пошито на славу. Тогда она бросила форму в огонь, постояла пару минут и снова ушла в дом.

Сгорала форма гестапо. Метафорично. У немцев, наверняка, другая одежда есть, а нам свою форму носить и носить. Ырысту продолжал наблюдать. Он устал и намеревался забраться хотя бы вон в хлев, нормально поспать до утра. Но фашистские шмотки, наличие их на ферме вызывают сомнение в безопасности этого плана.

Дым от костра едок, неприятен. Это не лиственница, не береза, а мебель и ткань.

А хозяйство ладное даже на вид, почти как в Сибири до революции. Кулаки-единоличники, мироеды, враги, а что в них ужасного было? Немцы поди-ка нас не глупее, у них такие усадьбы. Частные, можно сказать. И смотрится очень неплохо, правда скотины не видно, но это понятно – война. А до войны, скорее всего, было здесь все, включая и живность. А слева – поля. Пашни теперь заброшены, ясно – никто не сеял. А в остальном хозяйство хорошее. Бардину нравилось. Хоть и война, а все же ухожено. Земля без хозяина – круглая сирота.

Задать вопрос земле нескромный: скажи планета, что ты желаешь, какой бы народ расселить по всем континентам? Для счастья, безмятежности, гармонии, и для труда и ухода. А земля, допустим, в ответ: все племена мне как дети милы, желаю лишь в них воспитать бережливость. Чтоб без помоек в пойме реки, чтоб без бутылок по берегам, чтоб без пластмассовых свалок в лесу и без заразных бацилл в озерце, чтобы рачительность и любовь. Нужно беречь природу. Это не храм, не мастерская, это – твой дом. Так не тащи все из дома, как последний алкаш. На Марс полетишь не скоро, так что не отдаляйся, не рви, иначе умрешь, как погибает ребенок в утробе, если порвет пуповину.

Свечой догорал костер, заря вечерняя разгоралась. Из дома вышел мужчина. Ырысту не сразу заметил, а увидев движение, спохватился, приставил прицел к глазу. Так и знал: не одна живет фрау на ферме! Хорошо, что затихарился.

Мужчина был в одном исподнем. Он тяжко шагнул с крыльца, руки его крест-накрест прижаты к груди. Резкие морщины у губ, обвисшие щеки, белые одежды создавали облик великомученика. Он подошел к еле дымящемуся костровищу и опустился на колени. Ырысту удивился, увидев, что человек нагребает с боку костра золу и сыпет на себя. Бессмысленно, как сомнамбула, посыпает макушку пеплом. Потом он начал раскачиваться взад-вперед и выть. Выть, выть, сбиваясь на визг, словно попавший в капкан щенок.

Это длилось какое-то время, Ырысту успел проглотить две галеты. Вышла из дома фрау, подняла от золы псевдомученика, повела его в дом, гладя по голове, от чего с рыжеватых волос, как мошкара, слетала бесцветная пыль.

Подождав пока стемнеет, Бардин перелез ограду. В доме не было света, только в окне подвала можно заметить небольшое свечение. Ырысту прокрался к тому окошку, заглянул.

В подвале перед большим деревянным распятием стоял на коленях гестаповец. Был он все в том же исподнем и руки все также у груди. Человек бился лбом об пол. Потом замирал в коленопреклоненной позе и снова клал поклоны.

Кается, подумал Ырысту. Переживает. Или рехнулся. Или скорбит по Гитлеру. Типа «тяжелая утрата, ушел от нас наш дорогой вождь и учитель, национальный лидер и прочая, прочая, прочая». Сами немцы виноваты, сделали себе кумира из больного на голову пигмея. На престоле лидер нации в агрессивной дымке. Вы хотели коронации – хавайте Ходынку!

Так вам и надо, подумал Ырысту. Кайся – не кайся, а получили по справедливости.

Понаблюдал немного за гестаповцем. Ырысту пытался в себе разогреть злорадное торжество, но не получилось.

Надоело.

Пробрался в сарай, лег на солому, увидел звезды в прорехах дранки. Звезды… Солнце тоже звезда. Пятиугольная звезда – знак сатанизма, ставший советским символом. Начальству виднее. На фуражке на моей серп и молот и звезда, как это трогательно… На самолетах и танках тоже красные звезды. Танк находится на постаменте, вокруг молодые люди, одетые одинаково. «Россия для русских», – кричат они, взметнулись в приветствии руки. Зигуют, «Россия для русских», а у самих в красном углу – икона грузина.

Ырысту быстро снял гимнастерку. Срочно бросить в огонь! Дуло танка накренилось прямо на него. «ИС – 2» по кличке «кувалда». Переметнулся, сука! Вот бы гранату. Жорка, атас, граната! Я не в деле, товарищ колдун, пойду себе второе ухо оторву.

Костлявая рука легла на плечо, Ырысту испугался, выронил гимнастерку. «Подними», – сказала старуха, стоящая за спиной. Обернулся: бабка в советской форме с петлицами, как до войны. «Что, предатель? Добрался на Родину?», – холодно засмеялась она. Ырысту побежал. Долго бежал, чувствуя сзади ледяное дыхание. Потом провалился. Надолго и глубоко в уютную мягкость небытия, пешеходное небо свернулось, обволокло, увлекая все дальше и дальше.

Когда выбрался, старуха стояла у пропасти в маршальском кителе и галифе. Она захихикала, вывихнув вбок подбородок, глаз ее выпал, повиснув на тонкой жилке, склизкой, кровавой. «А ты не узнал меня? – пропела старуха. – Я Феликс Счастливый Волков. Чекист и смотрящий над смертью». Ырысту опять побежал. Вслед доносилось: ты меня не похоронил! Звери рыскать не будут! Птицы не запоют! А ты будешь теперь маршировать!

Марш, марш левой! Марш, марш правой! Не видел толпы страшней, чем… скованные одной цепью, связанные одной целью. За красным восходом – коричневый закат! Вы нам еще понадобитесь – Прозит, Борис Николаевич! Поня-атно зачем понадобились, поня-атно. Хоть землю крестьянам дали. Вишня, вишня! Зимняя вишня-а…

Ырысту бежал по улице, навстречу толпа, толпа заполонила всю видимость. Это дети в военной форме. Маленькие дети! Они облепили Ырысту и кусали его за ноги. Вы смертеныши? Это вы? Он пытается вырваться, убежать. Его догоняют и царапают бедра, глодают голени, кусают ступни…

Вскочил, проснулся, подышал. Кошмарный сон. Ух. Такой кошмарный мерцающий сон последний раз видел еще до войны, когда отходил от запоя. Пил две недели, отходняки, белка в пути, уже едет, и бред. Только тогда ноги кусали-царапали не дети, а дикие шестиногие кошки.

Ырысту натянул сапоги, и крадучись, вышел из хлева, уже рассветало. Как можно скорее покинул хутор. Вышел на тропу. Уверенной походкой двинул на восход.

***

С веранды слышалась шипящая музыка, в саду шуршали ветками вязы, кусты кудрявились ярко зеленым, а стебли тюльпанов скорбно усохли – их время прошло. Японец в соломенной шляпе щелкал садовыми ножницами и поглядывал на влюбленную, кажется, пару: на скамейке сидела Вилена, держала в руках букет полевых цветов, рядом топтался смущенный Борис

– Поздравляю с первым днем лета, – запинаясь, сказал он.

Больше недели группа Загорского жила на загородной вилле, где Сметана задержал повара-японца, который милостивым велением Ростислава был переведен в садовники. На вилле воссоздана база – стол для планерок, карта на стене, бумаги и пепельницы. Курьеры, вестовые, посыльные таскали информацию. Загорский уже оббегал округу, раскинул везде свою паутину, теперь сидел в кабинете, думал и ждал.

А Борис все пытался сказать Вилене нечто важное, но она уклонялась от разговоров, переводила тему. А чаще всего – им что-то мешало, может судьба.

Вот и теперь. Калитка протяжно проскрипела, в саду появился Владимир Ветров. При параде, в сопли пьяный.

– О! – он увидел Бориса с Виленой. – Голубки! – Ветров направился к ним волевым собранным шагом.

Но в середине пути сбился, оперся рукой на дерево, росшее в двух метрах от тропинки.

– Вильнуло, – сказал Ветров и скабрезно подмигнул Вилене.

– Здравия желаю, товарищ майор, – сказал Борис.

– День рождения у меня! – заявил Ветров.

– Поздравляю.

– Лейтенант! Помогите старшему по званию добраться до места дислокации. А то сма-ари: приехали каки-то долбоклювы.

У ограды останавливался «Вилис». Борис обхватил майора за пояс и повел его в дом. На дорожке их обогнал Сметана, который ничего не сказал, а одним шагом влетел на крыльцо, что было для него несвойственно в силу здоровья и возраста. Значит, есть новости, подумал Борис.

А Ветров вывернулся из рук Бориса, закружился всем телом, как тощий щенок, ловящий свой хвост, чуть не упал, в итоге оказался возле девушки, встав на одно колено.

– Сударыня! Прошу прощения за пыльный свой майорский макинтош.

– И непотребный вид, – беззлобно сказала Вилена.

– День рождения! Имею право. А у меня… то есть по старой э-э традиционной традиции в свой праздник дарю подарки. Па-азвольте ручку.

Ветров взял Вилену за безымянный палец, и вдел его в спусковую скобу маленького пистолета.

– Обручимся по обычаю, – майор попытался чмокнуть ручку, но Вилена отняла ладонь, с восторгом воззрившись на подарок. Букет, подаренный Борисом, был брошен на край лавки.

– Ништячный монтик, – восхитилась Вилена. – Браунинг.

– Дамский, – уронил голову Ветров. – Вещь. Я знаю, что вам по сердцу, сеньорита.

Тут майор оглянулся на Бориса, взглянул с пьяным презрением, и тому ничего не оставалось, как уйти в дом.

Загорский наблюдал за этой сценой сквозь щелочку меж штор. Он занимал кабинет на втором этаже. Тут Загорский ограждался от внешнего мира плотными шторами, включал настольную лампу и размышлял обо всем и ни о чем. Его беспокоило, что поиски Бардина затянулись на три недели – это подмачивает репутацию. Хотя нет! Репутация это нечто внешнее, на нее плевать по большому счету. Долгий срок охоты бьет, прежде всего, по самомнению, а самомнение – вещь, безусловно, важная, как для отдельного человека, так и для сообществ. Да. Для государства тоже должен бы быть важным статус в собственных глазах. Но государство – контора гибкая, легко меняющая принципы, непринужденно оправдывающая себя за самые чудовищные преступления. Даже наисоветский и суперсоциалистический Союз республик, двадцать лет декларировавший невозможность пути назад, при серьезном шухере призвал на помощь российского имперского орла: «Прошлое! Обними крыльями!». Отсюда и погоны, и офицеры, и полководцы. Оно не в падлу вспоминать за нафталин, но зачем было подписываться в новый мир и светлое будущее. Как там у Ленина? Нет спасения человечеству от войн, от голода, от жертв вне социализма. Социализм. Он не получился, это следует отметить с особым удовлетворением. Советская власть, как коллективная власть трудового элемента, оказалась невозможной для русского народа, ибо не хочет, ибо лень. Им суешь в зубы это местное самоуправление, а они – да вот денег нет, людей нет. Мыслей нет, дайте директиву. Просим указаний, исполняем, рапортуем. И – к лучшему. Для служивых людей казарменное государство предпочтительнее, чем социализм. Тем более, теперь, после войны та роль, которую играли военные, должна вернуться к внутренней службе. Рост преступности нам обеспечен, так что работа, несомненно, будет. На годы вперед игра, а там можно будет и на заслуженный отдых. Поселиться в таком вот доме, как эта вилла, с камином и креслом – качалкой, писать мемуары, учеников натаскивать. Из Борьки, например, хороший выйдет розыскник, все для этого есть, кроме… Оперативного зуда нет – жаль, а этот азарт не заразный. Бориска рос с самого детства перед глазами, обитали с его родителями в одной коммуналке. Умный был ребенок, весь в формулах, в цифрах. В юношестве Борька тем же образом был поглощен всей этой ерундой имени Лобачевского, не работал, а беспрестанно учился, жил, что называется, как дятел опилочный. А со стартом войны вдруг объявил: я на фронт. Матушка его в шоке, отец в прострации: сын, с такой золотой головой, и на фронт! Благо сосед – человек не только разумный, но и проницательный, в людях понимающий. Отговорил, притом предложив более полезную перспективу. Так Борис оказался в опергруппе, о чем, надо сказать, Ростислав ни разу не пожалел. Сам Борис, да – сомневался. Но после нескольких удачных дел это прошло.

В кабинет без стука зашел Сметана. Вразвалочку протелепал к столу, уселся напротив Ростислава, выдержал паузу и с напускным безразличием сказал:

– Взяли. В госпитале ныкался. И карточка при нем.

Загорский тоже выдержал паузу, потом вскочил, оказавшись у окна. Он раскидал тяжелые шторы, распахнул створки, затянулся душистым воздухом сада.

В саду у скамейки стоял майор Ветров и говорил Вилене плывущим языком:

– Будем фрицев перевоспитывать, деваться некуда! Не все они… Были и антифашисты! Вот хозяин этого дома, барон… да-а я читал бумаги, он в заговоре был против Гитлера. Надо думать не из идейных предпочтений, а вроде из чванства своего высокородного. Но, тем не менее, против! Так он барон! А простые разумные немцы, нормальные немцы, как им было сделать выбор между патриотом и антифашистом? А?! А?! Сложно! Выберешь антифашизм – станешь предателем для своих, а другое выберешь – хоть и паршивый шовинизм, фашистский, агрессивный, но свой ура-патриотизм – себе изменишь, получается. Эх, Феликс, Феликс. Мы с ним частенько спорили об немцах. Об фрицах. Правда, нормальных извели, но были же они, были! Ну а почему вроде? Ничего не кончилось! Этот выбор еще сто лет будет актуален, выбор между патриотом и антифашистом.

В это время по садовой дорожке братья Гавриловы провели в дом парня азиатской внешности в неопрятной гимнастерке. Ветров проводил конвой удивленным взглядом и словами «А это кто за чудо?». Вилена поднялась со скамейки, и направилось было за близнецами, но вернулась и взяла с края лавочки маленький букетик цветов.

Загорский вышел из кабинета и, чуть ли не катясь по перилам, спустился в гостиную, куда как раз ввели рядового Бардина. Выглядел тот неважно: и без того узкие глаза заплыли, цвет лица был грязно салатовым, горло перевязано марлевой повязкой. Бардина усадили на стул.

Сверху по лестнице степенно спускался Сметана.

– Я еще думаю, – говорил он. – Не дыбануть ли нам фигуранта в госпитале. Исай, подтверди, я же так и сказал. И тут вот он в списках. Бардин. Лежит, понимаешь, с ранением в горло. Так что он, Васильич, разговаривать не могет.

– Ах, ты мой родной! – Загорский потрепал Бардина по щеке. – Как же долго я тебя ждал!

Доставленный ничего не понимал, только затравленным взглядом водил по сторонам.

– А вещи его? – спросил Ростислав. – Документы?

– При нем, – доложил один из Гавриловых. – Вернее вот – он положил на стол вещмешок.

Прежде чем приступить к осмотру вещей Загорский еще раз внимательно осмотрел Бардина. Все в цвет, все по приметам, но что-то не вязалось. И документы, красноармейская книжка… стоп! Пальцы! Пальцы дрожат. Пальцы трясутся до самой ключицы. Бывает, конечно…

Загорский схватил со стола первый попавшийся лист бумаги.

– Бардин! Взгляните. Что здесь написано.

Ростислав стоял метрах в двух от задержанного, но тот все равно, чтобы прочитать не мелкий текст, подался вперед, сощурился и, прочитав, кивнул.

– А наш – снайпер, – сказал Загорский, открывая красную книжицу. – И отчество другое. Николай Прокопьевич! Отчество!

Сметана тянул руки к Исаю Гаврилову.

– Ты ж смотрел! И баба на фотке, – Сметана протянул Загорскому карточку.

Загорский мельком взглянул.

– Обычная порнография. Даже не обычная! Качественная, – Ростислав запихал фотокарточку в нагрудный карман гимнастерки Сметаны. – Отличная такая порнография!

Загорский подумал, что самое мерзкое чувство это разочарование. Уж лучше безнадега. А разочарование… эмоция-паралич.

Ростислав отошел к дальнему окну. Сметена просеменил за ним, ворча на ходу:

– И главное – признался, сволочь! Признался, что дезертир! И кто бы мог предположить, что полный тезка. А я вот сразу подумал, что не наш. Вот сразу такое подозрение. Но думаю надо всё проверить.

– Отвезите его обратно, – тихо сказал Загорский.

– Да пнуть под жопу, сам доберется!

– Трибуны вздохнули. Выше ворот пробил Николай Сметана, номер шестой. Наверняка, тренерский штаб произведет замену.

– Увезем, – сник Сметана. – Извинимся. Возьмем подписку о неразглашении. Ростислав Васильевич! Так этот родственник нашего, наверное. Может опросить на этот счет.

– Опросите, – махнул рукой Загорский.

Бардин, фраерок изгаляется над нами, думал Ростислав. Еще две, еще неделю назад – пес с ним, отберем карточку, а дальше пусть все идет, как идет, не наша компетенция. Шалишь! Теперь я тебя лично доставлю туда, известно куда. Это надо же, скотина такая! Да где это видано, чтобы человек пропал в действующей армии? Может, завалили его? Все равно надо вещи искать. Хорошо, есть тема, что он навестит могилы однополчан. Кривая тема. Сколько тех могил? Сколько однополчан?

Загорский повернулся на сивушный хриплый вздох, майор Ветров глупо грозил ему пальцем.

– Обмишурились?

– Вам бы поспать, товарищ майор.

– День рождения у меня, – сказал Ветров и сделал страшные глаза. – А в день рождения я по старой личной традиции не принимаю подарки, а раздаю их. Я не просто выпивал, а выпивал с кем нужно. Разговоры разговаривал. И кое-что узнал. Давайте сядем.

Они расселись за столом, майор продолжил:

– Коллеги взяли одного фрица, который служил где? В гестапоньке. Во-от. Поняв, что дело – швах, фриц свалил из поля зрения и что? Спрятался у сестры. Она там вроде ферму держит, коровы там, не суть. Допросили по фактам, но между делом промелькнуло, что гасился он на ферме и в одно утро видел, как из сарая выходит советский солдат и уходит, так сказать, по направлению к шоссе. Примечательно, что солдата фриц назвал калмыком. Вроде, что спрятавшегося гестаповца калмык не заметил, а тот тоже не афишировал. Расстались заочно довольные друг другом.

– Интересно, но не факт, – сказал Загорский, разочарование его еще не отпустило.

– Во-от. Поэтому я звоню, со ссылкой на Иванматвеича прошу еще раз просмотреть все как следует и что? Обнаружили.

Ветров замолчал начал шарить по карманам, при этом с хитрецой посматривая на Загорского, когда тот проявит нетерпение. Но Ростислав, понимая это, молчал, стерильно моргая.

– Обнаружили в сарае одну вещицу, – не выдержал Ветров. – Оптический прицел. Наш советский. Я звоню еще раз, ругаюсь, пыжусь, узнаю серийный номер и что?

– Он? – просиял Ростислав.

– Он. Провел ночь в этом сарае. Может прицел и другими путями туда попал. Но с вероятностью девяносто девять это Бардин. Трубите сбор, капитан.

– Где ферма? – спросил Загорский, вставая.

Ветров профырчал губами и показал на стену, где закреплена карта.