Искусство управления государством: Стратегии для меняющегося мира

Бремя истории

Лучше всего анализ ситуации в Советском Союзе давался историкам, а вовсе не советологам, поскольку первые видели перспективу, а вторые – выбирали крупицы информации из напыщенных и лживых выступлений того или иного советского начальника. С возвратом России к своей старой форме и самобытности история приобретает еще большее значение как основа для наших оценок^[69].

Очень точно подмечено, что «самое тяжелое и неумолимое бремя России из всех, которые ей доводилось нести, – это груз ее прошлого»^[70]. Россия вполне могла пойти другим путем. Ход истории не является неизбежным. Однако он, бесспорно, необратим. Чтобы обнаружить хотя бы отзвук какой-нибудь истинно русской традиции, которая могла породить либерализм, подобный западному, нужно углубиться далеко в историю. Стиль правления царей, с конца Средних веков владевших необъятными территориями, делает понятным многое в современной России.

Во-первых, они не признавали ничьих прав собственности, кроме своих: распоряжались государством так, словно оно принадлежало им, а в собственниках (за исключением Церкви) видели лишь ответственных арендаторов. В условиях полного отсутствия частной собственности – прежде всего собственности на землю – и речи не могло идти ни о каких законах, кроме самодержавных указов. В отсутствие законов не могло быть процветающего среднего класса, поскольку не было безопасности, необходимой для накопления богатства, развития торговли и предпринимательства. Российские города оставались немногочисленными, мелкими и неразвитыми.

Во-вторых, цари не допускали ни малейшего институционального или даже теоретического контроля над своей властью. Им совершенно не требовалось согласие со стороны подданных на установление налогов. Российские институты представительной власти конца XIX – начала XX века имели крайне слабую связь с народным большинством и воспринимались царем без должного почтения.

В-третьих, отношения между царями и Русской православной церковью приобрели форму необычного симбиоза. С одной стороны, царь полностью контролировал Церковь: традиции православия, уходящие корнями в Византийскую империю, чрезвычайно способствовали этому, не признавая четкого разделения между духовной и политической сферами. С другой стороны, русское православие, претендовавшее на объявление Москвы «третьим Римом», насадило в российском государстве такие установки, которые являлись совершенно антизападными.

Эти три элемента переплелись удивительным образом с четвертым – путем, на котором становление государственности в России совпадало с превращением ее в империю. И то, и другое было причудливым образом взаимосвязано, ибо, по словам одного из ведущих авторитетов, «с XVII столетия, когда Россия уже была крупнейшим государством мира, беспредельность владений служила россиянам своего рода психологической компенсацией за их отсталость и нищету»^[71].

Представителям западных стран, прибывавшим в царскую Россию, сразу же становилось ясно, что они сталкиваются с чем-то совершенно чужеродным и неевропейским. Более непредвзятым, чем те интеллектуалы, которые столетие спустя совершали псевдопаломничество в Советский Союз, оказался маркиз де Кюстин, написавший воспоминания о посещении России в 1838 году. Он отправился туда как почитатель России, а возвратился ярым критиком.

Характеристику политическому состоянию России можно дать в одном предложении: это страна, в которой правительство говорит то, что ему нравится, поскольку право говорить имеет только оно. В России страх заменяет, т. е. парализует, мысль… В этой стране к историческим фактам относятся ничуть не лучше, чем к святости клятвы… даже мертвые не могут избежать капризов того, кто правит живыми^[72].

Не правда ли, очень похоже на описание советской коммунистической диктатуры? Это не простое совпадение, поскольку она сформировалась на традиции российского полицейского государства, которая к тому времени укоренилась очень глубоко.

Картина отсталости и репрессий, нарисованная де Кюстином, впрочем, далеко не полная. Опустошение, которое позднее принес России коммунизм (и все еще несет из своего политического гроба), намного превосходит все, что было придумано царями. Скажу больше, накануне большевистской революции положение, по крайней мере экономическое, стало меняться к лучшему. Россия отставала в развитии, однако бурная промышленная революция взяла реванш в последнее десятилетие XIX века. Вот что утверждает Норман Стоун:

Накануне [Первой мировой войны] Россия вышла на четвертое место среди промышленно развитых государств мира, обойдя Францию по производству продукции тяжелой промышленности – угля, чугуна, стали. Ее население выросло с 60 с небольшим миллионов человек в середине XIX века до 100 миллионов к 1900 году и почти 140 миллионов к 1914 году; причем эти данные касаются только европейской части России, т. е. территории к западу от Урала. В городах, суммарное население которых в 1880 году не превышало 10 миллионов человек, к 1914 году проживало 30 миллионов человек^[73].

В России отсутствовали социальные и политические институты, способные справиться со столь стремительным экономическим ростом. Более того, империя находилась на грани вступления в ужасную войну, которая обнажила ее слабые места, привела сначала к анархии, потом к революции и, наконец, к навязыванию большевиками тотальной диктатуры в невиданных до того масштабах.

Наследие коммунизма

Ленин внес в создание системы не меньший вклад, чем Маркс. Пространные и порочные теории немцев были безжалостно, с применением насилия реализованы русскими, которые жили в репрессивной атмосфере царизма.

Советы переняли и углубили традиционное царское неприятие альтернативных источников власти, свободы мысли, частной собственности и равенства перед законом. В отличие от царя, который требовал отношения к себе, как к наместнику Господа, партия фактически заняла его место. Война коммунистов против религии – даже такой сговорчивой, как русское православие, – велась с той же целью, что и война против зажиточных крестьян и любых проявлений частной жизни: государство должно подмять под себя, получить в собственность и, в конечном итоге, поглотить все.

В течение 70 лет эта система довлела над российским народом. Конечно, как и во всем, что касается людей, были и определенные просветления. Со временем яростная кампания против религии утихла, при Сталине ей на смену пришло шаткое соглашение между Церковью и государством, потому что последнее увидело во влиянии первой пользу для себя. Точно так же после сталинских чисток советская система приобрела некоторую стабильность, однако стала более бюрократичной, расслоенной и коррумпированной, – именно в этот период появилось то, что Милован Джилас назвал «новым классом»^[74]. Монстр коммунизма понемногу смягчался по мере усиления симптомов склероза. При Хрущеве были признаны ошибки Сталина. При Горбачеве стала оспариваться непогрешимость Ленина. В последние несколько лет существования Советского Союза, когда все острее чувствовался недостаток свободы слова и свободы выбора, г-н Горбачев, что делает ему честь, пошел навстречу требованиям времени.

Периодически возникали разговоры об экономической реформе, однако они никогда ни к чему не приводили. Объяснялось это главным образом тем, что коммунисты – от Ленина до Горбачева – под словом «реформа» понимали лишь повышение эффективности марксистско-ленинской системы, а вовсе не отказ от нее. По всей видимости, последний раз такой подход мог дать положительные результаты в период правления интеллигентного Юрия Андропова (1983–1984), который по крайней мере понимал, к какой экономической пропасти подошел Советский Союз. Однако он был слишком болен, а его преемник Константин Черненко (1984–1985) – кроме того, и слишком туп, чтобы сдвинуть дело с места. Ко времени прихода к власти Михаила Горбачева в 1985 году любая попытка реформировать систему была обречена на провал и, скорее всего, рано или поздно привела бы к ее ликвидации.

Именно это и произошло. Программы гласности и перестройки г-на Горбачева были задуманы как взаимодополняющие, но добиться этого не удалось. Открытость в отношении провалов системы и людей – прошлого и настоящего – тех, на кого возлагалась ответственность, была невиданным проявлением свободы для советских граждан, которым так долго отказывали в возможности говорить правду. О перестройке же обветшавших институтов государства, не говоря уже о замене посредственностей, опиравшихся на них, в действительности не могло идти и речи. Как бы то ни было, основой Советского Союза все еще оставалась Коммунистическая партия (которая, помимо прочего, контролировала военно-промышленный комплекс и аппарат госбезопасности), а партия не могла просто так поступиться тем, что она ценила превыше всего, – властью.

Это объясняет и личную трагедию Михаила Горбачева, которого приветствовал Запад – совершенно справедливо, надо заметить, – но отвергли и осудили соотечественники. Несмотря на все разговоры о необходимости «нового мышления», в конечном итоге он так и не смог воплотить его в жизнь. Оказавшись в 1991 году перед выбором – продолжить движение по пути фундаментальных перемен или вернуться к репрессивному коммунизму, – он дрогнул. Несмотря на периодически возникающие разговоры, я не верю в то, что Михаил Горбачев тайно поддерживал сторонников жесткой линии, временно захвативших власть в июле 1991 года. Вместе с тем он назначал их на руководящие должности. Даже после возвращения в Москву Горбачев продолжал во всеуслышание называть себя коммунистом. Поэтому, невзирая на восхищение его достижениями, понимание ситуации, в которой он оказался, и личные симпатии, я уверена, что приход Бориса Ельцина ему на смену был на пользу России.

Причиной нескрываемой неприязни, которую питают друг к другу эти два человека, сделавшие для освобождения своей страны больше, чем кто-либо еще в России, без сомнения, в определенной мере является простое политическое соперничество. Однако я убеждена, что истоки ее лежат глубже. Г-н Ельцин сердцем понимал, что система, которая позволила ему выдвинуться, в которой он испытал падение, ставшее началом последовавшего взлета, была по своей сути аморальна – и не только потому, что не могла обеспечить людям достойного уровня жизни, но и из-за того, что основывалась на лжи и пороке. Именно поэтому, я полагаю, г-н Ельцин казался таким значительным, когда, стоя на танке в центре Москвы, руководил героическим сражением за демократию в России. Именно поэтому г-н Горбачев выглядел таким униженным, когда вернулся в Москву тремя днями позже из своего плена в Крыму. Камеры нередко лгут, но на этот раз они запечатлели правду: это не просто история о двух россиянах, это еще и история о двух Россиях.

Неудавшаяся попытка переворота в августе 1991 года дала возможность триумфатору – Борису Ельцину издать указ о запрете Коммунистической партии и осуществить организованный роспуск Советского Союза. В последние годы стало модным высмеивать слабости г-на Ельцина, которые, впрочем, были совершенно реальными. Однако их с лихвой компенсировали удивительная смелость и политическое искусство. Ну а если бы смелость и искусство не подкреплялись еще и типично русской безжалостностью, ему никогда бы не одержать победу над коммунистами, которые хотели вернуть Россию назад в социалистическое прошлое.

Силы Борису Ельцину было не занимать, но бремя истории оказалось непосильным и для него. Привычки, инстинкты и установки, выработанные в условиях советского коммунизма, сделали трансформацию России в «нормальную» страну чрезвычайно трудным делом. Это со всей очевидностью выразилось в росте беззакония.

Еще задолго до заката советской эпохи граждане России стали смотреть на государство как на своего врага. Для тех, кто пытался проявить индивидуальность, оно было угнетателем. В глазах же большинства государство имело образ грабителя.

Коммунистическое общество не имело законодательства в западном понимании. Несмотря на то что каждый шаг регулировался правилами и нормами, отсутствовало понятие справедливости, предполагающее существование единого набора обязательств индивидуума, в равной мере применимого ко всем без исключения. Как поразительно точно сказал писатель и диссидент Александр Зиновьев, «в коммунистическом обществе преобладает система ценностей, основанная на полном отсутствии общих принципов оценки»^[75].

На деле единственным господствующим принципом был эгоизм хищника. Подобные привычки искоренить крайне трудно, если вообще возможно. Важно подчеркнуть, что, хотя размах и жестокость российской преступности росли после распада СССР подобно снежному кому, ее психологические и системные корни были заложены при коммунистах. В последние годы правления Леонида Брежнева коррупция в высших эшелонах власти приобрела печальную известность. С середины 80-х годов преступность стала одним из институтов общества – в немалой мере в результате деятельности КГБ. Вот слова одного из руководителей ЦРУ:

[КГБ] продавало дешевые советские товары за рубежом по мировым ценам, а доходы направляло на секретные зарубежные счета и в компании прикрытия… [Оно] занималось отмыванием денег, торговлей оружием и наркотиками и другими не менее преступными видами деятельности^[76].

Большие сомнения в том, что такое состояние дел изменится при новом руководстве, были вполне объяснимы: большинство россиян с детства привыкло воспринимать преступность как обычный способ ведения дел. Да и могло ли быть иначе, если множество тех, кто занимал высокие посты при коммунистах, при капитализме появились в роли новых хозяев?

Россия приобрела репутацию криминального общества. Считается, что в ней действует от трех до четырех тысяч преступных банд. Российское Министерство внутренних дел полагает, что организованная преступность контролирует 40 % оборота товаров и услуг; по другим оценкам эта цифра еще выше. Предполагается, что половина российских банков контролируется преступными синдикатами. Стоит ли удивляться тому, что Европейский банк реконструкции и развития рассматривает Россию как самую коррумпированную страну мира. Опрос общественного мнения демонстрирует неверие российских граждан в честность как средство достижения успеха. На первое место 88 % из них ставят «связи», а 76 % – обман^[77].

По оценкам, на долю теневой экономики (которая с трудом поддается измерению) приходится от четверти до половины российского национального дохода. С одной стороны, это следствие невыплаты или занижения зарплат российских рабочих, которые пытаются найти приличный заработок; с другой – хаотичности среды, в которой приходится работать предприятиям. В любом случае, благоприятные условия для вымогательства и бандитизма налицо.

В подобной ситуации насилие становится привлекательным способом сведения счетов, насаждения страха и сдерживания как конкуренции, так и критики. Показатель, характеризующий число убийств, в России сейчас, по всей видимости, самый высокий в мире. Те, кто выступает против злоупотреблений в верхах, должны быть готовы к тому, что вполне могут за это поплатиться.

Именно так, например, сложилась судьба отважной и принципиальной женщины – Галины Старовойтовой. Первый раз мы встретились в Лондоне во время попытки переворота 1991 года. Мы обсуждали возможность оказания помощи и поддержки Борису Ельцину. Г-жа Старовойтова играла ключевую роль в «Демократической России» – крупнейшей партии того времени. Проработав некоторое время личным советником президента Ельцина по межнациональным вопросам, она оставила эту должность из-за несогласия с методами решения чеченского конфликта. Затем ее избрали депутатом Думы от Санкт-Петербурга, в котором она боролась против антисемитизма и коррупции, ставших неприглядными чертами жизни великого города. Именно она представила на обсуждение в Госдуме законопроект, направленный на очистку высших государственных постов от бывших членов Коммунистической партии и сотрудников КГБ. Однако его не пропустило коммунистическое большинство Думы.

Галина Старовойтова была убита в ночь с 20 на 21 ноября 1998 года, когда поднималась по лестнице к своей квартире. Как я узнала позже от ее семьи, нападение было хорошо спланировано и исполнено в стиле старого КГБ. Это повергло меня в шок, о чем я и написала президенту Ельцину. Убийцы, однако, так и не предстали перед судом. Галина Старовойтова принесла себя в жертву ради утверждение идеалов, воплощение которых подавляющее число российских граждан увидит еще не скоро. Обещаниям российских властей искоренить преступность нельзя верить, пока убийцы Старовойтовой, которые, по-видимому, имеют хорошие связи, гуляют на свободе.

Экономическая реформа и МВФ

Попытки реформировать российскую экономику постоянно спотыкаются о беззаконие во всех его проявлениях. Следует помнить, что именно это служит подоплекой неистовых дебатов на тему «Кто потерял Россию?», не прекращающихся с августовского финансового краха 1998 года. На деле вопрос сформулирован некорректно по трем очевидным причинам: во-первых, Россия вовсе не обязательно потеряна; во-вторых, Запад никак не мог ее потерять; и, в-третьих, потеря, за которую Международный валютный фонд (МВФ), ведущие политики и советники должны держать ответ, – это впустую потраченные миллиарды долларов, принадлежащие западным налогоплательщикам.

Далее я еще не раз вернусь к вопросу о том, какой должна быть роль МВФ^[78]. Здесь же ограничусь аргументами за и против крупномасштабного и дорогостоящего участия МВФ в процессах, происходящих в России. Основной довод в пользу привлечения международной организации, а не, скажем, семерки ведущих индустриальных стран мира (G7) к оказанию помощи России в преодолении унаследованной от коммунистов неразберихи заключался в том, что именно МВФ, по общему убеждению, обладает опытом решения подобных задач и, оставаясь нейтральным, не задевает обостренного чувства национального достоинства россиян.

Однако в действительности все происходило по-другому. Решения МВФ все больше приобретали политическую окраску, поскольку были явно ориентированы на поддержку президента Ельцина и лишение коммунистов возможности прихода к власти; при этом сам Фонд все в большей мере рассматривался россиянами как проводник пагубного западного вмешательства. Естественно, прежде всего следовало бы спросить: а имеют ли вообще смысл столь масштабные программы помощи?

Аргумент против предоставления кредитов и прочей помощи неплатежеспособным суверенным заемщикам хорошо известен: это практически то же самое, что кредитовать неплатежеспособных частных лиц. Независимо от того, будут деньги возвращены или нет – этот вопрос не всегда стоит на первом месте, – подобная акция порождает так называемый «моральный риск». Иными словами, она ведет к тому, что получатель помощи или третья сторона, которая получает косвенную выгоду или решит получить ее в будущем, начинает видеть в собственной безответственности нечто ненаказуемое. А это, в свою очередь, повышает вероятность повторения подобного поведения^[79].

Подобный подход, в его крайней форме, предполагает проведение политики жесткого международного невмешательства в происходящие в России экономические процессы. Сразу следует оговориться, что этот подход имеет свои положительные стороны. Поскольку миллиарды долларов, предоставленные Западом, помогли укрепить экономику, в которой не была проведена структурная реформа, и усилили позиции коррумпированной плутократии, они принесли вред, а не пользу. Однако Россия представляет слишком большую потенциальную опасность для своих соседей и всего мира, чтобы позволить ей дойти до полного краха. В такой ситуации политическая целесообразность всегда берет верх над экономическими соображениями. На практике проблема заключается в том, чтобы сделать вмешательство правильно распределенным во времени, целевым, постоянно контролируемым и имеющим известные пределы. К сожалению, в случае России это не так.

Оглядываясь назад, понимаешь, что у Запада и МВФ было очень узкое окно для решительных действий. Советский Союз начал вести переговоры с МВФ еще в 1988 году. Двумя годами позже Фонд предоставил свои рекомендации по фундаментальной экономической реформе. Президенту Горбачеву были рекомендованы несколько возможных вариантов реформы, но он слабо разбирался в экономических вопросах и заботился лишь о собственном выживании и сохранении Советского Союза. С начала 1991 года советское руководство практически отказалось от идеи политического и экономического реформирования и встало на курс, завершившийся путчем в августе 1991 года.

Вероятно, в этот начальный период можно было добиться большего. Мне очень хотелось, чтобы Михаил Горбачев получил признание и поддержку. Именно поэтому я, несмотря на трудности, добивалась присоединения Советского Союза/России к странам «большой семерки»^[80]. Я не считала нужным предоставлять «открытые» кредиты, которые ведут лишь к увеличению долга. Мне импонировала идея сэра Алана Уолтерса (моего давнего друга и экономического советника правительства), который настаивал на организации денежного совета с целью укрепления рубля путем привязки его к доллару. Я также полагала, что к реформированию какого-либо из секторов разваливающейся советской системы (в идеале – торговли продовольственными товарами) могут быть привлечены западные компании, обладающие соответствующими знаниями.

Ситуация кардинально улучшилась с приходом к власти Бориса Ельцина, который сразу же объявил о своем намерении осуществить либерализацию российской экономики и привел в правительство на должности министров и советников убежденных реформаторов. С января следующего года были отпущены цены, освобождена внутренняя торговля, введен плавающий курс рубля и предприняты меры по резкому сокращению бюджетного дефицита. Эта столь необходимая программа имела для российского народа очень тяжелые последствия. После того как первоначальный энтузиазм в отношении перемен иссяк, политическое давление на Ельцина и его команду стало неизбежно нарастать. Парламент, в котором большинство принадлежало коммунистам, превратился в центр сопротивления.

В этот момент Западу следовало бы проявить щедрость, но он этого не сделал. Западные политики и банкиры совершенно неправильно истолковали ситуацию, решив, что оформленная экономическая программа важнее политической ситуации. К лету 1992 года президент Ельцин был вынужден отправить в отставку с поста премьер-министра реформатора Егора Гайдара и назначить вместо него представителя промышленных групп Виктора Черномырдина. В это же время на пост председателя Центрального банка России был назначен бывший руководитель советского Центрального банка, немедленно запустивший печатный станок. Только тогда – через семь месяцев после начала осуществления программы реформ и после отставки истинных реформаторов – МВФ согласовал условия своего первого крупного кредита России.

По целому ряду причин упущенная однажды возможность больше не представилась. Даже в те моменты, когда появлялись признаки экономического прогресса, базовые условия продолжали реально ухудшаться. Корни этого лежали в политической сфере. Между президентом и парламентом развернулась острая борьба, главным образом во-круг экономической политики: противники г-на Ельцина (которые контролировали Центральный банк) пытались навязать инфляционный социализм в максимально возможных масштабах. Надежды Запада на то, что президент сможет осуществить всеобъемлющую программу реформирования, окрепли после поражения парламентского мятежа в октябре 1993 года. В определенной мере так и случилось, однако успех коммунистов и националистов на парламентских выборах в декабре показал, насколько глубоким было разочарование народа в курсе, предложенном МВФ. В течение 1994 года правительство Черномырдина проводило политику увеличения расходов, заимствований и инфляции, которая привела к обвалу рубля в октябре.

Теперь МВФ и российское правительство предпринимали более энергичные усилия по согласованию деталей программы экономической реформы, которая должна была осуществляться при финансовой поддержке Фонда. О предоставлении России самого крупного за все время кредита в размере 6,8 млрд долларов было объявлено 11 апреля 1995 года. Этот кредит имел под собой не только экономическую основу: он являлся проявлением политической поддержки президента Ельцина, готовящегося к выборам, которые должны были пройти в апреле 1996 года.

Г-ну Ельцину удалось победить, однако эта победа оказалась слишком дорогой для него самого, для России и для Запада. Прежде всего, он подорвал свое здоровье и уже не смог восстановить былую энергию и авторитет. Во-вторых, в ходе предвыборной кампании он наобещал слишком много такого, чего страна не могла себе позволить. А в-третьих, ему пришлось опереться на поддержку российских плутократов, которых интересовал контроль над картелями в корпоративной экономике, а не создание нормально функционирующей рыночной системы.

Именно по этим причинам второй срок правления г-на Ельцина принес серьезное экономическое разочарование. Казалось, назначение Анатолия Чубайса и Бориса Немцова на посты первых заместителей премьер-министра должно было послужить сигналом к атаке на тех, кто стоял на пути преобразований. Однако время ушло. На курсе рубля сказывалось давление финансового кризиса в Восточной Азии. В марте 1998 года для придания нового импульса реформам Ельцин заменил Черномырдина на посту премьер-министра на очень молодого Сергея Кириенко. Главные усилия теперь были сконцентрированы на мерах по повышению собираемости налогов и защите рубля. В условиях роста давления на Россию международного рынка МВФ совместно с Всемирным банком и Японией принял решение о предоставлении ей нового кредита размером в 17,1 млрд долларов.

Однако рынок обмануть нельзя. В августе, после того как 4,8 млрд долларов из предоставленного кредита исчезли в результате изменения валютных курсов, рубль был девальвирован и стал плавающим. Он потерял более половины своей стоимости против доллара за какие-нибудь две недели. Российский фондовый рынок упал на 80 %. По оценкам некоторых экспертов, масштабы бегства капитала из страны достигли как минимум 17 млрд долларов в год^[81]. Деньги стремительно уплывали из России; значительная доля их, без сомнения, принадлежала нам. Россияне потеряли, возможно навсегда, доверие к своей собственной валюте.

Политические последствия не заставили себя ждать. Авторитет г-на Ельцина снизился до критической отметки. Премьер-министр Кириенко был смещен со своей должности, которую после некоторой задержки, вызванной нежеланием парламента повторно утверждать Черномырдина, занял Евгений Примаков, получивший поддержку коммунистов. Это было очередное движение назад, к советской эпохе.

Период правления Примакова, который завершился неожиданным приходом на его место в мае 1999 года Сергея Степашина, а в августе – Владимира Путина, можно охарактеризовать как застой. Какие-либо серьезные преобразования в экономике были отложены. В России наступило время политических маневров, а на Западе – взаимных упреков^[82].