Мемуары леди Трент

По крайней мере, таков был план. Волкодрак – зверь хитрый, и уверенности в том, что он окажет нам любезность побежать прямо в западню, быть не могло. Поэтому в других местах вокруг рощи были расставлены отряды верховых, включая и нас с Джимом: нам предстояла погоня за зверем, если он вырвется из окружения.

Да-да, мой дальновидный читатель, ты абсолютно прав: не стоило бы и упоминать, что это было последней стадией охоты, прошедшей согласно плану.

Впервые увидев волкодрака, я даже не смогла разглядеть его: зверь вырвался из-за деревьев яростным вихрем. Не знаю, что в тот момент собирались сделать собаки, но, что бы то ни было, им попросту не представилось такой возможности: дракон налетел на них слишком быстро.

Зверь этот уже в те времена встречался так редко, что охотники недооценили рассказы о его проворстве. Волкодрак прыгнул на одного из мастифов, в воздух взметнулся фонтан крови. Прочие псы замешкались, прежде чем кинуться в бой, и их промедление свело на нет все наши хитроумные планы. Волкодрак вырвался из кольца охотников, и мы устремились в погоню.

Я с детства была хорошей наездницей: в те дни среди провинциальных джентри^[2] было принято учить дочерей ездить верхом – и в дамском седле, и по-мужски. Однако прогулки верхом на Босси вокруг фамильных владений не шли ни в какое сравнение с этой погоней!

Джим пустил свою лошадь вскачь, и моя инстинктивно устремилась следом, не желая (подобно всем лошадям) оставаться в одиночестве. Мы понеслись галопом по каменистому склону со скоростью, намного превышавшей ту, которую мама́ полагала безопасной. Волкодрак намного опережал нас и успел уйти довольно далеко, и только благодаря смекалке местных крестьян не сумел сбежать окончательно. Запалив факелы, они преградили ему путь и заставили отклониться к югу, а мы кинулись ему наперерез.

Собаки неслись вперед так, точно жаждали отомстить за смерть собрата; волкодавы вырвались далеко вперед. Псы кидались на волкодрака то слева, то справа, вокруг трубили охотничьи рога, созывая отряды всадников к добыче. Но в самом скором времени мы достигли еще одного участка леса, и я поняла, отчего приманка была заложена в одиноко стоявшей рощице: в большом лесу отыскать и изловить дракона было бы много труднее.

Несмотря на все старания охотников и собак, зверю удалось укрыться в лесу. Один из егерей папа́, парень с таким же каменным, как окружавшие нас холмы, лицом, сплюнул на землю, и мне пришлось напоминать себе о том, что он не знает о присутствии дамы.

– Теперь уж так шустро не побегает, – сказал он, вглядываясь в сумрак, в котором скрылся зверь. – Вот только потратим чертову прорву времени, чтобы выкурить его оттуда.

Впервые после начала погони у нас появилась возможность перевести дух. Некоторые из мужчин начали перебрасываться короткими, малопонятными фразами. Из их разговоров мне удалось извлечь лишь одно: теперь мы собираемся прибегнуть к другим охотничьим приемам, используемым в охоте на кабана. Об этом я знала не больше, чем об охоте на волков, и все это мне ни о чем не говорило, но тут волкодавов отозвали назад и привели мастифов. Теперь ситуация требовала не столько быстроты, сколько силы.

Сосны в этом месте были стары и так высоки, что под их ветвями зачастую можно было проехать верхом, не нагибаясь. Укрытая толстым ковром пожелтевшей хвои, земля под копытами лошадей казалась поразительно голой – другие растения могли расти только там, где упавшие сосны оставляли в лесном пологе бреши. Вскоре я потеряла из виду большую часть охотников, но Джим оставался со мной, а по обе стороны от нас ехали остальные всадники из нашего отряда. Судя по крикам и звукам рогов, доносившимся из-за деревьев, волкодрака еще не нашли.

Вдруг – яростный лай… И тишина.

Мы остановились – хотя бы затем, чтобы понять, куда двигаться, так как путь нам преградили густые кусты впереди. Я взглянула на Джима, и он повернулся ко мне.

– Я должен доставить вас домой, мисс, – прошептал он, будто опасаясь, что кто-нибудь может услышать, хотя поблизости не было никого. – Здесь становится опасно.

В первый раз я почувствовала, что готова с этим согласиться. Ведь главной целью было собственными глазами увидеть дракона, и лучше живого, а не мертвый охотничий трофей, но теперь я поняла, как мало на это шансов. Вполне могло оказаться, что яростный вихрь, растерзавший одного из псов – лучшее, что мне удастся увидеть за весь день.

Задумавшись над этим, я замешкалась, и вдруг Джим закричал и направил свою лошадь прямо на меня.

Босси вскинулась на дыбы, пронзительно заржала от ужаса, покачнулась, сбросила меня с седла и рухнула рядом, чудом не придавив мою ногу. Удар о землю вышиб из меня дух. Я завозилась в опавшей хвое, пытаясь сесть, и тут Джим издал странный жалобный стон, какого я никогда прежде не слышала.

Однако внимание мое привлек другой звук – протяжный, низкий рык.

В тех краях, где волкодраки до сих пор водятся в изобилии, всем известно, что этот зверь предпочитает добычу женского пола. К несчастью, у нас об этой детали успели забыть, а сэр Ричард Эджуорт не упомянул о ней в своем замечательном во всех иных отношениях труде.

Подняв взгляд, я увидела волкодрака. Он сидел на высоком камне, подобравшись перед прыжком. Тускло-коричневый цвет его чешуйчатой шкуры прекрасно совпадал с оттенками окружающей местности, глаза горели жутким кровавым багрянцем. Короткие мощные лапы, острые, точно косы, когти, длинное тело… Гибкий хвост зверя гипнотически покачивался из стороны в сторону, точно хвост кошки, приготовившейся к прыжку. Крохотные рудиментарные крылышки за плечами волкодрака приподнялись и опустились вновь.

Волкодрак

Я не могла отвести от него взгляда. Правая рука слепо зашарила в сосновых иглах в поисках оброненного ружья, но ружья рядом не оказалось. От страха перехватило горло. Сжавшиеся когти волкодрака заскрежетали о камень. Я вытянула левую руку – еще, еще… Вот оно! Пальцы сомкнулись на ружейном прикладе. Я подтащила ружье к себе и подняла его, как делали мужчины-охотники. Волкодрак напружинился, и стоило мне направить ствол на него, прыгнул ко мне. Только нажав на спуск, я вспомнила, что мое ружье не заряжено…

В ушах зазвенело от оглушительного грохота. Волкодрак приземлился сбоку от меня, когти его прошли сквозь ткань рубашки и мое плечо легко, будто нож сквозь масло.

Я завизжала и откатилась в сторону, вновь выронив ружье – должно быть, ружье Джима, так как оно, без сомнения, было заряжено. Что же случилось с Джимом?

Волкодрак, куда более ловкий, чем могло показаться с виду, уже разворачивался ко мне. Шкура зверя окрасилась кровью – мой выстрел задел его вскользь, – но он был еще далеко не побежден.

Здесь следовало бы написать что-нибудь героическое, но, если быть честной, подумалось мне вот что: «За этим ты явилась сюда, и это – последнее, что ты увидишь в жизни».

Тут прогремели новые выстрелы – на сей раз не над самым ухом, но все же достаточно громкие, чтобы я снова взвизгнула и съежилась в комок, в ужасе от того, что пуля может угодить в меня, или волкодрак прыгнет снова, и я, так или иначе, умру.

Но вместо этого я услышала яростный рык, отчаянное лошадиное ржание, крики охотников, звуки рогов, а несколько мгновений спустя – тот самый благословенный сигнал. Я тут же узнала его: так трубили в рог, возвращаясь домой с удачной охоты: «добыча наша».

Меня окружили, и я выпрямилась, только теперь осознав, что в пылу борьбы потеряла шляпу, и волосы выбились из-под ленты, стягивавшей их на макушке. Темно-русые пряди торчали во все стороны, развеваясь, как знамена, словно объявляя во всеуслышание: «Эй! Смотрите! Девчонка!».

Примерно это я и услышала от обступивших меня мужчин (если опустить множество ругани).

Новые крики – и вскоре появился отец. Остановившись передо мной, он в ужасе воззрился на меня – мелкий языческий божок, потрясенный поступком подопечной. Я молча смотрела на него. Думаю, именно в этот момент все вокруг начало расплываться перед глазами – сказывалось перенесенное потрясение. Папа́ поднял меня, и я спросила, что с Джимом, но мне никто не ответил. Вскоре мы оба оказались на коне папа́. Держа меня на руках, отец выехал из леса и направил коня по каменистому склону, в сторону пастушьей хижины.

Охотников сопровождал врач, чьей обязанностью было оказывать помощь раненым людям и собакам; он прибыл в пастушью хижину следом за нами. Однако я оказалась не первой его пациенткой. С противоположной стороны комнаты слышались стоны Джима, но из-за людей, сгрудившихся вокруг, его было не разглядеть.

– Не трогайте его, – сказала я неизвестно кому, хотя умом и понимала, что врач пытается помочь ему. – Он не виноват. Это я его заставила. Он защищал меня; он заслонил меня от волкодрака…

О последнем обстоятельстве я догадалась задним числом.

Раны, полученные Джимом из-за его героического поступка, послужили одной из двух причин, уберегших его от позорного изгнания. Второй – хоть мне тут мало чем можно гордиться – оказалась моя неустанная защита. Я вновь и вновь настаивала на том, что он ни в чем не виноват. Боюсь, охваченная запоздалым чувством вины, я продолжала назойливо твердить об этом даже после того, как отец согласился не прогонять его.

Но все это произошло позже. Покончив с Джимом, врач взялся за меня и выставил из хижины всех, кроме отца и спящего Джима: у меня было повреждено плечо, и оголять его в присутствии посторонних было неприлично. (Я сочла это глупостью: даже в те времена юные леди носили платья, открывавшие плечи как раз настолько, сколько требовалось для оказания помощи.)

Мне дали выпить бренди, которого я никогда прежде не пробовала, и от жгучего напитка у меня глаза едва не вылезли из орбит. Однако меня заставили выпить еще, а решив, что выпитого достаточно, вылили немного на раны – для дезинфекции. От боли я вскрикнула и заплакала, но, благодаря бренди, не устыдилась собственных слез. К тому времени, как врач начал накладывать швы, я вообще не замечала почти ничего вокруг. Слышала только, как врач негромко сказал папа́:

– Когти были остры, поэтому мышцы повреждены не слишком опасно. А она молода и сильна. Если не случится заражения, рана прекрасно заживет.

Отяжелевшими, непослушными губами я промямлила что-то о том, как хочу носить платья с открытыми плечами, но, кажется, слов моих никто не разобрал. Вскоре меня одолел сон.

* * *

Конечно, мама́ была очень расстроена моей выходкой, но расспрашивать меня сразу по возвращении никто не стал, рассудив, что после всех пережитых мытарств мне необходим покой. Это вряд ли можно было счесть милосердным: таким образом, мне предоставили долгие часы для раздумий о том, что я услышу, когда настанет время. Возможно, у меня не столь богатое воображение, как у Аманды, но и его было вполне достаточно.

Когда мне, наконец (через два дня после того, как я сочла себя готовой к этому), разрешили встать с постели, надеть халат и выйти в мою гостиную, я обнаружила, что там меня ожидает папа́.

К этому я была готова: лишние два дня на раздумья имели не только недостатки, но и некоторые преимущества.

– Как себя чувствует Джим? – спросила я, прежде чем папа́ успел раскрыть рот: о Джиме мне до сих пор никто не сказал ни слова.

Морщины в густой бороде, возле уголков отцовского рта, сделались глубже.

– Поправляется. Хотя ранен он был очень серьезно.

– Мне очень жаль, – совершенно искренне сказала я. – Если бы не он, я могла бы погибнуть. Он не виноват в том, что я оказалась там, ты ведь знаешь.

Папа́ вздохнул и знаком велел мне сесть. Решив, что тет-а-тет на указанном им диванчике я буду выглядеть так, будто вот-вот лишусь чувств, я предпочла устроиться в кресле.

– Я знаю, – откликнулся отец с бесконечной усталостью в голосе. – Начать хотя бы с того, что эта безумная идея никак не могла принадлежать ему. Конечно, ему следовало отказаться и доложить обо всем мне…

– Я бы не позволила, – перебила я, горя желанием пострадать за правду. – Он ни в чем…

– Не виноват, я знаю. Ты уже много раз говорила об этом.

Мне хватило ума закрыть рот и прекратить спорить.

Папа́ снова вздохнул, задумчиво глядя на меня. Было позднее утро, лучи солнца, падая в окно, озаряли все розочки на обоях и обивке мебели, и строгий серый костюм отца выглядел среди них ужасно неуместно. Я и припомнить не могла, когда он заходил в мою гостиную в последний раз – если вообще когда-либо заходил.

– Что же мне делать с тобой, Изабелла? – спросил он.

Я склонила голову и постаралась принять как можно более кроткий вид.

– Могу вообразить, что за историю ты рассказала бы мне, будь у тебя возможность. Тебе хотелось увидеть волкодрака, так? И лучше живого, чем мертвого и безобидного. Полагаю, в этом я должен винить сэра Ричарда Эджуорта.

Голова моя вскинулась сама собой. Что же это – все мои прегрешения у меня на лбу написаны?

Отец кивнул.

– О, я слежу за своей библиотекой внимательнее, чем ты думаешь. Вначале каталог, заботливо раскрытый на нужной странице, затем одна из книг собирает куда меньше пыли, чем остальные. Твою мать это навело бы на мысль, что горничную нужно немедленно выгнать взашей, но я не возражаю против пыли. Особенно если эта пыль предупреждает меня о тайных деяниях дочери.

При этих словах глаза мои отчего-то наполнились слезами, как будто шарить тайком в отцовской библиотеке было еще худшим прегрешением, чем эскапада с волкодраком. К огорчениям мама́ мне было не привыкать, но разочарование отца оказалось невыносимым.

– Простите, папа́.

Пауза затянулась. Я просто сгорала от стыда, представляя себе, сколько служанок и горничных подслушивают сейчас под дверью.

Наконец папа́ выпрямился и взглянул мне в глаза.

– Я должен думать о твоем будущем, Изабелла, – сказал он. – И ты сама – тоже. Ты не навсегда останешься девочкой. Через несколько лет мы должны будем подыскать тебе мужа, а это будет очень нелегко, если ты продолжишь навлекать на себя всевозможные беды. Понимаешь?

Ни одному джентльмену не нужна жена, сплошь покрытая шрамами, полученными в столкновениях с опасными зверями. Ни один джентльмен не возьмет в жены женщину, которая станет позором для него. Ни один джентльмен не женится на мне, если я буду продолжать в том же духе…

В порыве отчаянной непокорности мне захотелось сказать отцу, что лучше я проживу всю жизнь в старых девах, и будь оно все проклято. (Да, именно в таких выражениях и подумала – по-вашему, четырнадцатилетние девочки никогда в жизни не слышали, как ругаются мужчины?) Мне велели отказаться от того, что я любила всей душой. Почему я должна отказываться от всего этого ради какого-то мужчины, который взвалит на меня ведение хозяйства и прочие материи, скучные и пресные, как овсянка?

Но я была не настолько лишена здравого смысла, чтобы не понять: моя непокорность не принесет радости ни мне, ни кому-либо еще. Просто потому, что так уж устроен мир.

По крайней мере, так казалось мне в почтенном мудром возрасте четырнадцати лет.

Поэтому я сжала губы, собралась с силами… Раненое плечо под бинтами отозвалось внезапной болью.

– Да, папа́, – ответила я. – Я понимаю.

Глава 3
Серые годы – Лошади и рисование – Мой Сезон и шесть имен – Королевский зверинец – Неловкая беседа в оном – Перспективы дружбы – Сезон продолжается – Еще одна неловкая беседа с хорошими результатами

Избавлю вас от длинного описания двух следующих лет. Довольно будет сказать, что с тех пор я называла их не иначе, как «серые годы»: старания, вопреки всем моим истинным склонностям, стать приличной молодой женщиной вытянули из моей жизни почти все краски.

Мои коллекции разных разностей из мира природы канули в прошлое, вываленные наземь посреди небольшого леса за нашей усадьбой. Каллиграфически написанные карточки, которыми я снабжала свои находки, были с великой помпой преданы огню. Больше я не приносила в дом ничего грязнее случайно сорванного в саду цветка.

Остался только Изумрудик, спрятанный так, что мама́ ни за что не смогла бы найти его. Заставить себя отречься от этого сокровища было выше моих сил.

Но я солгу, если буду делать вид, будто полностью оставила все свои увлечения. Приемлемым увлечением, в отличие от драконов, считались лошади, и я, за компанию с Амандой Льюис, переключила внимание на них. У них не было крыльев (этого недостатка я не смогла простить им до сих пор), но за эти два года я узнала о них очень многое: различные породы и их признаки; масти и схемы окраса; различные аллюры – естественные и вырабатываемые дрессировкой… При помощи шифра, который не могла прочесть мама́, я вела пространные дневники, отмечая в них тысячи деталей лошадиной природы – от внешнего вида до походки, повадок и так далее.

Косвенным образом лошади привели меня к новому и неожиданному источнику удовольствия. Пока заживало мое плечо – и еще долгое время после – я считалась слишком слабой для верховой езды, но не могла дни напролет проводить в доме. Поэтому в погожие дни я приказывала слугам установить кресло у лошадиного загона и садилась рисовать.

Я часто слышу любезные и совершенно необоснованные похвалы моему «таланту художника». На самом деле у меня нет и никогда не было никакого таланта. Если бы хоть некоторые из моих юношеских рисунков сохранились, я предъявила бы их в доказательство – они были так же неуклюжи, как работы любого начинающего рисовальщика. Но рисование было одним из немногих достойных юной леди занятий, доставлявших мне удовольствие, а я в высшей степени упряма. Благодаря упрямству и множеству практики, я постигла законы перспективы и светотени и научилась передавать то, что вижу, углем или карандашом. Эндрю, соскучившись от такого поворота событий, на время забросил меня, но я смогла уговорить его сообщать мне, когда ветеринар прибудет лечить травмы или принимать роды у лошадей, и таким образом изучала анатомию. Мама́, успокоившись на том, что я нашла себе хоть какое-то занятие, приличествующее юной леди, закрывала глаза на эти экскурсии.

В то время все это казалось жалкой заменой моим великим приключениям, закончившимся, как я полагала, навсегда. Теперь, с высоты прожитых лет, я благодарна тем серым годам за принесенные ими плоды. Они отточили мой глаз и приучили меня описывать то, что вижу, а эти две вещи лежат в основе всего, чего я достигла с тех пор.

Однако, при всем при том, то были два крайне скучных, томительных года.

Конец им настал в день моего шестнадцатилетия, официального превращения из «девочки» в «юную женщину». Вслед за этим мама́ начала хлопотать о моем будущем – точнее сказать, привела в действие планы, составлявшиеся с момента моего рождения. Ее амбиции насчет моего замужества были грандиозны: единственной дочери сэра Дэниэла Эндмора не пристало становиться женой провинциального джентльмена из Тамшира, но следовало отправиться в Фальчестер и выйти в свет, что позволило бы привлечь внимание жениха из высшего общества.

Вытерпеть эти муки мирно было бы уже свыше моих сил, если бы не неожиданный разговор с отцом, состоявшийся незадолго до того, как меня утащили в Фальчестер.

Разговор произошел в его кабинете, и я с трудом отводила взгляд от полок с моими старыми запретными друзьями. Откинувшись на спинку кресла, отец сцепил пальцы перед собой.

– Изабелла, – начал он, – я вовсе не намерен препятствовать твоему счастью.

– Я знаю, папа́, – ответила я, изображая воплощение дочерней покорности.

Возможно, уголки его рта и впрямь дрогнули в улыбке за густой бородой, а, может, мне это просто почудилось.

– Ты справилась превосходно, Изабелла, – продолжал он, постукивая указательными пальцами один о другой. – В самом деле, твое поведение достойно всяческих похвал. Однако я вполне понимаю, как нелегко дались тебе эти годы.

На это я промолчала, не имея ответа, приличествующего леди. Отцовское одобрение было мне слишком дорого, чтобы отметать его единым махом.

После некоторой паузы он сказал:

– В наши дни свахи вышли из моды. Похоже, теперь мы считаем, что справимся лучше без помощи профессионалок. Но я взял на себя смелость заплатить одной из них за составление небольшого списка, который ты найдешь на ближнем к тебе краю стола.

Заинтригованная, я отыскала лист бумаги и, развернув его, обнаружила список из шести фамилий.

– Мужа, готового оплатить библиотеку для жены-книгочейки, не так-то легко найти: большинство сочтет это бессмысленной тратой денег. Однако ты вполне можешь найти жениха, готового разделить с тобой собственную библиотеку. Все джентльмены, перечисленные в этом списке – ученые-любители, владельцы богатых собраний книг, – глаза папа́ блеснули из-под бровей, морщинки вокруг них дрогнули. – Из достоверных источников известно: те, чьи фамилии я подчеркнул, владеют и экземплярами «Естественной истории драконов».

Два года я запрещала себе вспоминать это название, и, думаю, оно поразило меня примерно с той же силой, что и встреча с предметом первой девичьей любви после многих лет разлуки. Пожалуй, в тот миг я поняла Аманду и ее страсть к захватывающим романам.

Прежде чем мне удалось найти нужные слова, папа́ продолжил:

– Помочь завоевать кого-либо из них я не могу – это дело твое и твоей матери, которая отнюдь не скажет мне «спасибо» за вмешательство. Но кандидаты эти во всех отношениях достойные, и, если тебе удастся завлечь в свои силки любого из них, заранее обещаю свое согласие.

Он поднялся с кресла как раз вовремя, чтобы подхватить меня: рассмеявшись от счастья, я обогнула стол и бросилась ему на шею. После беседы в моей гостиной я разжаловала отца из мелких языческих божков в благожелательные огры, но, судя по всему, усилия двух последних лет не пропали даром.

Шесть имен и шесть фамилий… Безусловно, одна из них принесет мне счастье!

* * *

Сезоны… Этот вид человеческой деятельности вполне сравним с соколиной охотой или охотой на лис; отличие лишь в экипировке и действующих лицах. Точно так же, как ворчливым седым старикам знакомы все повадки зайца и перепела, сплетникам высшего общества известны все пикантные подробности о женихах и невестах текущего Сезона. В обоих случаях используются лошади: в одном – как транспортное средство, в другом же – как способ показать себя. Вместо полей и лесов охотничьими угодьями служат гостиные, бальные залы и любые другие места, где собирается общество и где можно привлечь к себе взор потенциального супруга.

Итак, сливки общества кинулись в Фальчестер, и звуки рогов возвестили начало охоты.

Слухи о подобных материях и ныне живут недолго: пересуды о том, кто, что, кому и где сказал, быстро забываются, сменяясь более свежим мясцом. А уж мелкие подробности моей невероятно давней юности вряд ли вызовут у современного читателя больший интерес, чем гостерширские налоговые ведомости или ипохондрические жалобы двоюродной бабки. Опишу лишь то, что имело долгосрочные последствия, а именно – день, когда я отправилась в королевский зверинец.

Мне вовсе не следовало отправляться туда. Согласно скрупулезно составленным планам мама́, в тот день меня должны были видеть прогуливающейся в парке верхом – она намеревалась извлечь пользу из моего сельского воспитания, продемонстрировав, сколь изящно и уверенно я держусь в седле. Однако она – бедная женщина! – слегла с расстройством желудка (подозреваю, виной тому была несвежая рыба, съеденная накануне за ужином у Ренвика) и не могла сопровождать меня.

К счастью, Эндрю, оказавшийся в то время в городе, заглянул к нам выполнить сыновний долг и выразить матери соболезнования. Он не участвовал в охоте на невест: в те дни он еще бил баклуши в университете, каждую неделю меняя суждение о том, стоит ли ему поступить на военную службу и отправиться в дальние страны стрелять по людям. Однако он все еще оставался моим лучшим союзником среди всех братьев, и, когда мама́ посетовала на нарушение своих планов, вызвался сопровождать меня вместо нее на протяжении дня.

Мать не сочла эту замену идеальной – те, кто не знал Эндрю, могли принять его за моего жениха, – но выбирать было не из чего (Аманда, год назад покинувшая отцовский дом и быстро выскочившая замуж, была привязана к дому в ожидании первенца и сопровождать меня не могла). Принять предложение Эндрю было лучше, чем позволять мне впустую тратить время, сидя дома, и мать, пусть с неохотой, но согласилась.

Как только мы отошли от ее двери, Эндрю схватил меня за плечо.

– Не надевай костюм для верховой езды, – сказал он sotto voce^[3]. – Мы отправляемся в зверинец.

Я моргнула от неожиданности, удивленная, но не склонная отказываться. Я очень любила ездить верхом, но дома, за городом; а кататься неспешной рысцой в парке по кругу – много ли в том удовольствия?

– Но нас же не пустят.

– Пустят! – Эндрю заговорщически сверкнул глазами. – Графиня Грэнби устраивает экскурсию, и я приглашен на правах гостя.

О королевском зверинце я не знала почти ничего, кроме того, что покойный отец нынешнего короля отвел под него обширные земли вниз по реке от Фальчестера, а его сын, не считаясь с расходами, пополняет коллекцию всеми экзотическими животными, каких только можно склонить к жизни в неволе. В основном, зверинец служил для развлечения членов королевской фамилии. Время от времени в нем объявлялись и дни для широкой публики, но я, росшая в провинциальном Тамшире, не имела шанса воспользоваться этим. Как Эндрю, несомненно, догадывался, подобная экскурсия была для меня редчайшим из удовольствий.

Нашим гидом был сам мистер Суорджин, королевский натуралист. По его указаниям животные в зверинце были размещены согласно видам: в одном месте – птицы, в другом – млекопитающие, в третьем – пресмыкающиеся и так далее. Чучела экземпляров тех животных, что умерли в неволе, стояли на постаментах рядом с клетками тех, что продолжали жить. В коллекции короля имелись попугаи, утконосы и пираньи, кукушки, верблюды и хамелеоны… Я изо всех сил сдерживала энтузиазм: тяга к знаниям достойна восхищения как в мужчинах, так и в женщинах, но только тогда, когда она соответствует приличиям. (Это, конечно же, мнение общества, а не мое. Рада отметить, что с тех времен оно несколько изменилось.) Мне, как юной леди, приличествовало выказывать интерес лишь к певчим птичкам и прочим нежным созданиям, иначе общество тут же заклеймило бы меня «чернильным носом».

Организация экскурсии оставляла желать лучшего: экскурсанты бродили по всевозможным садикам и залам со стеклянными стенами, и только единицы обращали хоть какое-то внимание на речи мистера Суорджина. Мне очень хотелось послушать его, но я не осмеливалась выделяться, оказавшись единственной его слушательницей, и потому улавливала только короткие обрывки. Но вот мы остановились у огромных двустворчатых дверей.

– Внутри, – натуралист возвысил голос, и это привлекло к нему больше взглядов, чем прежде, – находятся ценнейшие из экспонатов коллекции Его Величества, последние его приобретения. Умоляю дам соблюдать осторожность, ибо многие найдут содержащихся здесь животных пугающими.

Можете вообразить, насколько решительно я отвергла старые интересы: я не имела ни малейшего представления, что же такого приобрел в последнее время король и что находится за этими дверями.

Мистер Суорджин отворил двери, и мы прошли в большой павильон, накрытый куполом из стеклянных панелей, пропускавших внутрь дневной свет. Остановившись на мостках, огибавших павильон по периметру, мы оказались над глубокой ямой с посыпанным песком дном, разделенной массивными решетками на три просторных вольера, словно разрезанный на куски пирог.

В каждом из этих вольеров оказалось по дракону!

Забыв обо всем на свете, я бросилась к ограждению. Животное, покрытое блекло-золотистой, точно топаз, чешуей, подняло длинную морду и взглянуло на меня снизу. За левым плечом раздался сдавленный вскрик, и кто-то из дам лишился чувств. Самые храбрые из джентльменов тоже подошли к ограждению и о чем-то зашептались меж собой, но мне было не до них. Все мое внимание было приковано к драконам в яме.

Дракон отвернулся от меня, и что-то глухо лязгнуло. Только сейчас я заметила на его шее тяжелый ошейник, соединенный толстой цепью с кольцом в стене. Решетки, разделявшие вольеры, были двойными – между каждой парой решеток имелось пустое пространство, не позволявшее драконам достать друг друга когтями сквозь прутья.

Медленно, точно завороженная, я обошла яму кругом. В вольере справа лежала грязно-зеленая груда, также прикованная цепью к стене и даже не взглянувшая на меня. Третий дракон был совсем тощ и тщедушен, в белой чешуе, с розовыми глазами… Альбинос?

Мистер Суорджин ждал у ограждения возле выхода. Взглянув на него, я увидела, что он внимательно следит за экскурсантами, огибавшими яму вслед за мной. В начале экскурсии он просил всех ничего не бросать животным и не шуметь возле них; подозреваю, в тот момент это особенно тревожило его.

Ахиатский пустынный дракон

Золотистый дракон отошел в дальний угол вольера и принялся грызть большую, почти полностью обглоданную кость. Я внимательно пригляделась к нему, примечая характерные анатомические признаки и сравнивая его размеры с размерами кости – похоже, бедренной кости коровы.

– Мистер Суорджин, – заговорила я, не отводя взгляда от дракона, – это ведь не молодые особи, не так ли? Это карлики?

– Прошу прощения? – откликнулся натуралист, повернувшись ко мне.

– Я могу ошибаться – честно говоря, все мои познания почерпнуты только из труда Эджуорта, к сожалению, очень скудно иллюстрированного – но, насколько я понимаю, гребень на затылочной части головы у драконов настоящих полностью развивается только в зрелом возрасте. Мне плохо виден зеленый в следующем вольере – видимо, это мулинский болотный змей? – но эти особи не могут быть вполне развившимися взрослыми представителями своих видов. Учитывая сложности содержания драконов в зверинце, мне кажется, что коллекционировать карликовые экземпляры проще, чем сталкиваться с новыми и новыми проблемами по мере развития молодых особей. Конечно, их развитие длится долго, поэтому можно…

Тут я осознала, что делаю, и поспешила захлопнуть рот. Но, боюсь, слишком поздно – меня успели услышать. Сзади раздался незнакомый голос:

– Альбинос, несомненно, карлик, но я не могу опознать вид.

Если будет на то воля моего любезного читателя, он может дополнить эту картину драматическим аккомпанементом оркестра – я предложила бы нечто в зловещем минорном ключе. Именно такой мотив прозвучал в моей голове, как только я поняла, что окончательно и бесповоротно выставила себя «чернильным носом». Отяжелев от ужаса, я оторвалась от золотистого дракона и подняла взгляд на джентльмена, вступившего в разговор.