Читать книгу: «Ярослава. Ворожея», страница 4

– Почему в особых? – Откликнулась Пряха. – Она не причинит тебе вреда. Силой только поделится, но потом запросит ее назад. Руна-воительница, Звезда Сварога.

– У Сварога другая Звезда, – заспорила Ярослава, – о четырех лучах. В этой же…

– В этой – больше, потому как древняя она, не людская. Запретная средь жителей Лесов. Боятся ее люди… отчего? Потому как с даром ее справиться не каждый может. Другого – того, кто слабее – и выпьет, задуманное исполнив. И стали люди со смертью ее связывать. А в ней – жизнь. И сила. Ведь знаешь?

– Знаю, – согласилась Яра. – Я пользовала ее…

– С беленицами. Помню, видала все. Да только не померла ты в тот раз, Ярослава. А подмогу руной дивной из земли лесной вытянула, хоть потом и отдавать пришлось. И если бы не тот, что с тобой рядом, щедро разделил свою жизнь пополам, и ты бы своей лишилась. Потому как зло, с которым столкнуться пришлось, слишком мощное, древнее. А за помощью нареченного и не ощутила ты, как сил лишилась.

– Здесь еще, – Ярослава указала на другие дощечки. – Знаки. Старые, неведомые. Мне Крайя о таких не говаривала…

– Потому как не знает и она, – откликнулась Пряха. – Их мало кто ведал. Пожалуй, люди забыли о них. Вспоминай, Ворожея. Вспоминай!

И Пряха резко толкнула Ярославу, отчего та, закрыв глаза, полетела вниз.

И, уже летя на ходу сквозь облака грозовые и шум брызг морских, она расслышала шепот знакомый. Пряхин:

– Да отыщи того, кто в твое старое полотно завернут был. В нем связь с тобой – жизнь и погибель. И воля его, как и твоя собственная, принадлежит только ему самому…

***

Элбарс не спал которую ночь. Он чуял, что все тело ноет, а разум просит покоя. Да только покой этот все не наступал никак.

Его светлицу украсили шкурами, из самой Степи привезенными, подушками из дорогой парчи. Бархатом пол устлали. И лампадки с благовониями жгли ежечасно. Девки молодые, что остались в замке, держали крепкий кумыс в холоде, отчего тот подавался хозяину свежим, душистым. А ведь все не то…

Потому как кругом него пахло сладко. Так сладко, что в думах жили только мысли о ней – его огненноволосой красавице. Ни Степь больше не манила Элбарса-Тигра, ни невеста названная, – ничего. Только та, которую он видел лицом к лицу лишь однажды. А вот ночью, в грезах, снам подобным, – ежечасно.

И дева говорила с ним, будто бы была рядом. Советовала:

– Нужно укрепить город. Ощерить ворота-рвы пиками острыми, да оскалить стрелой степной. Зажечь огни в бойницах, что на аспидной смоле настояны. И ждать: всякую минуту. Потому как Хан хитер и грозен. Он получит твое послание, и сам придет за тобой. Наступить час, когда степняки встанут плечом к плечу против того, кому еще недавно клялись в верности. Любой из них убьет тебя!..

Элбарс слушал ее. Звал к себе воинов верных, приказывая тем:

– Вырыть рвы кругом Белограда. И на дне их установить пики наподобие тех, что мастерит лесной народ. Водой залить. Да не чистой, чтоб не замерзла. А с тиной – в ней и пик не видать, и примерзнуть накрепко не сможет. Так, схватится кромкой ледяной, а как ступит нога степняка, так и провалится, нанизав брюхо жадное на острое древко.

Воины кланялись своему брату, которому клялись на крови, и приказы исполняли точно. Да только больше не жали радостно руки, а все чаще испуганно шептались. Говорили, не дело это – против своих воевать. С обманом и кровью, что родной многим была.

Шли дни, с каждым оборотом которых город ощеривался. Села, что наокол, затихали, принимая люд простой под знамя Белого Города. Всякому мужу здесь давали меч со щитом, а всякой бабе – травы.

Еды едва хватало. Даже то, что приносили с собой селяне, уходило вдвое скорее. А Элбарс ждал. Выпускал из стен белых по лазутчику, ожидая новостей ежеденно. Только те возвращались как один: дороги к Пограничью пусты. Стало быть, еще не час.

Рвы рылись глубокие. И среди промерзшего дна устанавливались пики –  не высокие, нет, –  такие, чтоб нанизать на них человека. Или двух. С острием железным.

И кузнецам было приказано не жалеть руды, выплавляя в наконечники даже старую утварь, что еще оставалась в избах.

А в бойницах зажглись огни. Они горели что день, что ночь, и город вместе с ними пылал. И случись хотя бы одному огню погаснуть, он уносил с собою жизнь степняка, что недоглядел. А на вахту приходил кто-то новый…

Смолы было много. Ее оставляли в высоких башнях. Широкими кадками, в которых раньше огурцы солили. А теперь вот огурцов не осталось, и кадки те были пригодны лишь для аспидной жижи.

В бойницах ждали лучники. Сменялись с наступлением дня и ночи, не спали. Лучшие из лучших –  воины, которыми гордился сам Хан. А теперь вот они ждали его, готовые вскинуть короткую стрелу в тетиву.

А посеред широких улиц ставились катапульты. Собирались из дерева смольного, и вырастали одна за другой, пока ворота были открыты. И только после того, как лазутчики вернулись с дурными вестями, катапульты те пересчитали: немного. Всего-то четыре штуки. Да только и этого, глядишь, хватит, потому как Княжество Унислава Белого славилось камнем своим. А уж его в Белограде хватало.

И кузни все больше работали не только днем, но и ночью. Грохотали, шипели. Плавили руду, что могли найти, а потом являли в повозках наконечники для стрел, да мечи стальные. И что с того, что не были они ровней саблям степным? Не в том состоял расчет Элбарса. Потому как даже самое умелое войско уступит многочисленному.

А белогородцы жить хотели. Они уж и так понесли потерь, и сейчас готовы были оберегать город ценой своих жизней.

Глашатаи читали на улицах Указ, согласно которому Правитель Белограда, Элбарс Белый, нынче приказывает остатки продовольствия достать из закромов, что покоятся у самых городских стен, да снести к Замку. Потому как если не отстоят белогородцы своих границ, то укрыться можно будет лишь внутри, в сердце Княжества.

Припасы стекались к стенам старой цитадели, и их укладывали ровными рядами в закрома, а выдавали небольшими порциями. С куском хлеба да корнеплода, с тонким слоем свиного сала. С пляшкой воды жгучей, мутной –  по одной на каждого жителя.

И с возвращением лазутчиков объявили военное положение. Стали ждать.

Внутри двора замкового поставили соломенные тюки, где коровьей кровью чертились круги алые. В круги те учили метиться как стрелою короткой, так и ножом метательным. А еще дрались…

Впервые степняк учил белогородца сражаться. Да и была ли в том польза? Коль верить лазутчикам, степняки во главе с Ханом уже близко. И, значит, это мало поможет. Однако ж по-другому Элбарс не мог.

Обещался деве огненной о защите…

И ночью держать слово было легко. Многим легче, чем днем. Потому как на свежем морозном воздухе запах медуницы таял. И Элбарс терялся. А когда сладость кругом него истончалась, в разуме словно бы появлялись мысли верные, правильные. Как будто оставалась в нем часть, что говорила: «Нужно остановиться, послать весть отцу о том, что он, Элбарс-Тигр, готов сложить оружие. Подчиниться правителю степному». И невесте отправить подарки, чтоб заверить: все в нем помнит о словах и обещаньях сказанных.

А вот как являлись ему мысли такие, сразу же второго сына Хана тянуло прилечь. Голова кружилась так сильно, что становилось невмоготу. А в покоях пахло еще слаще, отчего не просто воздух колебался – гасли масляные лампы. И словно бы тени бродили по углам горниц, норовя ухватить за ногу.

С каждым днем Элбарс все больше погружался в свои думы, забывая зачастую не только принимать слугу с подносом еды нехитрой. Другой раз даже кубок с вином отсылал.

А на свежий воздух тянуло все меньше. И разум мутнел. Оттого и отослал воина верного, что пришел с вестью:

– Аслан-хан с войском идет. Пограничные Земли прошел, У Лесных шатрами встал.

За стенами горницы Элбарса суетились. Воины ходили быстро, споро. Спешили отдать приказы, что шли от самого второго сына Хана. А тот словно бы сам не свой был: жесток становился, грозен. И запах медуницы будто бы сводил его с ума.

Шептались.

Говорили, всех ждет неминуемая гибель от сабли, что несет с собой Степной Лев. А ослушаться командира, которому принесли клятву на крови, не могли.

Готовились.

И все больше открывали настежь окна, чтоб выветрить сладкий аромат, что проникал в палаты неизвестно откуда.

***

Свят вышел на холодный воздух и принялся мерить пространство шагами.

Подворье подле агафьиного дома было небольшим, узким. Потому как в Пограничье хозяйств не держали: все больше жили провиантом, что везли с собой купцы из Лесных Земель. И, верно, оттого-то шагов не хватало, чтоб собраться с мыслями.

А те шалили, заставляя его метаться по двору, да будя одиноких собак, чей покой был нарушен гулким хрустом снега. Вдалеке послышался растревоженный лай, и Свят глухо выругался.

Дурень. Как есть дурень. А еще – охотник. Сын старосты.

И что на него нашло? Они ведь с Заринкой – друзья. С детства. И коль ему так невмоготу было, так отчего ж не женился, против батьки пойдя? Или это усталость, да близость девичьего тела сыграли с ним злую шутку?

Да и откуда в нем нынче тот голод возник? Отчего тело огнем вспыхнуло, когда к Заринке он всегда по-дружески, по-свойски?

Ему б коли и сказал кто, что окажутся они вот так, разом да под одним покрывалом, так он бы заверил того: «Мол, не бойся, сдюжеем». А тут, оказалось, не сдюжел. Как есть, дурак.

Свят был так зол на себя, что не мог остановиться. Ноги несли его по-за дворовые ворота, вдоль окраины Огнеграда. И вот уже перед ним – стена, ощерившаяся прочными створками, и пара стражников – охраной всему.

Ногами диковинный ритм отстукивают, греясь от кусачего мороза. Слышно:

– Давно такого холода не бывало. Знать, снежная пора к концу близится, оттого и лютует злым озимком…

Свят притаился. Подходить к сторожевым ему было боязно: и в своем Княжестве с такого дела ничего хорошего ждать не приходилось. А тут…

Огнеград. Первый город Пограничных Земель. Здесь каждый – чужак, и каждый – мошенник. В лучшем случае выпорют, в худшем…

Купцы говаривали, будто в Пограничье судов не чинили. Украл – руку отсекут посреди двора, и бросят подыхать, что собаку. Никто не заступится, никто не протянет ладонь обрубку. А воровали в Огнеграде часто, оттого и костями мелкими усыпано было поле по-за стеной каменной. И хорошо, что нынче зима. Снег заметает что поле, что кости белые. И Заринка – его Заринка – не напугалась по пути. А ведь могла…

Охотник вновь выругал себя за мысли крамольные. Его Заринка? Отчего ж? Он не сможет с ней вот так, когда любит другую. И обманывать не станет. Вот только любил ли он Ярославу, когда до другой губами тянулся?

Свят уж было развернулся на носках, чтоб в избу воротиться, как топот копыт да громкий крик заставил его замереть:

– Открывай! Именем Тура Каменного!

И охотник, позабыв об опасности, кинулся в избу Агафьи.

Ни кафтан, ни тулуп скидывать не стал. Положил только перед испуганной бабой на стол алтыны да запросился:

– Дай кобылу, да из города выведи. Алтынов не пожалею!

А сам вбежал к спящей Заринке.

Глава 4.

С тех пор, как Чародейка вернулась с капища, солнце оборотилось в луну. И вновь стало солнцем. За окном брезжил рассвет, оттого и тени, что дрожали в углу горницы, желали скорее раствориться, исчезнуть. Да только нельзя им было приказа ослушаться.

И, прежде чем отпустить, Колдунья пытала:

– Сладка ли кровь той, что откликнулась на зов?

Тени колыхались, шепча госпоже ответную дань:

– Сладка, вкусна…

– Хватило ль?

Тени дрожали. Они, поднятые из Лесов Симаргла, были всегда голодны, оттого и страшились:

– Еще бы… еще б немного…

Жадные голоса становились крепче, врываясь в сознание Чародейки, отчего голова ее, доселе не ведавшая людской боли, начинала гудеть. А это раздражало. И она отпустила заблудшие души на волю –  на время.

Сама же вновь склонилась над картой.

Огоньки – желтые, красные и зеленые – загорались и гасли. И тех, что гасли, было в разы больше. Все верно: заемная жизнь ее, как и сила колдовская, требовала откупа. Крови животворящей. И где взять ее столько, чтоб погасить голод? Правильно, нигде. Потому как жизнь тех, кто ходит по Земле Лесной, выкупит ее ненадолго. И лишь ворожеи с ворожебниками способны дать больше…

Хозяйка покоев шумно втянула воздух. Еще немного, и она, подобно сосуду, наполнится мощью, и уж тогда ее планы свершатся.

Когда-то она хотела стать вровень с богами.

Колдунья засмеялась своему скудоумию. И смех этот был сладок.

Вровень? Глупая! Ей это больше ни к чему.

Потому как, наполнившись силой ворожебной, она закроет этот мир от богов. Станет править Землею Лесной, раскинувшейся меж Копей Соляных да Южного Моря. А выпив силу слышащих до дна, станет единственной, кто среди живых несет в себе зерно божественное. Тогда-то и сама Степь, и Море Северного Ветра покорятся ей. И, верно, Князь Соляной, Велерад Великий, наделенный ворожбою древней, склонит пред нею не только голову, но и колени. И помехи быть не может…

Она закрыла глаза и томно улыбнулась.

За сомкнутыми веками было хорошо, умиротворенно. Только вот свет…

Яркий, золотистый, он пробивался сквозь веки, нарушая покой Колдуньи. Откуда?

Та раскрыла глаза и ощутила, как по спине пробежал холод.

Там, на карте, среди сотен разноколерных звезд, сияла одна золоченая – яркая, искристая. Сияла так светозарно, что Чародейка зажмурилась.

Быть такого не может!

Золотистый огонек вспыхивал лишь однажды, и Соляные Копи поглотили его. Старый Велерад в ту ночь обошел ее, напитавшись силой целебной. И ей ведь казалось, будто бы такому уж не случиться. Тогда что?

Колдунья склонилась над картой.

Здесь, за пределами Лесных Земель, границы сукна чудесного теряли очертания, и Чародейка могла лишь предположить: огонек горел по-за Княжеством Соленым.

Торфянники? Море Северного Ветра? Или еще дальше – там, где земли были едва обжиты, почти неизведанны?

И отчего там?

Старые боги снаряжали детей своих на бой с нею, Колдуньей. А огонек горел слишком далеко от Лесной Земли. Не свой, не здешний. Тогда, быть может, он – лишь ошибка, морок?

Чародейка задумалась.

Пропустить такое чудо она не могла. Но и отправляться вслед за ним слишком рискованно. Особенно теперь, когда она почти достигла желаемого.

Что ж. Огонек будет сиять. А она станет следить, потому как такой силы ей окажется достаточно, чтобы завершить начатое…

В дверь снова постучали. На сей раз не девка простая, но боярин высокородный, Акамиром прозванный. Чародейка помнила, что воеводство его лежало близ Камнеграда. И все три барских села – Белозерск, Смоляница да Рыбница – были полны озер щедрых, да лесов густых. В густых борах тех всякой снеди хватало. Хлебосольными значились места акамировых владений что на бруснику с клюквой кислые, что на грибы белые. А еще на мясо дикое да шкуры ценные. И, стало быть, сам воевода нужды не знал. Оттого и голову клонил низко к долу, покорность проявляя:

– Звала, Княгиня?

Чародейка развернулась на каблучках легко, невесомо почти. И улыбнулась нежно:

–  Звала. Что нынче веча?

Боярин огляделся по сторонам, словно бы страшась, что слов его услышат. И тогда, стало быть, не сносить ему головы, потому как пускать бабу до дел градских, пусть и саму Княгиню, немыслимо, смело. Да только чуял старый лис силу в той, что стояла перед ним. Не обманывался ни на стан тонкий, ни на взгляд нежный. Потому и докладывал всегда изрядно, и голову клонил, что перед Князем самим, Туром Каменным.

Вот и сейчас запустил пальцы в бороду пшеничную да сверкнул глазами серыми:

– Войска собраны, Княгиня. Все семь воеводств стоят у стен Камнеграда. Ждут приказаний.

И ведь шуба на нем ценная, породистой лисицей выделанная. И кафтан багровый золотом расшит. Широкие портки в сапоги телячьи вправлены, и меч, что висит на поясе, крупным лалом украшен. У самого Князя такой имелся. А ведь не пострашился Акамир прибыть на вечу в одеянии дорогом, показать, что вот-вот вровень с Туром самим по богатству станет. Знать, время пришло не просто верностью брать…

Да только новости были хороши. Ждала их Пламена, оттого и удовлетворенно вздохнула:

– А воеводы?

– И они готовы. Правда, трое из семи мертвы по-за Мором Струпным, что выкашивает села. На вече были только сам Князь Тур, под которым воеводство центральное, да трое бояр: Завид, Видогост и я. А вот Лесьяр, что западные земли возглавлял, да Вацлав с пограничных к Белогородскому Княжеству владений померли на той седмице. И Борислав с восточного краю, говорят, представился вчера к вечере. Его тело едва поспело остыть к княжеской беседе.

– Стало быть, войска прибыли, – проговорила Чародейка. – Вооружились?

– Так точно, Госпожа. Пики с мечами доставали из самих оружейных Князя, потому как среди крестьян мало чего оказалось пригодным. Да и с воеводовых замков все добро вынесли. То ж с вилами и сохой не пойдешь на степняка.

– Не пойдешь… – согласилась Чародейка. – Только степняк покамест далеко, и первым его дождется Белоград. А там – как знать? Быть может, на Земле Лесной его встретят не только Струпным Мором да мечом людским? Старая земля и сама заступаться умеет…

Воевода сощурился. Он не разумел, о чем говорила Княгиня, а вот переспрашивать страшился: лишнее любопытство и голову снести могло. Как тому же Ярополку зимы назад…

– Верно, – Акамир чувствовал себя неуютно, отчего все больше теребил край шубы меховой. И глаза бегали, словно бы у ворья простого.

– Что же храмовники?

– Говорят, в Камнеград отправили десятки тех, на ком метки нашлись. И сами храмовники сельские в Град Престольный прибывают, чтоб правды дознаться. А дальше – суды. Вот только…

– Что?

– Только в селах шепчутся. Бают, не пристало это – детей своих казнить, когда война на пороге. Говорят, боги старые кару нашлют…

Чародейка развернулась к воеводе так скоро, что тот отшатнулся. Отступил на шаг, испуганно разглядывая огненноволосую Княгиню. А та резко рванула полы шубы меховой. И силы этой хватило, чтоб Акамир потерял равновесие, растянувшись у подола платья княжьего.

И обругать себя не успел, как услышал у самого уха:

– Старых богов больше нет, – слова давались Чародейке с трудом, и сдерживать себя выходило все горше. Рот наполнялся слюной вязкой, и утолить жажду хотелось тут же. Да только кровь воеводы ей ни к чему. Не сейчас.

Ей понадобилось время, всего минута, и перед боярином снова была нежная дева с тонкими чертами. А вот звериные повадки остались – Акамир чуял это нутром:

– Их изгнали с Земли Лесной. Ищите метки и не бойтесь гнева божьего!

***

Палуба катергона была просторной, отчего ряды весел, собранных по бокам корабля, позволяли двигаться меж ними свободно. Знать, Дару повезло, раз моряки продали ему то судно, однако…

Северный народ, что пошел с ним за золотой алтын, все больше шептался. Оборачивался в сторону морского простора. Смурнел. И Дар страшился этого. Нет, у степняков хватит сил отвести нападение, вот только куда дальше курс держать?

Тот, что вел корабль в море, старый Арн, все чаще доставал из кожаных штанин прибор особый, ценный на морской земле. Дальномером прозванный. В золоченом корпусе, на золотой же цепочке. С крышкою резной, на которой рунами старыми наказ выгравирован. И по-за наказом этим – Арн сам говаривал – прибор тот сломаться не мог. Как и ослушаться хозяина. Еще на земле упомянул моряк, будто отдал за него пять десятков алтынов. И тогда, верно, прибор тот ценен…

Дар приглядывался к старику. И к вещице его предивной, о которой лишь слыхал среди степняков, что ходили к Южному Морю. Сказывали, там дальномеры были не диковинкой, но все больше – необходимостью, потому как помогали пройти сквозь песок пустыни белый, да воды дикие. А вот сам он все по звездам читал…

Старый Арн снова достал дальномер, и лицо его осунулось, посерело враз. А взгляд снова прошелся по тихой морской глади, что плескалась за бортом судна. Он оставил штурвал, приказав моряку молодому встать за него, и направился к Дару.

– Море беснуется, – коротко сказал старик. – Видишь?

Он протянул золоченый корпус дальномера к самым глазам степняка, и тот увидел, как стрелка на нем снует из стороны в сторону, теряя ориентир. Вот только Дар не был обучен читать по прибору такому, оттого и не разумел, что деется.

– Уже с полгодины так, – пояснил Арн. – А вот море покойно, тихо. И, знать, не оно заставляет вещицу бунтовать. Дурно это, дурно. Нужно быть на чеку.

– Чего ждать?

Арн глянул на Дара с тревогой:

– В селеньях прибрежных, что у самой кромки воды стоят, ходят байки о том, что и море само – живо. И тварей в нем всяких хватает. Не верю я в те россказни, а все ж…

– Что? – Дар обвел взглядом простор, что раскрывался за бортом. Тишь да гладь. И небо, что до того было затянуто дымкой тумана, светло. Сизые зеркала, меж которыми – куски простора бескрайнего. Ветер словно бы стих, и, помнится, прежде Дару это даже нравилось.

– Не знаю, степняк. Только чует мое сердце, что случиться должно нечто. А вот что – не известно. Уж и суставы ныть стали, а за бортом – словно бы морок тишины.

Моряк снова отошел к штурвалу, оставив Дара вглядываться в бескрайнее полотно акватории. И тот глядел, пока в глазах не стало рябить. Видно, за рябью этой и проглядел он огни, зажегшиеся на воде.

А там и ветер явился. Дикий, необузданный. Пахнущий сладко, приторно. Посрывал мачты с корабля, разбросав их по палубе, да сыпанул в катергон горстью ледяных обломков. Завыл…

Снег поднял стеною сплошной, дождь пробудил. И все голосил.

А в вое этом послышалось Дару другое, человеческое. Или… не совсем?

Голоса. Разномастные. Одни – жалостные, другие – голодные. И все звали, требовали чего-то, а чего – он не разумел.

Стало быть, его неведение держалось бы долго, ели бы не появилась на палубе его ворожея. В платье шерстяном, что он купил для нее в прибрежной деревушке, босая. С длинными темными волосами, разбросанными по плечам. С ликом белым, на котором – глаза испуганные. И в глазах тех – огонь сродни водному.

И ведь идет она по палубе, не замечая ничего. Только у самого борта останавливается. Ищет кого-то взглядом печальным. А как натыкается на мужа, падает за борт и тут же скрывается за кромкой воды…

Дар не помнил, как бросился в студеную гладь. Как плыл к Ярославе, тянул ее из морских глубин, в которых, казалось, что-то держало ее. Словно то был не он сам.

Степняк очнулся лишь в каюте, когда, держа на руках свою ворожею, укутывал ее шубой меховой, да растирал замерзшую кожу.

Ярослава была бледна. И кожа ее, остуженная морскою водой, никак не хотела согреться. Румянец все не появлялся на щеках, и оттого Дару казалось, что он запоздал. Да только дитя в утробе снова шевельнулось, и, значит, матка его жива. Ее-то и нужно, что согреть теплом живым…

Он снова вдыхал горячий воздух в самые губы, сцеловывал с лица соленые капли. Морские? Видно, нет. Потому как море – Дар это нынче точно знал – холодное, а капли – горячие, живые. И вкус их он уж давно позабыл. Думал, разучился плакать, а тут вот вспомнил…

В каюте было тихо.

Ветер, что выл горестным напевом, смолк. И море успокоилось, растревоженное силой колдовской. Даже команда корабля со степными воинами притаились – все ждали исхода.

А Дар не мог просто ждать.

Он продолжал согревать свою женщину, растирая докрасна замерзшую кожу, пока та не стала гореть. А там Ярослава открыла веки.

Улыбнулась.

И улыбка эта, что успела стать родной, заставила появиться на щеках новые капли.

– Ты, – Ярослава осторожно коснулась уголка глаз Дара, сняв с него соленую воду, – не плачь, пожалуйста. Я здесь, жива. Пряха отпустила…

Дар не совсем понимал, о чем говорит его Яра. Он плохо помнил лесные легенды о старых богах, потому как ни среди злодеев Бояна, ни в Степи о таком не сказывали. Да и сам он ушел из Лесов совсем еще юнцом – едва десять зим минуло. Что помнить мог? Да и не знал воин, взаправду ли видала его нареченная старую божиню, или ей все лишь привиделось. Только сейчас это не имело значения.

Здесь была она – его знахарка. Маленькая женщина с темными, как у него, волосами. С пухлым, почти детским, ртом, который, улыбаясь, оставлял ямочки на щеках. И зелеными, чуть янтарными, глазами.

Нынче, когда холод моря отступал, а волосы ее еще были мокры, она особенно походила на дитя: чистая, светлая – непорочная словно бы. А еще – родная, настоящая. Как то блаженство, которого так долго ищешь…

Дар смежил веки.

Вздохнул, боясь спугнуть такое близкое счастье, и снова раскрыл глаза.

Поцеловал Ярославу – осторожно, бережно, словно страшась, что ее снова отнимут. И лишь затем спросил:

– Зачем?

Ярослава глядела на него долго, нежась в коконе теплых рук. И не знала, что ответить. Что голоса звали ее? Так ведь и взаправду звали. О помощи молили. И знать бы ей, знахарке молодой, что мольбы такими бывают: лукавыми, ложными – ведущими не на жизнь, но на смерть. Научиться бы отличать одно от другого…

А оттого и смогла сказать только:

– Прости.

И снова прижалась к теплой щеке мужа.

Дар не оставил ее в ту ночь. Грел своим теплом, дыханием горячим. Был поруч, чтобы она, проснувшись в кошмаре ароматов сладких, не испугалась чего. И рука его, такая тяжелая, Ярославе казалась не тяжестью – только счастьем.

Дитя в утробе было довольно. Лежало спокойно, лишь изредка толкая тонкой ножкой широкую ладонь отца. И тогда пальцы того тихо подрагивали, а дыхание Дара становилось напряженным.

Просыпался.

Пододвигал свою ворожею ближе, опаляя жаром горячего тела. А руку с утробы снимал, укрывая малечу лишь слегка, невесомо.

И дитя снова толкалось, словно бы играя с отцом: «Поймай меня!». Тот аккуратно гладил выпуклость на коже Ярославы, чтобы уже в следующий миг она толкнулась с другой стороны.

Раны на запястьях ворожеи саднили, и с небольших ямок нет-нет, да и скатывалась бурая капля. Дар морщился. Поправлял тугие повязки, что не давали больше крови сбежать, и угрюмо урчал у самого уха ворожеи. Но Яра знала: он больше не сердится, спокоен. Пожалуй, даже счастлив…

Ты ночь была для них самой счастливою. И такой невыразимо близкой. Теплой, уютной, со щедрыми объятьями.

А наутро, когда сизый рассвет едва забрезжил за невысокой полоской окна, на палубе протрубил степной рог: протяжно и гулко, тревожно.

Дар наскоро поцеловал свою ворожею и, едва успев натянуть узкие кожаные брюки, выглянул за дверь:

– Что стряслось?

Ярослава была еще сонной, но, едва расслышала предупредительный звук, резко выпрямилась. Муж старался говорить негромко, чтоб не разбудить ее, но ворожея понимала: приключилась беда.

Степняк, что ждал командира у двери каюты, тихо проговорил:

– Моряки кличут тебя на палубу. Мы входим в узкий перешеек, за которым – открытое пространство. Те, что ходят на кораблях давно, предупреждают: здесь море неспокойно, буйно даже. Манит тихой гладью, и потом разом глотает что корабль, что моряков. Говорят…

Ярослава хотела и дальше слышать то, что сказал мужу степняк, да только тот крепко захлопнул дверь, приказав перед этим:

– Ждите меня на палубе, я сейчас.

И он наспех оделся, приказав перед уходом Ярославе:

– Что бы случилось, из каюты не уходи, жди до последнего. Я приду за тобой.

И оставил свою ворожею слушать вой ветра да шепот волн.

***

Степь давно осталась позади, да и Пограничные Земли миновали скоро.

Любой степняк знал: в Пограничье – одно ворье. С него ни скарба, ни чести не взять. Оттого и останавливаться Хан здесь не пожелал. Отправлял в каждый город-крепость гонца с грамотой, на коже волка степного выделанной: дескать, Великий Аслан пройдет мимо ворот, не тронув ни их, ни людей, спрятанных за стальными оковами. Просили выслать лишь провизию, которую в Шатровый Лагерь доставляли богатыми обозами. Хоть и ворье, а Хана здесь боялись. Помнили о войне, что разрушила не только Лесные Земли, но и их, пограничные города.

Обозы собирали быстро. Грузили вдоволь мяса вяленого, которого охотники в широких лесах стреляли немало, да плоским хлебом, походившим что на степную лепешку, что на лесной мякиш. Воды свежей, вина выдержанного оставляли вдоволь. А иногда – Хан это особо любил – в обозах лежал особый гостинец: яблоки. Кислые, вымоченные в высоких бочках среди ржаной соломы. В тех поселениях, что поближе к Лесным Землям были, среди соломы находили листы смородины да вишни, с мятой смешанные. И уж совсем в богатых городах яблоки сластили медом.

И тогда Хан довольно прикрывал глаза, укладывая хрустящую дольку за щеку. Даже смерть Абу словно бы отступала в далекое прошлое, оставляя за собою лишь тень воспоминаний.

Конечно, до него все лакомства пробовали близкие воины, что умели распознавать привкус яда. И только Аслану было известно, какое нетерпение трепетало его душу.

По-за довольством Хана от почитания такого пограничные города, равно как близлежащие деревни, не трогали. Не то, чтобы Степной Лев жалел простой люд, нет. Все, что можно было взять с этих земель, они отдавали сами, в обозах. А вот время поджимало. Оттого и двигаться решили в окружную, чтоб не встречать луком да стрелой сопротивление горожан.

Степное войско углублялось в сосновую зелень Лесов.

Спали мало, ели лишь дважды в день. И все больше устремлялись в Лесные Земли, пренебрегая предупреждениями бахсов.

Костры ставились еженощно. Гудели охоронные барабаны, со старыми голосами смешанные. Жглась плоть животных степных. Бахсы склонялись к дыму так низко, что он опалял им лицо, и к запаху паленой плоти примешивался другой – жженого волоса.

Бахсы молчали. Уходили в высокий шатер, что стоял неподалеку от ханова, а уж туда не пускали никого. А на это время тишина накрывала лагерь. Говорить боялись, потому как верили: вот сейчас к великим провидцам по подземной дороге взойдет старый бог, чтобы сказать слово святое, и если помешать…

Мешать не могли. И поутру бахсы собирались у самого Аслана, чтобы сказать неизменное: старый бог не велит идти дальше. Слово наказное шлет. Да говорит, что уж уготовил место в Шатре Подземном тем, кто ослушается.

Тогда Хан сникал. На минуту и час, ненадолго. А потом снова вспоминал о сыне. Неукротимый гнев застилал ему взор, и войско снова снималось с места.

И лишь в последнюю ночь старый бог не пришел на зов – когда ветви сосен могучих закрыли воинам звездное небо, отчего и поняли степняки: Лесные Земли приняли их.

Аслан был нетерпелив. Стремился скорее достигнуть Белого Города, где войной его желал встретить сын наследный, единственный. И, быть может, та нетерпеливость и сыграла со старым лисом злую шутку. Да только и урок дала ценный.

А сталось все так.

На седьмые сутки ото дня, когда Степь осталась позади, а лесной массив прочно сомкнулся кругом степняков, решили ставить лагерь. Да и понятно: лес кругом, до ближайшего села далеко. И вряд ли Элбарс-Тигр, наместник Белограда да первый сын Хана, станет встречать их так далеко от дома. Значит, можно в последний раз передохнуть.