Магаюр

Тридцать пятый

Одеяло хорошее, из шерсти. До этого принадлежало монашке. Наверно, перед сном снимала подрясник и облачалась в ночную рубаху. Возможно, в этот момент за ней наблюдали – на окнах нет занавесок. Или тогда были? Скорее всего, узкая комната с низким потолком казалась ей в минуты слабости просторной могилой, но теперь ей ещё хуже. Монахинь выселили, некоторых увезли, остальные разбежались. Приютил кто её? Нашла работу? Или умирает на Соловках с молитвой? Что мне за дело? Любая власть – что на земле, что на небе – подавляет, гнетёт, требует по своему разумению, нас не спросив. Мне повезло, предложили непыльную работёнку, с комнатой, а многие живут в фанерных бараках, спуская ноги с кровати прямо на земляной пол. У меня одна незадача – тараканы. Когда ночью, зажигая керосиновую лампу, вижу их, то даю им имена – Ярослав, Мстислав, Игорь. Они соперничают за хлебную корку. Последние князьки на русской земле.

Встать не так просто. Холодно в кровати, но снаружи ещё холоднее. Скоро занятие, а я нечёсан, неодет. Опять же повезло вести теоретические занятия – в помещениях сухо, в законопаченные окна не дует. Коллега, Егорыч, прямо в поле ведёт учеников – там стоит трактор «Фордзон-Путиловец», как полагается, или комбайн – и показывает, как что работает, какие бывают поломки, как чинить. Предварять и завершать занятие требуется напоминанием, что всё это – благодаря товарищу Сталину, от усердия нашего зависит будущее Родины, великих Советов. По мне, так дребедень, но попробуй пикни.

Я человек учёный, при царе учился в гимназии, а после революции работал в сельскохозяйственной артели. Поэтому назначен читать лекции в школе механизаторов. Моё дело – рассказывать, как сеять, когда собирать урожай, каким образом составлять календарные графики по уходу за посевами. Моя любимая посевная теория заключается в том, что нужно не только правильным образом уронить зерно в верно подготовленную почву, но и позаботиться о том, чтобы ничто не мешало ему прорасти и вызреть – оберегать землю от потопов, ветров, диких животных.

Школа на территории бывшего монастыря. На днях, чтобы техника могла свободно проезжать к новым гаражам, взорвали колокольню. Когда-то в здешнем храме крестили мою мать. Сейчас всё ценное вывезли, говорят, то, что осталось, скинули в колодец и закрыли бетонной плитой. Не знаю, зачем это большевикам? Архитектура же облагораживает, а они её разрушают.

Всё так же растут в соседнем лесу опята, вода в речке чистая и холодная, как раньше. Девушки хорошенькие имеются. Сейчас у них мода – носить береты.

Недавно опубликовали фотографию: Сталин и Жданов. Рожи одинаковые. Многие повадились отращивать такие же усы – от девок отбоя нет.

Перед уроком надо успеть повесить новый транспарант. Я его ещё не видел, но, наверно, опять про мировую революцию. У нас в кабинете таких уже три. Пыль собирают. Из-за этого тряпья высокие парни разогнуться в комнате не могут.

Ученики обсуждают слухи об Украине. Говорят, мыши снова пожрали зерно, будет голод. Половина верит, другая – нет: мол, почему тогда в газетах не написали? Сейчас скажу им помалкивать.

На задних рядах даже не услышали. Никак не научусь повышать голос. Вот Егорыч умеет. Как рявкнет: «Закрыли хлебала, смотрим на радиатор!» – так у всех языки отнимаются. Но в последнее время и так не скажешь – из-за девушек, которые пришли учиться.

Одна осталась как-то после урока и вопросы задавала: «А вот вы, Иван Сергеевич, как считаете, машины заменят когда-нибудь труд человека?», «Какие народные приметы помогают в нашей работе?», «Сколько зерна может дать местный колхоз?». В конце концов я говорю: «Нина, у меня есть книжка, в которой обо всём написано». Она пошла за ней ко мне в комнату, а когда мы зашли внутрь, закрыла дверь, подпёрла её стулом и уселась на кровать. «Одеяло у вас тёплое», – говорит. Стала задавать вопросы: «А вы православный человек?», «А ваша семья пострадала от коммунистов?». Я насторожился. Последнюю монахиню увозили при нас – она вырывалась, её связали и кинули в телегу. Вооружённый солдат залез следом. Верующих если не ссылают, то устраивают им херовую жизнь.

Твёрдо сказал: «Нет, Нина, коммунизм освободил наш народ и укрепил страну, о чём вы вообще говорите?» Она смутилась, а потом ответила: «Я видела, какой вы были мрачный, когда уничтожали колокольню».

Замер.

Неожиданно она начала раздеваться. Под ногтями у неё была земля, вокруг сосков – жёсткие тёмные волоски, но всё равно это было как чудо. Кто-то выбрал меня и одарил своей любовью. За что? За проблеск человечности? Я стал целовать её белое тёплое тело. Снял всё, что на ней оставалось. Ноги у неё были ледяные, я попробовал согреть их своим дыханием и накрыл одеялом. Мы поцеловались и прижались друг к другу.

Ей двадцать лет. Родители пропали в Гражданскую, воевали за белых. Монахини приютили нескольких сирот, в том числе и её. С тех пор Нина живёт в монастырском здании вместе с другими девушками.

Никого не интересовал наш роман. За нравственностью учениц не следили, от меня же требовалось только вовремя приходить на работу и исправно вешать лозунги на стены класса. Нина заглядывала ко мне каждый день, но никогда не оставалась на ночь – видимо, боялась, что её заметят ночью, когда будет выбегать в нашу вонючую, как ад, уборную. Думаю, в глубине души ей хотелось, чтобы о нас узнали, только когда мы поженимся.

Дни были похожи один на другой, и мне не хотелось изменений.

Однажды отправили на железнодорожную станцию встречать инспектора из Москвы. На платформе лежала яркая листовка. Думаю, её выбросили из окна поезда. На ней было написано:

«БОГ. НАЦИЯ. ТРУД».

Под этими словами мельче было напечатано следующее: «Православие издревле служило нравственным ориентиром в нашей великой России. При коммунистической власти всё погрязло во грехе; всем управляют интернационалисты и кавказцы, а русский народ снова окажется в рабском положении. Нельзя дать захватить страну этим головорезам. Вступайте во Всероссийскую фашистскую партию, распространяйте информацию, готовьтесь! Мы выступим против проклятых коммунистов в 1938 году, и нам нужна ваша поддержка».

Я спрятал бумагу в карман. Руки тряслись; было и страшно, и радостно. До этого и не знал точно, как отношусь к новой власти, но теперь, чувствуя, как быстро бьётся моё сердце, понял: многое меня не устраивает в нынешней жизни, столько всего приводит в недоумение.

Несколько дней усиленно размышлял.

Стало сложно вести занятия. Забывал, о чём только что говорил, и застывал, глядя на портрет Сталина. Сукина кавказская морда! Большевики легко пришли к власти, возможно и убрать их будет просто – они здесь не так уж давно. Надо вербовать союзников… Будет рискованно, но что делать. Я глядел на класс и не понимал, почему они не задумываются о происходящем, а вместо этого со скучающим видом разглядывают мои старые ботинки или муху, сидящую на цветном плакате, который я рисовал целую неделю: «Товарищи колхозники! Досрочно выполним государственный план посадки лесных полос! Они защитят наши поля от суховеев и создадут условия для получения высоких устойчивых урожаев!»

Тот инспектор провёл у нас неделю. Все его обхаживали, как барина, а он что-то вынюхивал. Побывал у каждого в доме. Фашистскую листовку я носил с собой во внутреннем кармане брюк, который специально нашила Нина. Она тоже была против большевиков, по понятным причинам. Неожиданно для всех нас инспектор с двумя сотрудниками НКВД арестовал Егорыча. Назвал его «сраным троцкистом». Через три дня его жена повесилась. Нина ревела так, что мне стало жутко. Я тогда отправился бродить вдоль речки, которая течёт под монастырским холмом каким-то особым, смиренным, зигзагом. Сел на валявшийся на берегу деревянный ящик, испытывая ярость. Егорыч был хороший мужик, трудолюбивый.

Хотел узнать о дальнейших планах фашистов. Но пойти было не к кому – высмеют или донесут. Тогда отправился на станцию. Не знаю, на что я надеялся, Нина говорит – интуиция. Пришёл на ту же платформу и под единственной лавкой увидел газету с названием «Крошка». Она оказалась изданием «Союза фашистских крошек». На обложке была фотография маленьких девочек в униформе.

В газете прочитал, что ВФП, Всероссийская фашистская партия, базируется в Маньчжурии. Где-то я слышал, что теперь эти территории принадлежат японцам, но не был уверен. Ясно, что это далеко на Востоке. Ещё там было написано, что партия посылает в Советы тайных агентов. Их символ – двуглавый орёл и крест с загнутыми концами.

Я оставил газету на платформе, хранить её было опасно. Правда, было жаль, что не смог показать её Нине – дома она хохотала над названием союза. Нина говорит, что те, у кого есть самоирония, уже наполовину победители.

Мы поженились и жили вдвоём в моей маленькой комнате. У Нины был славный характер – она со мной не спорила и ни в чём мне не отказывала. Я, в свою очередь, старался за это её благодарить: срывал дикие цветы или доставал для неё сладкую булочку. Однажды мне за работу дали чуть больше денег, чем обычно, и я решил заказать для Нины платье. Простое, но новое.

Портниха жила и работала в избушке недалеко от монастыря. Мне посоветовали её Нинины соученицы. Когда я зашёл к ней, она шила. Это была очень красивая женщина. Она казалась благородной, я имею в виду, как княгиня или графиня. Я думал о том, как прямо и гордо она держит спину, и вдруг заметил на столе фашистский значок.

Швея подняла голову и увидела, на что я смотрю. Боясь, что она испугается, я выпалил: «Слава России!» Это было приветствие русских фашистов. Она ласково улыбнулась и ответила: «Слава России!»

После того как мы обсудили платье, она повела меня пить чай. Это был настоящий китайский чай. «У меня осталось его совсем немного, – сказала она. – Нельзя было брать с собой много вещей». «Вы приехали из Маньчжурии?» – спросил я. «Да, месяц назад. Многие эмигранты возвращаются из Харбина из-за японцев. Там я состояла в партии, и, когда узнали, что я возвращаюсь, мне дали задание». «Готовить наступление?» – Я хотел показать свою осведомлённость и намекнуть, что не против принять участие в свержении коммунизма. Татьяна, так её звали, рассказала мне, что это она оставляла листовки и газеты на станции. Делала это ночью, чтобы не поймали. Нужно, сказала она, найти себе оружие и быть начеку. Приказ выступать будет передан особым агентам, а они передадут его всем остальным.

Когда я пришёл домой, Нина выглядела рассерженной, чего раньше не бывало. Она сдержанно отвечала на мои попытки заговорить, а затем нервно, очень тихо сказала: «Я увидела тебя и пошла следом. Я думала, ты идёшь домой, а ты пошел к этой проститутке». «Проститутке?» – удивился я. «Всем известно, сколько мужиков околачиваются в том сарае, – заявила Нина. – Чтобы духу больше твоего там не было!» Я рассмеялся. Она удивлённо посмотрела на меня, и я объяснил ей, кем на самом деле оказалась швея.

После этого каждое воскресенье мы шли к Татьяне. У неё собирались все наши сторонники: трое из монастыря, включая нас с Ниной, остальные из окрестных деревень – колхозники, рабочие, строящие лакокрасочный завод неподалёку, была даже одна бывшая монашка, – насколько я понял, она вышла замуж и скоро должна была родить. Мы обменивались новостями, вместе ужинали – каждый приносил что мог – и обсуждали план действий. Мы ждали, когда придут русские фашисты и освободят нас, и вера в это помогала справиться с любыми трудностями.

«Тат-Нефть»

Алексей не верил в стабильность и каждый день листал новостную ленту в ожидании девальвации рубля или объявления военного положения. Не верил батюшке, телевизору, современной медицине и гневался при словах вроде «антиконституционность» или «бюрократическая машина». Он был уверен только в надёжности немецких автомобилей и незаменимости фирменной изоленты. Недавно у него появилась и другая отрада, которая указывала путь как маяк и обещала приют всем странникам, – заправка «Тат-Нефть» на Новоугличском шоссе между деревнями Запольское и Селково. Только здесь, в чистоте и уюте, в кафе с национальной кухней и вежливым персоналом, он чувствовал себя человеком. Особенно ему нравилось, что в туалетах были одноразовые салфетки для сидений унитазов, мощная, как ветер перемен, антибактериальная сушилка для рук, отдельная роскошная кабинка для инвалидов. В кафе были кожаные кресла, на парковке бесплатная подкачка шин – всё это казалось ему невероятным проявлением человеколюбия.

Как обычно, Алексей выехал рано утром, чтобы успеть до пробок. Было шесть сорок, но он всё-таки застрял из-за ремонта дороги возле мемориальной ракеты «Восток». В год его рождения на космодроме Плесецк во время запуска такой ракеты прогремел взрыв, погибло почти пятьдесят человек. Стоя в пробке на въезде в Королёв, Алексей вспомнил об этом и представил себя рядовым, помогающим на последней «заправке» перед стартом. Вдруг вспышка, грохот и тишина… Так ли это было? Он попытался вообразить себя спасателем, рвущимся сквозь клубы горящего топлива на выручку товарищам, но не смог. Таким он был: не смелый и не глупый. Поэтому и с его полулегальной автомастерской, набитой полуживыми «мерседесами», дела шли то хорошо, то плохо: клиентов много, а вот с полицией не всегда удавалось договориться.

«Я тут прям душой отдыхаю, – думал Алексей, сидя в кафе своей любимой „Тат-Нефти“ и жуя эчпочмак, разогретый пирожок с бараниной, – может, если бы татары победили, мы бы жили в нормальной стране? Там, где не выбрасывают ветхие диваны с балкона, не вскрывают гаражи ради детского велосипеда, не воруют средства через госзакупки. Это, конечно, были скорее монголы, но ведь китайские хронисты всех кочевников Великой степи называли татарами…» Он огляделся и снова удовлетворённо заключил, что на заправке полный порядок: натёртые до блеска кофейные автоматы, аккуратно завязанный фартук у татарочки за кассой, на плазме мелькают блюда и крупно написаны цены буреков, вакбалишей и бекенов. Есть отдельный стенд с полезными вещами для походов: аэрозоль от комаров, складные ножи и даже фляги для воды. Ему эти приспособления, правда, не нужны, он ведь едет по работе, по сути просто возиться с бумагами, но кому-то из проезжающих этой дорогой туристов такой набор может очень пригодиться. Как хорошо придумано!

В Калязин из Китая по железной дороге везли запчасти для устаревших моделей «мерседесов». В Москву их транспортировали уже небольшими партиями на неприметных грузовиках, чтобы уклониться от налогов. Так делал и Алексей. Каждую субботу он проверял детали и подтверждал заказ у калязинских посредников, а в понедельник получал запчасти в столице. По пути каждый раз останавливался на «Тат-Нефти».

У него были любимые блюда: куриный суп, наваристый и сытный, эклер с шоколадным кремом, двойной эспрессо с одной ложкой сахара. Но в то же время перед ним стояла задача попробовать всё, что предлагает татарский храм благоденствия тому, кто засиделся в машине. Он многое успел: и грибной крем-суп, и азу, и баурсаки, распробовал тыкмач, бурчак-шурпу и «татарский хворост», оценил блинчики на катыке и кулламу. Горячий бараний бульон с кружочками моркови и кубиками сельдерея. Десерты.

Управляющий с татарской фамилией приметил постоянного посетителя и временами интересовался, как он поживает. Для Алексея это было очередным подтверждением идеальной организации всего, что происходило на заправке. Он всё чаще думал о «Тат-Нефти» как о храме, где верят в целебную силу тишины, вежливости и чистоты. Не нужно слушать речь проповедника, чтобы проникнуться этой верой: всё, что требуется, – это сходить в сияющий туалет и заказать суп и кофе с булочкой. Однажды какая-то клиентка, карикатурная дама, вся в розовом и блондинка, устроила истерику: стала кричать и требовать, чтобы её скорее обслужили, потому что она торопится. «Вы как будто назло!» – сказала она Алексею, который стоял перед ней и неторопливо выбирал начинку для пончика. Все недоумённо покосились на неё с упреком: какое возмутительное поведение и где – на «Тат-Нефти»! Если бы у заправки был официальный статус храма, то можно было бы подать на неё в суд за оскорбление чувств.

Шёл третий месяц, как Алексей причащался там. Иногда исповедовался соседям по столику. Последний раз разговорился с дальнобойщиком, который мечтал открыть свою пекарню: чиновники нас обманывают, приходится и нам обманывать их, а что делать, как выживать? Он говорил ему, что хотел бы по-честному, что малый бизнес похож на хромую ослицу: она есть, её можно погладить, а работать не погонишь, только сено ей таскай, чтобы не подохла. И вспомнил, что читал где-то – жизнь непассионарных кочевников была такой же бесперспективной: двухлетний сын хана имел больше власти и возможностей, чем когда-либо мог иметь самый мудрый человек.

– Будешь им за каждую проданную булку отчитываться… – пророчил Алексей.

– Не может быть такого, – возражал дальнобойщик.

Алексей решил, что бессмысленно наставлять на путь истинный человека, который не понимает, что ты говоришь, и в ответ только неопределённо вздохнул.

Когда дальнобойщик ушёл, Алексей остался сидеть и глядеть в окно. По обочине шоссе в сторону Москвы медленно ехала запряжённая лошадкой телега – мужик вёз куда-то сено. «Ничего тут не изменилось за тысячу лет, – подумал Алексей. – Впрочем, появились правила дорожного движения, а в них – раздел, относящийся к гужевому транспорту». Алексею вдруг расхотелось вставать и ехать дальше, в Калязин, чтобы осматривать там свой заказ: шаровые опоры, рулевые рейки, тормозные барабаны и даже архаичные карбюраторы времён холодной войны, каждый раз от этого ему становилось стыдно, мучила совесть, потому что всё это было нелегально, он словно опять гнал хромую ослицу по бездорожью.

К заправке подъехал автобус с детьми. Все они показались Алексею какими-то смуглыми, не совсем русскими. Дети тут же оккупировали туалет и обступили прилавки со сладостями и лимонадом. У кофейных автоматов рядом со столиком Алексея бродил мальчик, Алексей спросил у него:

– А вы что, татары?

– Нет, – ответил школьник и спокойно, выжидающе посмотрел на него.

– Куда едете?

– В Калязин на концерт. Выступать, – сказал мальчик и ушёл.

Алексей, повинуясь смутному инстинкту, встал и пошёл вместе с детьми в автобус. Никто этому не удивился. Автобус тронулся, и дети запели песню на непонятном языке, но мотив был знакомый. Он пытался подпевать. Дети хлопали в такт песне. Алексей тоже захлопал. Не заметил, как доехали до Калязина. Автобус, трясясь по разбитой дороге вдоль незамысловатых построек, подрулил к берегу водохранилища.

Все вышли из автобуса, посмотреть на колокольню вдалеке, отрезанную водой от всего мира. Какой-то мальчик выстрелил из рогатки в воду, и на поверхность всплыла рыбёшка. «Как это он так? – задумался Алексей. – Ведь вода преломляет свет и не даёт попасть в цель».

Когда-то тут был монастырь и рыночная площадь, но большевики взорвали старый город и затопили. Из-под воды послышался глухой гул затонувшего в подвале колокольни старого колокола. Птицы взлетели с воды. Дети образовали хоровод и стали плясать вокруг Алексея, на нём откуда-то взялись разноцветные ленты и лапти…

Проснувшись на заправке за столом, Алексей подумал, к чему бы ему всё это привиделось? За окном было темно, и он с облегчением подумал, что ехать в Калязин уже бессмысленно и можно возвращаться домой. Алексей вдруг понял, что сам обрёк себя на выполнение суетных обязанностей хозяина полулегальной автомастерской. Взял кофе с молоком и вышел на пустую стоянку. За ней было заросшее высокой травой поле, по которому проходила граница между светом от фонарей заправки и тьмой. Он глубоко вдохнул прохладный воздух и почуял какой-то тягостный запах. Этот запах становился всё крепче. Зловещая вонь надвигалась с поля, будто приближался товарный состав с мусором, но это было маловероятно. Алексей задумался над объяснением происходящего. Послышался гул, будто где-то на соседнем поле начался ночной футбольный матч и кто-то успел забить.

Алексей удивлённо вглядывался в темноту. Что-то взвизгнуло у него над головой, а затем ещё раз, и ещё, пока не попало в колонку дизельного топлива. Одолеваемый нехорошим предчувствием, Алексей подбежал к колонке. Рядом на асфальте лежала сломанная стрела с белым оперением. Он поднял железный наконечник и стал разглядывать его, и в этот момент почувствовал острую боль в левой ягодице. Алексей ощупал свой массивный зад и с ужасом обнаружил, что там застряла такая же стрела. «Вроде неглубоко засела, – пронеслось у него в сознании, – только бы кость не была задета». Боль резко усилилась. Он обернулся и увидел, что на темном поле появились силуэты сотен всадников, которые стремительно приближались. Он упал на асфальт и пополз к автомату подкачки шин, чтобы спрятаться. Успел. Мимо с гиканьем проскакали всадники. Алексей побоялся взглянуть на них. Всадники понеслись дальше, к белой церковке, к селу на другой стороне шоссе. Алексей сжался в комок, насколько это было возможно при его ста двадцати килограммах, стараясь не двигаться, чтобы не привлечь внимания. Он подумал, что татары, кажется, убивали только тех, кто им не подчинялся, а значит, если его захватят в плен, то надо быть покорным, и, возможно, потом получится убежать.

Рассудок заволокла новая волна боли. Через некоторое время он выглянул из-за автомата подкачки шин и увидел, что село пылает, и совсем не так, как пылает романтический закат, скорее это был средневековый огонь смерти. Алексей заметил хозяйственную дверь с тыльной стороны здания заправки и пополз туда. Дверь, на счастье, была не заперта. Он протиснулся туда, в кладовку с мётлами и лопатами, тут же закрылся на задвижку и забаррикадировал дверь какими-то вещами. Пульсирующая боль разрывала зад. Он сделал несколько глубоких вдохов, изо всех сил зажмурился, будто это могло помочь, и выдернул стрелу, завыв от боли. Кровь потекла сильнее. Алексей услышал, что кочевники возвращаются. Лежа в углу, он нащупал какую-то тряпку и прижал её к ране. Сквозь стену доносился гомон, плеск воды и шум электрической антибактериальной сушилки. Через некоторое время всё стихло. Алексей решил, что татары ушли, вынул из кармана рубашки свой китайский мобильник, вызвал МЧС и потерял сознание.