Убийство Джанни Версаче

Пит

Месяц в месяц с окончанием Эндрю Епископской школы Пита уволили с брокерской должности в Crowell, Weedon & Co., и семья покатилась дальше по наклонной в пропасть долгов по кредитам. Джина, сестра Эндрю, числилась в Калифорнийском университете в Сан-Диего, и в сентябре Эндрю составил ей там компанию, выбрав историю в качестве главного профильного предмета. Пит неожиданно для себя был поставлен перед необходимостью тащить на себе тяжкое финансовое бремя обучения в колледже сразу двоих детей.

Тем временем истинное положение дел у Пита становилось всё отчаяннее. «У него совершенно определенно была привычка жить не по средствам, – рассказывает Рональд Джонстон, коллега Пита по работе в четырех разных фирмах. – Он постоянно тратил много больше, чем способен был заработать». За девять лет карьеры в качестве лицензированного брокера – с 1979 по 1988 годы – Пит Кьюненен сменил шесть брокерских домов, ни на одном месте работы дольше двух лет не задержавшись. Подлежащих огласке нарушений финансовой дисциплины в базе данных NASD за Питом не значится, но факт остается фактом: из брокерских фирм его вытуривали раз за разом.

А ведь начинал он с работы в компаниях – лидерах фондового рынка: Merrill Lynch, затем Prudential Bache, – но ко времени окончания Эндрю школы скатился до уровня заштатных маклерских контор. Начиная с середины восьмидесятых он фактически из последних сил кое-как держался на плаву. После очередного досрочного увольнения – в 1987 году, с эвфемистической формулировкой «за непродуктивность», – Пит нашел свое последнее пристанище на ниве торговли ценными бумагами в мелкой конторе Trademark Investment Services, Inc., учрежденной Джонстоном на паях с Джеймсом Рэттеном. Джонстон вскоре уступил свою долю партнеру по сходной цене, а в результате Рэттену впоследствии пришлось в одиночку разгребать ворох жалоб, претензий и исков от клиентов, пострадавших от деятельности Пита не только под крышей его конторы, но и (предположительно) еще в пору его работы в предыдущих фирмах.

«Его обвиняли в банальном присвоении денег клиентов, – прямо и без обиняков рапортует Рэттен, сам в прошлом офицер военно-морского флота. – Точных сумм не знаю, но занимался он этим, судя по всему, достаточно долго. Проделывал это неоднократно, даже работая еще на крупные фондовые компании».

После случившегося 19 октября 1987 года краха^[17] работа на рынке ценных бумаг застопорилась, а в июле-августе 1988 года Пит, поняв, что Рэттен начал что-то подозревать, судя по всему, хапнул свой куш с несостоявшейся сделки, продал Alfa Romeo и тяжело обремененные залоговыми обязательствами дома в Боните и Ранчо Бернардо – и подался в бега. Сбежал же Пит Кьюненен не куда-то, а на родные Филиппины.

Семья пыталась не предавать огласке постыдную тайну бегства Пита, которое обернулось тяжелым усугублением душевного расстройства у Марианны. Она теперь нуждалась в постоянной психиатрической помощи и не единожды пыталась покончить с собой. Эндрю и Джина бросили колледж. Семья обреченно плыла по течению. Все эти переживания стали для Эндрю глубочайшим потрясением, ведь вдребезги разбитым оказался образ отца как могучего и надежного защитника.

Беркли

Бегство отца сорвало Эндрю с последнего ненадежного якоря. Не приученный самостоятельно заботиться о себе, он почувствовал себя лишенным всего, и в нем стало стремительно усиливаться чувство зыбкости собственного существования. Принуждая сына сосредотачивать всё внимание на поддержании своего статуса в глазах окружающих, Пит практически без остатка вытравил из Эндрю какие бы то ни было начатки истинного понимания того, кто он есть на самом деле. Но Эндрю все-таки вытянул из загашников судьбы еще один, на этот раз последний счастливый билет, прежде чем до конца принять жестокую правду жизни. А правда эта заключалась в том, что он теперь никто, нищий сын афериста и невменяемой, и ему нужно собственным трудом зарабатывать себе деньги на продолжение обучения в колледже, если он хочет все-таки получить высшее образование.

Какой же всё это, вероятно, казалось несправедливостью избалованному тинейджеру, пожираемому изнутри затаенной озлобленностью на мир и жалостью к себе. Но Эндрю все-таки еще единожды изыскал способ продлить притворство. Он решил принять гостеприимное приглашение богатой и чудаковатой Лиз Котáэ, давней знакомой еще по дебютному балу в Епископской. Девушка жила теперь, готовясь выйти замуж, в Беркли, всего-то через залив от самого раскрепощенного гей-сообщества Америки – района Кастро в Сан-Франциско. Жених Лиззи Филип Меррилл, автор-составитель компьютерной документации из Беркли, – вырос в Нью-Йорке и был на десять лет старше Лиззи. Фил считал хорошей идеей, чтобы у Лиззи под рукой был какой-нибудь приятель-ровесник, чтобы девочка не скучала в одиночестве, пока он занят делами, и Эндрю был приглашен в бессрочные гости на полном пансионе. Так у него появилась возможность задарма пожить со всеми удобствами практически на переднем крае соприкосновения с фонтанирующим очагом гомосексуальной культуры.

Через Лиззи, опять же, Эндрю прикоснулся к тому миру беззаботного изобилия, к которому его так отчаянно влекло, но проникнуть в который собственными силами ему было не дано. Лиззи была девушкой своенравной и привыкшей брать от жизни свое, и ей только в радость было прихватывать Эндрю с собой отужинать где-нибудь, потому что он ее развлекал. Сама она доводилась племянницей Эмми и Раймонду «Баду» Котэ^[18], влиятельной и состоятельной супружеской паре из Ранчо Санта-Фе – изолированного анклава особняков стоимостью от миллиона долларов к северу от Ла-Хойи. Именно усаженное пальмами и окруженное эвкалиптовыми рощами Ранчо Санта-Фе, где вдоль серпантином вьющихся между усадьбами проездов припаркованы сплошь одни «мерседесы», Эндрю будет впоследствии называть своим истинным домом, хотя и не прожил там ни дня^[19].

Эндрю познакомился с Лиззи через Рифатов: Лиззи поступила в Епископскую на год позже своей подружки Рейчел, а ее брат Мэтью сопровождал ее в роли кавалера на дебютном балу. Лиззи нравилась идея повсюду появляться с эскортом. Они с Эндрю вторгались в самую гущу молодежной тусовки, «не дающей себе засохнуть». Очарованный духом сексуальной раскрепощенности, саморазрушения и привычки к наркотикам, царившим среди этих вечно взвинченных и нарочито порочных чад богатых родителей, Эндрю снова и снова вспоминал главного героя романа Брета Истона Эллиса «Ниже нуля», вынужденного под покровом ночи зарабатывать на отдачу долгов наркодилерам мужской проституцией. Пуританское воспитание не мешало Лиззи в сопровождении верного прихлебателя Эндрю воспроизводить представленные в романе и его экранизации эталонные образчики самодовольного, бездумного и пошлого потребления низменных мирских благ. Для Эндрю, с упоением погрузившегося в ожившую реальность вожделенного вымышленного мира по Эллису, происходящее казалось невероятным, сказочным блеском.

Лиззи жила в большом доме, где стены столовой были выкрашены ярко-красной автомобильной эмалью. Эмми любила наряжаться в красные кожаные костюмы от Chanel. Так что и Эндрю с его страстью ко всему красному (не в политике, разумеется) пришелся семейству Котэ ко двору. В круг ближайших друзей Котэ по Ранчо Санта-Фе входила тихая и благостная супружеская чета богачей и известных на весь Сан-Диего коллекционеров произведений изящных искусств. Звали их Джеймс и Марна Де-Сильва. За долгие годы они накопили потрясающие собрания Лихтенштейна, Уорхола и Джонса^[20], которые теперь выставляли в музеях, и подарили Калифорнийскому университету в Сан-Диего коллекцию уличной скульптуры Стюарта^[21], ставшую настоящим украшением кампуса. В недолгую бытность студентом Калифорнийского университета Эндрю ежедневно проходил под распахнутыми крыльями огромной птицы – скульптуры «Бог Солнца», заказанной Ники Сен-Фалль^[22] лично супругами Де-Сильва и сразу сделавшейся неофициальным символом университета. Эмми Котэ учредила и возглавила Коллегию попечителей коллекции Стюарта. Так случилось, что Эндрю на птичьих правах «бедного дружка» Лиззи и познакомился с четой Де-Сильва. С тех пор образы Джима и Марны Де-Сильва прочно заняли пустующее место божественной святыни в сознании Эндрю и вдохновили его на новые фантазии. Вскоре он без спросу присвоил себе их фамилию, а затем и вовсе стал выдавать себя за их отпрыска.

Поначалу он всего лишь использовал фамилию Де-Сильва для бронирования столиков в ресторанах, полагая, что для Эндрю Де-Сильвы выберут место получше, чем для какого-то там Кьюненена, поскольку в Калифорнии хватает людей с такой фамилией, и она выдает в своем обладателе филиппинца. Позднее, вернувшись в Сан-Диего, где никто в гей-сообществе под фамилией Кьюненен его не знал, он уже окончательно назовется Эндрю Де-Сильвой. Помимо фамилии он много чего еще позаимствовал из жизни супругов Де-Сильва. Так, рассказ миссис Де-Сильвы о том, как ей некогда довелось жить в отеле «Золотая дверь» на калифорнийском водном курорте Эскондидо в одном номере с рок-звездой восьмидесятых Деборой Харри^[23], произвел на Эндрю столь неизгладимое впечатление, что он годами после этого бахвалился в барах района Хиллкрест тем, что его мать «регулярно отдыхала на водах с самой Дебби Харри», а сам он с ней ежегодно обедал.

Еще учась в Епископской, Эндрю повадился с мальчишеским восторгом примеривать на себя чужие личины, да так и не отучился от этой пагубной привычки. Прибыв в Беркли под конец 1988 года, он принялся шляться по ночным заведениям и вешать всем на уши лапшу, что он – «граф Ашкенази». И хотя многие находили его розыгрыши безобидной забавой, жившая по соседству с Эндрю и имевшая возможность внимательно к нему присмотреться психолог Элизабет Оглсби ничего забавного в его случае не находит.

«Весь его внутренний конфликт упирается в вопрос „кто я?“. Ему так и не представилось возможности сформировать в себе связное эго, отсюда и полная зацикленность на имидже: „Как я выгляжу? За кого меня принимают?“» Оглсби пришла к заключению, что динамика внутрисемейных отношений Кьюнененов стойко препятствовала формированию у Эндрю целостного каркаса личности. Если докопаться до самой глубины, считает Оглсби, «Эндрю двигали боязнь унижения и желание ни в чем не походить на родителей». «Ему казалось, что стóит ему только кого-то сыграть, как он тем самым и становится, – говорит она о неистребимой тяге Эндрю выдавать себя за избалованного сынка богатых родителей. – Не думаю, что он хоть краем сознания понимал, что с ним что-то глубоко не так. Я бы диагностировала его личность как пребывающую в пограничном состоянии с регулярными погружениями в психоз и последующими выходами из него. Чувство реальности, как фундамент, он вовсе утратил. Не понимал некоторых основополагающих вещей: что нужно по-настоящему учиться, если хочешь чего-то добиться в этом мире; что нужно работать. Люди, страдающие нарциссическим расстройством личности в столь тяжелой форме, мыслят следующим образом: „Если я ужé весь такой из себя в собственном представлении, следовательно, я в своем праве быть таким и вести себя сообразно“». Даже и в такой системе координат Эндрю мог бы чего-то в жизни добиться, но лишь при условии, что сам не принимал бы свое лицедейство всерьез, а относился к нему с иронией, тем более что своими спектаклями он окружающих весьма неплохо забавлял. Но вот беда: он всей душой хотел, чтобы его сказки принимали за чистую монету.

«Внешне ничего особо впечатляющего в нем не было. Но уже тогда он производил впечатление личности глубоко трагической. Такой, знаете ли, несчастнейший из несчастных из-за полного непонимания со стороны окружающих, смертельно нуждающийся хоть в одной подкрепляющей силы доброй улыбке. И при этом весь такой оживленный, гиперактивный. Но любое отторжение Эндрю переживал очень тяжело».

Как-то раз Эндрю заявил, что принадлежит к поколению одержимых двумя вещами – деньгами и смертью. В нем очевидно дремала предрасположенность к насилию: при всем своем отточенном причудливом лоске он охотно позволял себе говорить о насилии как вполне допустимом, когда нужно, средстве решения проблем. Начитавшись, к примеру, маркиза де Сада и романов типа «Алого первоцвета»^[24], Эндрю с легкостью усвоил привычку демонстративно пренебрежительного – «на гильотину всех!» – отношения к закону, ибо исключительные познания и статус ставят человека превыше всяких законов. Еще более пугающим было регулярное использование им образов насилия в обиходной речи. Вместо устоявшегося «вывести из себя», например, Эндрю то и дело употреблял зловещую словесную конструкцию «довести до серии убийств в пяти штатах». В частности, вот его слова: «Если бы узнал, что у меня СПИД, это бы меня так взбесило, что довело бы до серии убийств в пяти штатах». Так же, как и: «Ну, это уже настолько возмутительно, что точно доведет меня до серии убийств в пяти штатах». Пророческие слова: к концу жизни на счету Эндрю числились пять убийств в четырех штатах.

«Каприччо»

При всей его болтливой откровенности относительно своей сексуальной ориентации в Епископской и при всей его душевной близости с Лиз и ее семьей Эндрю так ни разу и не признался Лиззи и Филипу в том, что он гей. В точности так же, как и в собственной семье, в общении с ними он этот вопрос всячески заминал, обходил стороной, заявляя, что не исключает собственной бисексуальности, выказывал всяческое уважение и глубочайшее почтение к церкви, а иногда и негодование по поводу открытых проявлений гомосексуальности. Эндрю умел тонко чувствовать грань дозволенного, и в результате семья позволяла ему и дальше проживать в своем доме.

Продолжая скрывать свою истинную сексуальную ориентацию от Лиззи и Фила, Эндрю в то же время энергично налаживал контакты со студенческой гей-тусовкой на кампусе в Беркли и вел дневник своих романтических встреч в людных барах квартала Кастро в Сан-Франциско. Кастро выглядел как обособленный вольный городок, где большинство населения составляют геи и лесбиянки. Эндрю свободно ориентировался в текущих политических делах и способен был поддержать разговор на эту тему, но политизированная атмосфера ему претила – да и не оценили бы в Кастро по достоинству его впитанный по ложечке консерватизм жителя Сан-Диего. Так что он предпочел сосредоточиться на светской жизни.

Производя впечатление парня совершенно безбашенного, Эндрю таковым и близко не являлся. В конце восьмидесятых Кастро колбасило от ужаса, вызванного эпидемией СПИДа, и Эндрю, подобно многим другим, был преисполнен тревоги, не подцепил ли он эту жуткую заразу. Еще в 1970-х годах 40 % опрошенных из 1500 белых американцев нетрадиционной сексуальной ориентации, проживавших в агломерации городов, расположенных по периметру залива Сан-Франциско, сообщили, что имели за свою жизнь более 500 половых партнеров^[25]. Ко времени прибытия Эндрю там вовсю кипела дискуссия о том, влияет ли число партнеров на восприимчивость к инфекции и, как следствие, на риск ее заполучить или нет. На ранних этапах распространения ВИЧ/СПИДа некоторые лидеры гей-сообщества даже отказывались публиковать в подконтрольных им изданиях научные подтверждения самой возможности передачи ВИЧ половым путем.

Но и позже они продолжали крайне чувствительно относиться к любым намекам на то, что первопричиной обрушившейся на город и окрестности эпидемии чумы XX может являться сексуальная распущенность местного населения. Эндрю, однако, в зависимость риска от числа партнеров, судя по всему, поверил. Сексом он занимался часто, беспорядочно и скрытно – и вот тут-то на него и накатила волна страха, отягощенного чувством вины.

При этом Эндрю был настолько склонен к утаиванию от окружающих любых подробностей о своей интимной жизни, что многие просто считали его не то импотентом, не то человеком асексуальным. Привычно подавляя и притупляя свои истинные чувства, он научился не менее искусно скрывать и развившийся у него комплекс отверженности. Не привыкший легко мириться с поражениями, он вставал в позу напускного безразличия, стоило ему уловить лишь намек на недостаточную отзывчивость со стороны тех, кто ему нравился. Но это не мешало ему высматривать всё новые объекты и предпринимать всё новые попытки…

В Беркли – среди зарослей вечнозеленых растений и эвкалиптов, промеж предрассветных туманов и ласковых предзакатных бризов – каждому, казалось бы, дано было найти себе пару по вкусу, классу, расовой и идеологической принадлежности, сексуальной ориентации, да и просто по любому мыслимому параметру. Но тут Эндрю не давало покоя уже ощущение избыточности выбора и к тому же жесткой конкуренции между постоянно сменяющими друг друга у него перед глазами представителями здешней гей-тусовки – ну так ведь это и было отражением Беркли во всей его многогранности!

К слову, Эндрю, ненавидевший тупое качание мышц, был избавлен от необходимости рьяно следовать культу тела, который был общепринят среди гей-сообществ по всей стране. В Беркли Эндрю культивировал образ потасканного препода и небезуспешно старался выглядеть старше своих лет. Даже ближайшие друзья там думали, что ему под тридцать. Появлялся он там неизменно в одном и том же прикиде – лаймово-зеленом свитере Ralph Lauren, штанах цвета хаки и коричневых туфлях Cole Haan, в очках и с тростью. Последняя деталь, вероятно, свидетельствует о том, что Эндрю не запамятовал об одном из любимых образных назиданий отца: «С тростью проще прокладывать себе дорогу к вершине, оттесняя других». Вскоре он удачно вписался в веселую дружескую компанию толковых и остроумных студентов, но тщательно следил за тем, чтобы не сболтнуть им о себе лишнего. «Он прибился к очень умным и талантливым людям», – вспоминает Дуг Стаблфилд, друг Эндрю из числа студентов Беркли.

* * *

Денег в ту пору у Эндрю не водилось, но это его не пугало. В Сан-Франциско Эндрю принялся заново, как в свое время в Епископской школе, выкраивать и лепить из лоскутов яркую и броскую личность, моментально узнаваемую в барах и кафе. Тот факт, что столь многие в Кастро, как и в Хиллкресте в Сан-Диего, лишь недавно понаехали кто откуда, чтобы открыто засветиться в гей-тусовке, попутно заново изобретая себе имидж, помогал Эндрю обрастать вполне правдоподобными небылицами. Город был насквозь пропитан доброжелательностью; на гей-парадах бок о бок шествовали представители самых разномастных групп – от «байкерш-лесбиянок» до «сестер вечного всепрощения». На борту столь вместительного ковчега Эндрю «вполне успешно выдерживал роль бонвивана. Ему не нужно было заботиться о повседневных делах, как простым смертным, а масок у него в запасе был миллион. Все знали разного Эндрю».

Любимым его местом был бар «Полуночное солнце» в самом сердце Кастро, где собирались голубые яппи, «высокооплачиваемые избранные», «королевы на выданье» и мужчины в летах, ищущие, кого бы снять. Вдоль всей стены тянется длинная барная стойка, осененная рядом вывешенных под углом радужных флагов. По всему просторному залу над стоячими барными столиками подвешены телеэкраны, где для облокотившихся на круглые столешницы посетителей крутят что ни попадя, начиная с комиков, которых Эндрю любил умело пародировать, и заканчивая гей-порнографией.

В «Полуночном солнце» Эндрю и Дуг много времени проводили в обществе яркого рыжеволосого адвоката по имени Илай Гулд, представителя интересов богатых клиентов из Кремниевой долины. Илай Гулд вызывал у Эндрю величайшее уважение, переходящее в восхищение, и вскоре Эндрю, Дуг и Илай стали тусоваться исключительно вместе и восприниматься на Кастро как «три мушкетера». Благодаря связям Гулда Эндрю и познакомился с Версаче.

* * *

При всей пресыщенности этого города космополитизмом Сан-Франциско иногда способен взрываться фонтаном позитивных эмоций от приезда знаменитостей. Джанни Версаче был привлечен Оперным театром Сан-Франциско в качестве художника по костюмам для новой постановки оперы Рихарда Штрауса «Каприччо». Открывавшая сезон премьера состоялась 21 октября 1990 года, и из Милана на нее прибыл сам Версаче в сопровождении своего бойфренда Антонио Д’Амико. Гей-сообщество Сан-Франциско пришло в экстаз: ну как же, Версаче собственной персоной прямо здесь, среди них. Премьера предварялась и завершалась банкетами: Оперная гильдия провела официальный прием со сбором пожертвований в гостинице при Оперном театре, а по окончании спектакля состоялась праздничная вечеринка за кулисами.

Версаче, не скрывавший к тому времени своей нетрадиционной ориентации и, соответственно, входивший в число самых прославленных геев того времени, также получил возможность для неформального знакомства с жизнью и членами местного гей-сообщества. Он посещал еженедельные субботние вечерние танцы в необъятных размеров гей-дискотеке «Колосс» на Фолсом-стрит. Когда Вал Канипароли^[26], хореограф Балетной труппы Сан-Франциско, входивший в местную свиту Версаче, вручил Илаю Гулду два пропуска в VIP-зал «Колосса», и Гулд пригласил туда именно Эндрю, тот просто-таки потерял от радости голову.

Тем вечером Илай и Эндрю вошли в «Колосс», проследовали через танцпол в VIP-зал и дождались там прихода Версаче. Модельер появился в сопровождении свиты, в которую входили, в частности, и Антонио Д’Амико, и Вал Канипароли, быстро представивший гостю кое-кого из собравшихся. Через четверть часа, покончив с обменом дежурными фразами и ответами на приветствия, Версаче окинул взглядом помещение. Заметив Эндрю, рассказывает Илай, дизайнер кивнул и направился к ним. «По-моему, мы где-то встречались, – обратился он к Эндрю. – Lago di Como, no?» Версаче имел в виду свой особняк на озере Комо неподалеку от швейцарской границы. Рассказывают, что этот прием с озером Комо был у Версаче отработанным способом завязывать разговор с заинтересовавшим его незнакомцем.

Эндрю весь затрепетал, а Илай ушам своим не поверил. «Всё верно, – ответил Эндрю. – Спасибо, что помните, синьор Версаче». Затем Эндрю представил модельеру Илая. Версаче вежливо поинтересовался напоследок, видели ли они оперу. «Увы, не довелось пока». На этом аудиенция завершилась, и Илая с Эндрю вынесло общей волной обратно на танцпол.

На следующее утро Эндрю устроил Филу и Лиззи преждевременную побудку, вломившись в их спальню, – и, весь пылая от возбуждения, принялся скакать у них на кровати: «Вы не поверите, с кем я вот только что по клубам тусовался! – восклицал он. – С Джанни Версаче, его бойфрендом и Гарри де Вильдтом! Какой восторг!»