Игра на понижение. Тайные пружины финансовой катастрофы

Ситуацию на жилищном рынке США и на Уолл-стрит Айсман с командой знали как свои пять пальцев. Им была известна большая часть кредиторов на рынке низкокачественных ипотечных кредитов – тех, кто непосредственно выдавал кредиты. Многие из них были ответственны за катастрофу конца 1990-х годов. Айсман подозревал худшее из того, что Goldman Sachs мог делать с долгами клиентов из нижнего сегмента среднего класса. «Вам следует знать, – говорит он, – что в начале карьеры я реально занимался низкокачественными кредитами. Много чего повидал. А эти ребята только и делали, что лгали. Я уяснил одно: Уолл-стрит наплевать, что она продает». Но при этом он никак не мог понять, кто на второй волне низкокачественного ипотечного кредитования покупал облигации. «Мы постоянно говорили друг другу: придет день, и мы заработаем состояние на короткой продаже этого мусора. Этот рынок лопнет, как мыльный пузырь. Мы только не знаем, когда и как».

Под «этим мусором» Айсман подразумевал акции компаний, связанных с низкокачественным кредитованием. Цены акций порой откалывали замысловатые коленца: он не хотел начинать короткую продажу, пока ситуация с кредитами не начнет ухудшаться. Именно поэтому Винни зорко следил за поведением заемщиков. Каждый месяц 25-го числа он получал данные о выплатах и искал в них признаки малейшего увеличения уровня просрочек. «Согласно получаемым отчетам, кредитоспособность сохранялась на приличном уровне. По крайней мере до второй половины 2005 года».

В первые полтора года владения собственным бизнесом на Айсмана нашло озарение – осознание того, что он упускает нечто очень важное. Он занимался отбором акций, а их судьба все больше и больше зависела от облигаций. По мере роста рынка низкокачественных ипотечных кредитов каждая финансовая компания так или иначе выходила на него. «Рынок долговых ценных бумаг затмил рынок акций, – замечает Айсман. – По сравнению с рынком облигаций рынок акций словно мелкий прыщ». Успех практически любого крупного инвестиционного банка Уолл-стрит зависел от отдела облигаций. В большинстве случаев генеральные директора – Дик Фалд из Lehman Brothers, Джон Мэк из Morgan Stanley, Джимми Кейн из Bear Stearns – раньше занимались облигациями. С 1980-х годов, когда Salomon Brothers, ведущий облигационный оператор, заработал столько денег, что создавалось впечатление, будто он работает совершенно в иной сфере, чем прочие компании, рынок облигаций превратился в настоящую золотую жилу. «Золотое правило: правят бал те, кто владеет золотом», – говорит Айсман.

Большинство не понимало, каким образом 20-летний подъем рынка облигаций мог затмить все остальное. Раньше Айсман тоже этого не понимал. А потом понял. Ему нужно было как следует разобраться с рынком долговых ценных бумаг. Насчет рынка облигаций у него имелись свои планы. Правда, ему было невдомек, что у этого рынка тоже имелись на него виды. Он собирался уничтожить Айсмана.

Глава 2
В стране слепых

Слова от дела отличает подписанный чек.

Уоррен Баффетт

В начале 2004 года на рынке облигаций появилась еще одна фигура из мира акций – Майкл Бэрри. Он изучал все, что касалось предоставления кредитов и заимствования денег в Америке, но никому не рассказывал о своей цели – просто сидел в кабинете в Сан-Хосе, Калифорния, обложившись книгами, статьями и финансовыми отчетами. Особо его интересовало, как работают низкокачественные ипотечные облигации. Индивидуальные кредиты складывались в огромную башню. Верхние этажи первыми возвращали деньги и имели самые высокие рейтинги Moody’s и S&P и самые низкие процентные ставки. Нижние этажи возвращали деньги последними, первыми несли убытки и имели самые низкие рейтинги Moody’s и S&P. Инвесторы в нижние этажи, бравшие на себя наибольший риск, получали более высокий процент по сравнению с теми, кто инвестировал в верхние этажи. Инвесторам, приобретающим ипотечные облигации, приходилось решать задачу, связанную с выбором подходящего этажа башни для вложения, однако Майкл Бэрри не собирался покупать ипотечные облигации. Он раздумывал над возможностью их короткой продажи.

Каждый выпуск ипотечных облигаций сопровождался огромным 130-страничным проспектом. В конце 2004 – начале 2005 года Бэрри бегло просматривал сотни и внимательно штудировал десятки таких проспектов в полной уверенности, что кроме него столько внимания им уделяли разве что составлявшие их юристы, хотя заказать их не составляло труда: на сайте 10KWizard.com это стоило всего $100 в год. Бэрри так описывал ситуацию в одном электронном письме.

Возьмем типичную компанию того времени – кредитора по низкокачественным ипотекам, занимавшегося их выдачей и продажей. Скажем, NovaStar. Транши облигаций будут именоваться следующим образом: NHEL 2004-1, NHEL 2004-2, NHEL 2004-3, NHEL 2005-1 и т. д. NHEL 2004-1 выпускается, к примеру, под кредиты за первые несколько месяцев 2004 года и последние несколько месяцев 2003 года, NHEL 2004-2 – под кредиты за середину года, а NHEL 2004-3 – под кредиты за конец 2004 года. Раздобыв проспекты, можно быстро узнать, что происходит в низкокачественном сегменте индустрии выдачи и продажи ипотечных кредитов. И увидеть, что на начало 2004 года ипотечные кредиты с изменяемой ставкой типа 2/28, по которым до окончания срока выплачиваются только проценты, составляли всего лишь 5,85 % от пула. К концу 2004 года их доля увеличилась до 17,48 %, а к концу лета 2005 года – до 25,34 %. При этом средний скоринг FICO [потребительский кредит] для конкретного пула, доля кредитов с недостаточной документацией [ «кредиты лжеца»], отношение размера кредита к стоимости обеспечения и прочие индикаторы не менялись… Дело в том, что все эти критерии могут оставаться неизменными, несмотря на снижение качества пула ипотечных кредитов в результате роста доли ипотечных кредитов с выплатой только процентов.

Если бы в начале 2004 года вы проанализировали цифры, вам в глаза сразу бы бросилось снижение стандартов кредитования. По мнению Бэрри, они не просто снизились, а достигли дна. Это дно даже имело специальное название: ипотечные кредиты с изменяемой ставкой и отрицательной амортизацией. Вам, покупателю дома, предоставляли возможность не платить, а плюсовать проценты, причитающиеся банку, к основному долгу. Нетрудно догадаться, кому пришелся по душе подобный кредит: тому, у кого нет дохода. Правда, Бэрри не мог понять, что двигало людьми, выдававшими подобные кредиты. «Остерегаться надо бы не заемщиков, а кредиторов, – говорил он. – Заемщики, понятное дело, всегда хотят урвать кусок получше и подешевле. Проявлять выдержку должны кредиторы, а уж если и они теряют голову – берегись». К 2003 году он понял, что заемщики утратили самообладание. К 2005 году стало очевидно: та же участь постигла и кредиторов.

Многие управляющие хедж-фондами предпочитали болтать со своими вкладчиками, легкомысленно пренебрегая рассылкой квартальных писем инвесторам. Бэрри не любил общаться с людьми лицом к лицу и уделял письмам первостепенное внимание, поскольку считал важной обязанностью информировать инвесторов о своих намерениях. В них он пользовался им же самим придуманной фразой, которой описывал сложившуюся ситуацию: «расширение кредитования с помощью специальных инструментов». Он имел в виду следующее: многие не могли позволить себе традиционные ипотечные кредиты, вследствие чего кредиторы постоянно придумывали инструменты, оправдывающие предоставление новых денег. «Было совершенно очевидно, что у кредиторов сорвало крышу и они понижали собственные стандарты с целью увеличения количества выдаваемых кредитов», – сокрушался Бэрри. Он прекрасно понимал истинную причину происходящего: кредиторы продавали кредиты таким компаниям, как Goldman Sachs, Morgan Stanley и Wells Fargo, которые объединяли их в пулы и выпускали под них облигации, которые затем распродавали. В конечном счете на покупку низкокачественных ипотечных кредитов шли, по его разумению, обычные «глупые деньги». Их изучением он тоже займется, но попозже.

Теперь перед Бэрри стояла тактическая проблема. Все транши низкокачественных ипотечных облигаций имели одну общую характеристику: их невозможно было продавать в короткую. Для короткой продажи ценные бумаги нужно заимствовать, а транши ипотечных облигаций такого типа были крошечными и недоступными. Вы могли их покупать либо не покупать, но возможность играть с ними на понижение отсутствовала – на рынке ипотечных облигаций просто не было людей, готовых сбрасывать их. Даже если вы были абсолютно уверены в печальной кончине рынка низкокачественных ипотечных облигаций, воспользоваться своей уверенностью вы не могли. Дома в короткую не продашь. Можно, конечно, затеять такую игру с акциями домостроительных компаний – скажем, Pulte Homes или Toll Brothers, – но это непрямой, дорогостоящий и опасный маневр. Цены акций могли расти намного дольше, чем выдержал бы кошелек Бэрри.

За пару лет до этого Бэрри открыл для себя дефолтные свопы. Они многих сбивали с толку, поскольку по существу представляли собой не своп, а страховой полис, как правило, на корпоративную облигацию с уплатой страховых взносов раз в полгода и фиксированным сроком. Допустим, по 10-летнему дефолтному свопу на $100 млн в облигациях General Electric вы платите по $200 000 в год. Ваши максимальные возможные потери составят $2 млн: $200 000 в год на протяжении 10 лет. Получите же вы максимум $100 млн, если в течение последующих 10 лет General Electric не выполнит свои долговые обязательства и держатели облигаций останутся ни с чем. Вы получаете $100 млн, а тот, кто продал вам дефолтный своп, теряет $100 млн. Это – асимметричная ставка, все равно что ставка на число при игре в рулетку. Максимальные потери – поставленные фишки; но если выпадает ваше число, поставленная сумма увеличивается в 30, 40 или даже 50 раз. «В моем случае дефолтные свопы устраняли проблему неограниченного риска, – поясняет Бэрри. – Если я приобретал такие свопы, потенциальные потери были известны заранее, а потенциальная выгода во много раз их превосходила».

Майк Бэрри был хорошо знаком с рынком корпоративных дефолтных свопов. В 2004 году он начал скупать страховые полисы на те компании, которые, по его мнению, могли пострадать во время кризиса на рынке недвижимости: ипотечные кредиторы, ипотечные страховщики и т. д. Но этого ему было мало. Кризис на рынке недвижимости мог привести к финансовым потерям, но не гарантировал банкротства этих компаний. Бэрри был нужен более эффективный инструмент, позволявший играть против сегмента низкокачественного ипотечного кредитования. Однажды в марте 2005 года Майкл Бэрри закрылся в своем кабинете, опустил жалюзи и уселся читать маловразумительную книгу о кредитных деривативах. И тут его осенило: дефолтные свопы на низкокачественные ипотечные облигации!

На эту мысль его натолкнула книга о развитии рынка облигаций США и о том, как в середине 1990-х годов компания J. P. Morgan впервые вывела на рынок корпоративные дефолтные свопы. Он дошел до абзаца, рассказывающего, зачем банкам вообще понадобились такие свопы. Объяснение нашлось не сразу. В конце концов, самый верный способ оградить себя от риска дефолта General Electric – не кредитовать компанию. Изначально дефолтные свопы служили инструментом хеджирования: один банк предоставил General Electric более крупный кредит, чем хотел, просто потому, что GE попросила об этом, а он побоялся потерять давнего клиента; другой банк усомнился в целесообразности кредитования компании. Однако в скором времени новые деривативы превратились в спекулятивный инструмент: многие хотели поставить на потенциальный дефолт GE. Бэрри осенило: Уолл-стрит придется сделать то же самое в отношении низкокачественных ипотечных облигаций. Учитывая ситуацию на рынке недвижимости, а также поведение кредиторов по низкокачественным ипотекам, рано или поздно обязательно найдутся желающие поставить на низкокачественные ипотечные облигации. Но в этом случае им никак не обойтись без дефолтных свопов.

Дефолтные свопы могли бы решить серьезную проблему, мешавшую осуществлению грандиозной идеи Майка Бэрри: выбор момента для действий. Бэрри был практически уверен, что низкокачественные ипотечные кредиты, выданные в начале 2005 года, станут проблемными. Но поскольку их процентные ставки искусственно занижались и не менялись в течение двух лет, требовалось два года, чтобы это случилось. Низкокачественные ипотеки почти всегда выдавались под плавающий процент, но большинство из них имело зафиксированную на два года низкую «завлекающую» ставку. Кредит, выданный в начале 2005 года, мог иметь двухлетнюю «фиксированную» 6 %-ную ставку, которая в 2007 году вырастала до 11 % и могла спровоцировать волну дефолтов. Едва различимое тиканье, издаваемое кредитами, со временем должно было звучать все громче и громче, пока до многих не дойдет, что это тикает часовой механизм бомбы. После этого уже никто не захочет продавать страховки на низкокачественные ипотечные облигации. Бэрри нужно было выложить фишки на стол сейчас и ждать, пока казино заработает. Теоретически дефолтный своп на 30-летнюю низкокачественную ипотечную облигацию был рассчитан на 30 лет. По прикидкам Бэрри, он должен был окупиться всего за три года.

Единственная проблема заключалась в отсутствии такого инструмента, как дефолтные свопы на низкокачественные ипотечные облигации, по крайней мере он с ним никогда еще не сталкивался. Бэрри нужно было убедить какую-нибудь крупную фирму с Уолл-стрит выпустить их. Но какую же выбрать? Если он прав и рынок недвижимости вот-вот рухнет, финансовые компании с Уолл-стрит, главные игроки на этом рынке, без сомнения, потеряют кучу денег. Нет смысла приобретать страховку у банка, который выйдет из игры, как только наступит пора платить по страховке. Он не стал утруждаться звонками в Bear Stearns и Lehman Brothers, поскольку те были гораздо теснее связаны с рынком ипотечных облигаций, нежели другие компании. Goldman Sachs, Morgan Stanley, Deutsche Bank, Bank of America, UBS, Merrill Lynch и Citigroup имели, по его мнению, большие шансы пережить кризис. Он обзвонил их все. В пяти местах вообще не поняли, о чем он ведет речь; в двух ответили, что появление такого рынка в будущем вполне возможно. Не пройдет и трех лет, как дефолтные свопы на низкокачественные ипотечные облигации вырастут в миллиардный рынок и принесут крупным фирмам с Уолл-стрит убытки на сотни миллиардов долларов. Так или иначе, на предложение Майкла Бэрри в начале 2005 года откликнулись только Deutsche Bank и Goldman Sachs. Никто на Уолл-стрит, насколько он мог судить, не видел перспектив, открывшихся ему.

Майкл Бэрри всегда чувствовал, что отличается от других людей. В два года у него развилась редкая форма рака, и в результате он лишился левого глаза. Мальчик с одним глазом смотрит на мир иначе, чем остальные, но вскоре стало понятно, что дело не только в глазе. Взрослые постоянно твердили, чтобы во время разговора он смотрел собеседникам в глаза. «У меня все силы уходили на то, чтобы смотреть человеку в глаза, – вспоминает Майкл. – Когда я смотрел на человека в упор, я уже не слышал его». Его левый глаз не мог сфокусироваться на собеседнике: «Понятия не имею, что с этим поделать. Люди постоянно стараются сместиться влево, пока не оказываются по мою левую руку, и мне приходится выворачиваться, чтобы смотреть на них здоровым правым глазом».

Во всех своих неудачах в общении Майкл Бэрри винил стеклянный глаз. Ему было трудно расшифровывать невербальные сигналы, исходившие от других людей, а вербальные сигналы он воспринимал порой гораздо буквальнее, чем следовало. «Комплименты у меня выходили все какие-то нескладные, – жалуется он. – Я быстро понял, что, каким бы ни был мой комплимент, результат всегда плачевный». Неспособность вписаться в какую бы то ни было социальную группу Бэрри привык объяснять стеклянным глазом. Глаз чесался, слезился и требовал постоянного ухода. Другие дети не давали ему забыть об увечье. Они все время просили его вынуть глаз из глазницы, но если он поддавался на уговоры, глаз пачкался и выглядел еще отвратительнее, служа поводом для еще более злых насмешек и издевательств.

Стеклянным глазом Майкл объяснял и другие свои специфические качества. Маниакальное чувство справедливости, к примеру. Узнав, что звездных баскетболистов профи за пробежку штрафуют гораздо реже, чем простых игроков, Бэрри перестал смотреть баскетбол; несправедливость этого вида спорта убила в нем всякий интерес к игре. Несмотря на неукротимый дух соперничества, атлетическое сложение, смелость и хорошую физическую подготовку, он был равнодушен к командным видам спорта. Глаз служил прекрасным оправданием. Ведь большинство командных игр предполагают использование мяча, а юноша с нарушением зрения вряд ли мог рассчитывать на блестящую карьеру в таком спорте. Он отчаянно пытался удержаться в футболе, но искусственный глаз то и дело выпадал, стоило ему столкнуться с другими игроками посильнее.

Майклу было трудно разделить проблемы психологического свойства и те, которые вызваны его увечьем: он считал, что стеклянный глаз виноват и в первых, и во вторых. Он не мог примириться с предвзятостью судей. Арбитры, закрывавшие глаза на нарушения, доводили его до исступления. Он предпочитал плавание, которое не предполагало практически никаких контактов. Нет товарищей по команде. Нет никаких неясностей. Ты просто плывешь положенное время и в конце либо выигрываешь, либо проигрываешь.

Он привык почти все время проводить в одиночестве и к 30 годам считал, что у него нет друзей. За плечами остались Школа святой Терезы в Сан-Хосе, Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе и Медицинская школа Университета Вандербилта, но за все это время у него ни с кем не сложилось прочных отношений. С двумя людьми, которых он считал своими друзьями и с которыми был знаком в общей сложности 20 лет, Майкл общался по электронной почте и за всю жизнь виделся всего несколько раз. «В моем характере не иметь друзей, – объясняет он. – Мое счастье в моей голове». Жениться, однако, ему удалось дважды. Его первая жена, кореянка, в конце концов перебралась в другой город. («Она постоянно жаловалась, что идея отношений была мне гораздо интереснее, чем их поддержание».) Со второй женой, с которой он до сих пор состоит в браке, американкой вьетнамского происхождения, он познакомился на сайте Match.com. В анкете для сайта он без всяких прикрас описал себя как «студента-медика с одним глазом, трудностями в общении и долгом в $145 000 по студенческому кредиту». Его «беспощадная» честность могла сравниться разве что с одержимостью идеей справедливости.

Одержимость – это еще одно качество, которое Майкл считал своей характерной чертой. Слово «умеренность» было ему неведомо: он либо с головой погружался в ту или иную тему, либо проявлял к ней полнейшее равнодушие. У этой черты имелся как свой минус – ему было гораздо труднее, чем многим другим, симулировать интерес к чужим проблемам и увлечениям, – так и плюс. Уже в детстве он демонстрировал фантастическое умение концентрироваться и учиться, с помощью учителей или без них. Предметы, которые его интересовали, давались ему без малейшего труда. Во время учебы в Калифорнийском университете он с легкостью переключался с английского на экономику да еще умудрялся ходить на подготовительные курсы, позволявшие поступить в самые престижные медицинские школы страны. Свою необычайную способность к концентрации он объяснял отсутствием интереса к человеческому общению, а отсутствие интереса к человеческому общению, как, впрочем, и многое другое, научился приписывать искусственному глазу.

Умение сосредоточенно работать выделяло его даже среди студентов-медиков. В 1998 году, будучи стажером в отделении неврологии в Стэнфордской больнице, Майк обмолвился в присутствии руководства о том, что в перерывах между 14-часовыми сменами две ночи подряд разбирал и собирал персональный компьютер, пытаясь улучшить его работу. Руководство отправило Бэрри к психиатру, который диагностировал маниакально-депрессивный психоз. В ошибочности диагноза молодой человек ни секунды не сомневался: как можно страдать маниакально-депрессивным психозом при отсутствии депрессий? Или, скорее, если депрессия находит на тебя только во время обходов и при необходимости демонстрировать интерес к практике в противоположность изучению медицины? Он стал врачом не потому, что любил медицину, а потому, что учеба в медицинской школе не представлялась ему особенно трудной. При этом медицинская практика либо нагоняла на него тоску, либо вызывала отвращение. О знакомстве с анатомией Бэрри отозвался так: «От одного только вида людей, которые задирали ноги, чтобы подмыться, у меня сводило желудок. Этого мне хватило». О своем отношении к пациентам: «Я хотел помогать людям – правда, не очень сильно».

Он был по-настоящему увлечен компьютерами, но не как техникой. С их помощью он хотел удовлетворить свою главную страсть – изучение внутренних пружин фондового рынка. Эта тема привлекала его еще в школе, когда отец показал ему курсы акций на последней странице газеты, пояснив, что фондовый рынок – гнилое болото и доверять ему, а уж тем более играть на нем не стоит. Еще ребенком Майкл хотел логически упорядочить этот мир чисел. Сначала книги о фондовом рынке были хобби. Но довольно скоро он пришел к выводу: ни в таблицах, ни в графиках, ни в кривых, ни в нескончаемой болтовне множества экспертов никакой логики не прослеживается. А затем лопнул пузырь доткомов, и в одно мгновение фондовый рынок погрузился в хаос. «Конец девяностых фактически вынудил меня причислить себя к стоимостным инвесторам, поскольку действия всех остальных людей представлялись форменным безумием», – рассказывает Бэрри. Стоимостное инвестирование, суть которого сформулировал во время Великой депрессии Бенджамин Грэхем, подразумевало неустанный поиск недооцененных компаний с целью приобретения их акций дешевле ликвидационной стоимости. В самой простой форме модель стоимостного инвестирования была представлена конкретной формулой, но постепенно обрела множество иных модификаций – одну из них использовал Уоррен Баффетт, ученик Бенджамина Грэхема и самый известный стоимостный инвестор.

Бэрри считал, что искусство инвестирования нельзя свести к некой формуле или скопировать. Чем больше он изучал методы Баффетта, тем больше убеждался в этом. В результате анализа он пришел к однозначному выводу: к экстраординарному успеху ведут экстраординарные действия. «Если ты мечтаешь стать успешным инвестором, то должен выбирать стиль, соответствующий твоей личности, – поясняет Бэрри. – В один прекрасный момент я осознал, что Уоррен Баффетт никогда слепо не копировал Бена Грэхема, хотя и не упускал случая поучиться у своего наставника. Он шел своей дорогой и вкладывал деньги, руководствуясь собственными правилами… Я свято верил в то, что быть успешным инвестором тебя не научат ни в одной школе. Найдись такая школа, она стала бы самым популярным учебным заведением в мире с заоблачной платой. Так что существование подобной школы представляется весьма сомнительным». Искусством инвестирования следовало овладевать самостоятельно, формируя собственный уникальный стиль. Средств для инвестирования у Бэрри не было, но всепоглощающий интерес к этому занятию молодой человек пронес через всю жизнь. Он не прослушал ни одного курса по финансам или бухгалтерскому учету, не говоря уже о работе в какой-нибудь фирме с Уолл-стрит. В его распоряжении было примерно $40 000, а долг по студенческому кредиту достигал $145 000. Предыдущие четыре года он проработал в больнице, но тем не менее находил время для самообразования. «Время – вещь растяжимая», – заметил он в электронном письме своему другу в одно воскресное утро 1999 года:

День может пролететь как один миг, а может тянуться пять часов. Как и ты, наверное, я плодотворно использую временные «окна», которые большинство людей расходуют вхолостую. Моя страсть к продуктивному времяпрепровождению стоила мне первого брака, а несколько дней назад едва не лишила невесты. До поступления в колледж в армии мне говорили: «До девяти утра мы успеваем больше, чем другие люди успевают за день», а я думал и успевал сделать больше, чем в армии. Ты ведь знаешь, что некоторые испытывают настоящий кайф от своих занятий, которые заменяют ВСЕ остальное.

У него не было маниакально-депрессивного психоза. Он жил замкнуто и в отрыве от общества, не чувствуя себя при этом одиноким или глубоко несчастным. Он не считал свою жизнь трагедией, полагая, помимо всего прочего, что его своеобразный характер помогает концентрироваться лучше других людей. По его мнению, причиной этого был искусственный глаз. «Мне казалось, что именно из-за него люди считают меня непохожим на них. Вот почему я считал себя непохожим на других». Поскольку он считал себя не таким, как остальные, столкновение с Уолл-стрит не показалось ему из ряда вон выходящим событием.

Однажды поздней ноябрьской ночью 1996 года, подменяя врача в кардиологическом отделении больницы Сент-Томас, Нашвилл, штат Теннесси, Бэрри включил больничный компьютер и зашел на форум techstocks.com. Там он открыл тему «стоимостное инвестирование». Прочтя все, что говорили на форуме об инвестициях, он решил разобраться, как «происходит инвестирование в реальном мире». Рынок в тот момент был одержим интернет-акциями. В 1996 году сайт, посвященный инвестированию в Кремниевую долину, вряд ли можно было назвать подходящим местом для трезвомыслящего стоимостного инвестора. Тем не менее многие заходили на него, и каждый со своим мнением. Некоторые участники форума открыто сомневались в том, что врач может сказать что-нибудь дельное по поводу инвестирования, однако со временем Бэрри стал пользоваться непререкаемым авторитетом. Д-р Майк Бэрри – так он всегда подписывался – был в курсе того, что участники дискуссий следовали его советам и зарабатывали на них деньги.

Как только Бэрри понял, что больше ничего ценного форум предложить ему не может, он ушел с него и завел, как сказали бы сегодня, блог, который тогда представлялся непонятным средством коммуникации. Смена в больнице длилась 16 часов, поэтому блогом он мог заниматься лишь с полуночи до трех утра. В нем Бэрри описывал совершенные на фондовом рынке операции и приводил аргументы в их пользу. В Интернете о нем стали говорить. Вот что рассказал менеджер одного крупного филадельфийского инвестиционного фонда: «Не понимаю, когда он все успевает. Он же интерн. Я видел лишь ту часть его жизни, что не имела отношения к медицине, и не мог сдержать восхищения. Он показывает свои действия на рынке, и люди повторяют их в реальном времени. Он вкладывает в стоимость в разгар бума доткомов. Он, как и мы, покупает акции стоимости, но при этом мы теряем и деньги, и клиентов. Он же получает 50 % прибыли. И это какая-то загадка. Он сам сплошная загадка. И мы не единственные, кто за ним наблюдает».

Майк Бэрри не мог поименно перечислить своих последователей, зато точно знал, в какой сфере работают его читатели. Поначалу это были сотрудники EarthLink и AOL. Обычные рядовые сотрудники. Но вскоре контингент резко сменился. Его сайт стали посещать представители таких взаимных фондов, как Fidelity, и крупных инвестиционных банков с Уолл-стрит вроде Morgan Stanley. Однажды в качестве своей жертвы Бэрри выбрал индексные фонды компании Vanguard и тут же получил от юристов компании предписание прекратить действия. Бэрри понял, что записями в блоге могут руководствоваться даже серьезные инвесторы, правда, с трудом представлял, кто это мог быть. «Он настоящее открытие для рынка, – говорит менеджер одного филадельфийского взаимного фонда. – Он видел закономерности, ускользнувшие от внимания остальных».

К тому моменту, когда в 1998 году Бэрри поступил в ординатуру отделения неврологии Стэнфордской больницы, ночная сетевая деятельность сделала его довольно заметной фигурой среди стоимостных инвесторов. В то время помешательство на интернет-акциях, достигнув своего пика, поразило и медицинский персонал Стэнфордской больницы. «Некоторые стажеры и врачи увлеклись доткомами, – рассказывает Бэрри. – Они покупали и обсуждали все подряд – Polycom, Corel, Razorfish, Pets.com, TIBCO, Microsoft, Dell, Intel. Эти компании я до сих пор помню, но большинство из них сохранились в моей памяти исключительно как «ерунда-какая-то-точка-com». Я держал рот на замке, поскольку не хотел, чтобы остальные знали, чем я занимаюсь в свободное время. Внутренний голос мне подсказывал: меня ждут серьезные неприятности, если остальные врачи прознают о том, что я не предан медицине всей душой и сердцем».

Тот, кого волнует вопрос, достаточно ли он предан медицине, обычно не может похвастаться преданностью. Чем глубже Бэрри погружался в профессию врача, тем сильнее его угнетало общение с людьми. Он попробовал найти убежище в патологоанатомическом отделении, где пациенты хотя бы потрудились умереть, но из этого также ничего не вышло. («Мертвые люди, мертвые органы. Больше мертвых людей, больше мертвых органов. Мне хотелось чего-то более интеллектуального».)

Бэрри вернулся в Сан-Хосе, похоронил отца, повторно женился и был ошибочно квалифицирован как псих, когда закрыл сайт и объявил о том, что уходит из медицины и становится инвестиционным менеджером. Заведующий неврологическим отделением Стэнфордской больницы решил, что Бэрри лишился рассудка, и предложил ему взять годичный отпуск и все хорошенько обдумать. Однако Майк уже все обдумал. «Меня захватила мысль, что если я сумею эффективно управлять портфелем ценных бумаг, то стану успешным человеком, и тогда будет совершенно неважно, что меня воспринимают не так, хотя на самом деле я очень неплохой человек». Но соотношение его активов и пассивов, $40 000 против $145 000, превращало наполнение портфеля в проблему. Его отцу тоже поставили неверный диагноз: врач не сумел разглядеть на рентгенограмме рак. Семья получила небольшую компенсацию. Отец Майкла не одобрял игру на фондовом рынке, однако именно деньги, полученные после его смерти, открыли туда дорогу для сына. Его мать внесла снятые со счета $20 000, а трое братьев – по $10 000. Эти деньги д-р Майкл Бэрри пустил на открытие Scion Capital. (В детстве ему нравилась книга Терри Брукса «Потомки Шаннары», в оригинале – The Scions of Shannara.) Для привлечения клиентов он сочинил впечатляющую рекламу. В ней говорилось: «Состояние инвестора должно быть не менее $15 млн». Подобное требование не могло не впечатлять, поскольку ему не соответствовал не только он сам, но и никто из его знакомых.