Днем, через несколько часов после ухода советских, в город спокойно и без стрельбы вошли итальянцы. Пробыли они в Константиновке немного – дня два или три. Запомнились веселыми, привлекательными, не злобными и относительно честными.

Насчет «честности» надо пояснить: Итальянцы всегда готовы были прихватить то, что плохо лежит – от обмылка, до металлической ложки или шарфика, но будучи застигнутыми на «месте преступления», не отнекивались, не пользовались «правом победителя» на конфискацию (на грабеж), а сразу же делали вид, что воровать не собирались, а просто разглядывали найденную вещицу, предлагая тут же ее на что-то выменять. И если хозяин на обмен не соглашался, итальянец с готовностью (но после бурной торговли), сокрушенно качая головой, ложку или картофелину возвращал и уходил, только надо было не терять бдительности и следить за тем, чтобы парень тихонько не вернулся и не утащил понравившуюся безделушку.

Женщины иногда даже колотили застигнутых за воровством итальянцев – наверно, не в первый день их прихода, но быстро разобравшись в итальянской беззлобности и нормальности. Вечерами те устраивали танцы, ухаживали за девушками, угощали ребятишек сладостями, к людям не приставали и работать на себя не заставляли.

Никаких ссор и сложностей, одним словом, с первыми оккупантами не возникало, и когда те на третий или четвертый день ушли, все как-то были настроены на успокоительный лад, так как оккупация оказалась совсем не такой страшной, как ее описывали и ожидали.

Без хозяев город простоял недолго, и пришли румыны. Эти оказались похуже итальянцев, хотя тоже не были особо страшными. Воровали не меньше итальянцев, хотя тоже именно воровали, а не грабили – исподтишка, пока хозяева не видят. Будучи застигнутыми, могли выпятить грудь и пригрозить винтовкой – мол, смотри у меня, я тут теперь командир, вы войну проиграли, что хочу, то и беру!

Румыны оказались также и позлее итальянцев. Могли крепко отлупить мальчишку за какую-то провинность – за попытку стянуть барашковую шапку, например, – а такие шапки носили далеко не все румыны, скорее всего офицеры, так что шапки ценились, тем более, что зима подходила. Могли ворваться в дом и по-хамски отнять еду у садящихся за стол хозяев, не взирая на то, что разносолами никто не питался, но румын-то свои интенданты кормили плохо, так что понять вечно голодных «победителей» где-то можно.

Румыны не танцевали и не устраивали гулянок, но по вечерам садились у костров и пели красивые песни. В сущности, румынская оккупация тоже не выглядела очень уж страшной, разве что, карманы надо было держать еще вострее, чем при итальянцах, да не попадаться под горячую руку, если румын был пьян или получал наряд от начальства.

Румыны тоже ни к кому серьезно не приставали, никого не трогали, жизнь каким-то образом шла сама по себе.

Потом и они ушли. И тогда пришли немцы.

(В истории города, которую читал, утверждается, что город занял Вермахт, ни итальянцы, ни румыны не упомянуты, но нет сомнений в их присутствии в качестве кратковременных оккупантов. Скорее всего, их не упоминают лишь из-за незначительности факта для авторов текста по истории Константиновки в Интернете).

Немцы

Первого увиденного немца папа запомнил:

Тот ехал на лошади по центральной улице, направляясь к центру города. Ехал не спеша, торжественно, с достоинством. Красивый статный конь, всадник в начищенных до блеска сапогах, в сияющей на осеннем солнышке портупеей, румяный, отъевшийся, с исходившим от него ощущением полубога или, по меньшей мере, важного барина.

Папа, сестренка и дед с бабкой, притаившись, смотрели на немца из-за забора. Наверно, так же рассматривали немца и соседи. Предыдущие вояки – румыны, – ушли еще за сутки, сказав, что на смену им идут главные хозяева, и что местные ещё пригорюнятся, вспомнив, «беззлобный нрав румын», так что жители настороженно ждали, какими же немцы окажутся – лучше или хуже предыдущих…

Итак, немец не спеша, с достоинством продвигался к центру, сидя на статном коне, как вдруг на пустынную улицу выскочил хорошо всем известный мужчина – хозяин местного сельпо или горторговли, очень важная фигура в довоенной советской жизни, ведь именно через этого человека проходили все товары в условиях постоянного дефицита и жесткого распределения. Мужчина был лыс, толст, не очень стар, но уже не призывного возраста. Одет он был в праздничный костюм, при галстуке и белой рубашке. И был он евреем – этот факт важен для понимания дальнейшего. Как его звали, папа запомнил, но называть мне имя и фамилию этого человека не хочется, а почему, опять же сейчас станет ясно.

Мужчина подскочил к немцу, взял коня за поводья и, подобострастно кланяясь, стал что-то бормотать то ли на немецком, то ли на идиш – папа языки не знал, но, судя по ситуации, дело обстояло именно так.

Немец внимательно слушал встречающего, кивал и величаво улыбался. Потом директор сельпо прикоснулся к галифе немца и радостно воздел руки, как бы приветствуя освободителей. И затем, не отходя от стремян, стал ожидать, как немец прореагирует на восторженную встречу.

И тут немец, не меняя позы, без лишних телодвижений, совершенно без эмоций, как бы отгоняя надоедливую муху, брезгливо, но сильно пихнул мужчину ногой в грудь. Тот упал навзничь, опрокинулся в осеннюю грязь и лежал, всем своим видом показывая недоумение.

А немец громко, с презрением произнес одно слово: – Юде!!, потом стер платком то ли пыль, то ли грязь с оскверненного от прикосновения об еврея сапога, бросил платок на землю и поехал дальше, не обращая внимания на валяющегося человека.

Торговца жалко папе не было – человек тот был неприятный, мальчишек не любил, подворовывал, с простым людом не дружил, обитая где-то там, «по начальству». Но при виде того, что произошло, папе стало очень не по себе. Не из-за торговца, а потому, что стало ясно, что шутки кончились.

Первые дни. Расстрелы

Первые дни запомнились только важнейшими событиями.

В первый же день германской власти на домах появились напечатанные на русском языке объявления: «Всем евреям завтра собраться на такой-то площади для отправки в Иерусалим. С собой брать еду на пару дней, осенние вещи, лекарства на несколько суток, документы, ценные вещи».

Одновременно народу было разъяснено, что евреев, по согласованию с какой-то организацией (возможно, Красный Крест, а возможно, нечто мифическое) отправляют на жительство в Палестину, где у них будет свое государство.

Почему люди поверили этим бредням? Трудно объяснить. Может быть, кто-то и не поверил. Может быть, кто-то пытался найти какой-то выход. Может быть, люди просто не могли поверить, что немцы людей могут убивать только за национальность. Не знаю. И папа не знает. А тут мы говорим о фактах, а не о размышлениях.

Люди собрались на указанной площади. Было их человек 150-200 – вся еврейская община городка, за исключением тех, кто ушел в Красную Армию или успел убежать до прихода немцев – но последних было немного – почти все беженцы, которые пытались уйти, вернулись, так как противник продвигался быстрее, чем шли беженцы. А никто не предупреждал, что если украинцам и русским еще можно попытаться пережить оккупацию, то евреям надо уходить во что бы то ни стало.

И эти полторы сотни – двести человек собрались на площади, куда немцы подогнали несколько тяжелых грузовиков.

Очень аккуратно и с отменной вежливостью немецкие солдаты вынесли из домов престарелых и немощных еврейских старушек, с готовностью помогли забираться в грузовики женщинам, угощали чем-то детишек, раздавали теплые шерстяные одеяла – чтобы в дороге люди не замерзали.

Папа стоял в толпе жителей и видел, что немцы совсем не страшные. Завидовал тем, кто увидит далекие южные края… И не только папа–мальчишка, так думал. Несколько еврейских семей, укрывшихся в погребах или у соседей, при виде цивилизованного отъезда в Палестину, сами вышли на площадь – посадка по грузовикам шла долго, людей переписывали, регистрировали, оформляли документы и занимались тому подобными делами.

У папы был приятель – не самый лучший друг, но добрый приятель Иоська, которого папа иначе и не звал – даже через много-много лет, рассказывая, он называл мальчугана именно Иоськой, а не Иосифом, как привык тогда и как уже никогда не отвыкнет называть этого двенадцатилетнего мальчика. Вместе играли в футбол, ходили в кино, лазили по соседским садам за яблоками…

Иоську привела на площадь мама. И Иоська, почему-то, в какое-то мгновенье то ли всё понял, то ли просто по-мальчишески испугался чего-то непонятного и бросился бежать, уже будучи посаженным в грузовик. Солдат-охранник бросился за ним и легко догнал мальчишку. Его несколько раз ударили – но так, не очень сильно, только для острастки, чтобы не бегал больше, довели до грузовика и посадили в кузов к маме.

Грузовики уехали. И вернулись часа чераз два, а то и меньше. Уже без людей, но набитые теми вещами, что всего лишь пару часов назад были надеты на отъезжающих. Вещи так же методично, на той же площади, стали пересчитывать и оформлять… И только тут людям стало страшно – было абсолютно ясно, что ни до какой Палестины, даже до перевалочного пункта, доехать за полчаса – час невозможно (и столько же времени на обратную дорогу). И почему вся одежда здесь… И те же пайк, что были розданы пару часов назад, и те же теплые одеяла…

…Людей отвезли километров за десять от города, в какой-то овражек, и расстреляли всех – детей, немощных стариков, парализованных старушек, Иоську. Расстреляли, конечно, деловито и без эмоций. Собрали выданные одеяла и пайки, вернулись назад. Всё по инструкции: Во избежание паники и для более организованного сбора народа, выдать при посадке вещи и угощать детишек (нет сомнения, что в смете расходов значались и «сладости детские – столько-то штук»)… По завершению операции собрать вещи и пайки, дабы добро не пропадало.

А про то, чтобы скрывать от остального населения, так таких указаний в инструкции не было. Иначе бы скрывали. Только зачем скрывать? Наказания бояться нечего, а люди поймут, что с нами шутки плохи, будут себя правильно вести.

А может быть, и не было подобных размышлений. Может быть, вообще об этом немцы не думали, других забот полно, подумаешь, расстреляли пару сотен евреев.

Еще через дня два переловили и расстреляли всё оставленное подполье. Тоже развешали объявления: «Всем коммунистам, прячущимся партизанам, солдатам Красной армии явиться в управу или комендатуру. Кто не явится – расстрел. За выдачу укрывающихся – награда. За укрывание – расстрел». Папе помнится, что теперь уже люди сами не явились, конечно, но взяли всех. Городок был небольшим, а оставленные подпольщики частью были известны всем жителям, как активисты партии, сотрудники милиции и военкомата, а частью были пришлыми, никому не известными парнями с военной выправкой. И жители города выдали всех, без исключения. Жители были, в основном, русскими – это же Донбасс.

Опять сотни полторы человек собрали на площади. На сей раз без одеял и продовольственных пайков. Сколько из них было подпольщиков, а сколько просто отставших от части или дезертировавших красноармейцев, сколько тех, кто прятал окруженцев или коммунистов, сказать невозможно. Всех посадали на машины, отвезли в тот же овражек и расстреляли.

Конечно, выдавали людей не все жители. Только в маленьком городе спрятать человека невозможно, а новое лицо видно сразу.

После расстрела евреев и подполья наступило спокойствие. Папа прекрасно помнит, что евреев расстреляли первыми, подполье – через дня два-три. После этого массовых казней не было.

Надо сказать, и папа это подчеркнул, что расстреливали людей не солдаты из обычных войсковых частей. Вместе с солдатами Вермахта в город пришли люди в черной форме – видимо, эсэсовцы или гестаповцы (честно говоря, гестапо работало только на территории Германии, так что те, кого обычно зовут гестаповцами, это, скорее всего, сотрудники других службы безопасности, впрочем, что в лоб, что по лбу). И уничтожали людей именно те – в черной форме. (Позже пытался я найти указания на подразделения, носившие чёрную форму, но ничего подходящего не нашёл – не танкисты же, и не итальянские «чёрнорубашечники». Может, не нашёл, а может, папа спутал цвет формы).

Отличия между разными службами германской армии существовали. Например, армейцы вообще не участвовали в оцеплении при погрузке людей на грузовки, не сидели за рулем, не охраняли этих людей. Армейцев папа вообще не помнит на той площади во время расправ. Это опять же факт, а не попытка оценить участие в зверствах и различие между Вермахтом и СС, вообще, и в те дни в Константиновке в частности.

Но, по словам папы, отличались разные подразделения весьма заметно: военные вообще вели себя гораздо лучше, точнее, по-человечески. Среди них было довольно много советских военнопленных, которые работали по хозяйству, рубили дрова, чинили автомобили и другую технику.

Никаких особенных эпизодов, связанных с работающими на немцев военнопленными, папа не помнил, скорее всего, судя по отсутствию запоминающихся эпизодов, в отношениях между немецкими солдатами и военнопленными и не происходило ничего такого, что мальчишка бы отметил. Но папа запомнил, что военнопленных освобождали, если те женились! И каждое воскресенье в церкви проходили венчанья, на которых местные девушки выходили замуж за пленных, после чего те получали бумаги об освобождении. Многие выходили замуж специально, чтобы освободить пленного. Часто такой «муж» оставался у новоиспечённой жены, работал по хозяйству. Даже прозвище появилось у таких «мужей», но вот его-то папа забыл.

На вопрос о том, где пленных содержали, как их кормили, папа не смог ответить – не запомнил. (Позже прочитал я, что под городом был большой лагерь военнопленных, возможно, этим объясняется большое количество работавших на немцев пленных, но папа либо не знал об этом лагере, либо напрочь забыл о нём).

А вот на вопрос, участвовали ли военные немцы в облавах на евреев, в обысках, в других невоенных делах, ответил четко – Нет! И пояснил, почему уверен: – Все знали, что если идёт военный патруль или просто военные, то боятся нечего, так как они никогда никого не ищут, не ловят, не грабят, не обижают. Их дело солдатское: – охранять самих себя, тренироваться, ремонтировать технику. А вот если люди в черном или в гражданских френчах какого-то особого покроя (партийцы?) появляются, то да, эти крайне опасны. Ищут беглых, арестуют за любую провинность, а то и безвинно, чтобы там, по начальству, не казалось, будто бы в сонном городке тишь да гладь, можно личный состав сократить и часть отправить в другое место, погорячее.

Самые опасные – русские полицейские. Хотя это и Украина, но Донбасс, район русский. И украинские полицейские, вроде бы, не встречались. А было полицейских не так уж и мало. И появились они чуть ли не в первый день, с приходом немцев. Кто в них шёл? Почему и зачем? Папа не знает. Но многие были местными, всем известными.

И именно эти люди зверствовали больше немцев и были самыми злыми. Немец, в принципе, мальчишку за воровство мог стукнуть по затылку, а потом сдавал в комендатуру, которая назначала штраф семье. Русский полицейский избивал парня до потери сознания и бросал в грязи. А воровали часто – у немцев было много подвод, с которых можно было всегда что-то стянуть. И парни воровали, потому что в первые месяцы с момента оккупации жили люди натуральным хозяйством – никто и ничего не платил и не выдавал: – что украдешь и сумеешь обменять, то и обеспечит относительно сытую жизнь на день – другой.

Папе везло, его русские полицаи ни разу не поймали, а немцы – раза два, да и то военные часовые, которые неудачливого воришку наказывали, и гнали прочь (мы во время папиного рассказа пообсуждали тот факт, что часовые имели право стрелять, но вот, так было, не стреляли).

Никого папа не обелял и не обеляет. И, как убежденный коммунист (по вере, а не по моде или выгоде), всегда был, есть и будет антифашистом. Просто так было, По меньшей мере, так жизнь выглядела глазами мальчишки. Не больше и не меньше.