Читать книгу: «Прискорбные обстоятельства», страница 3

6. Зарипов и другие

Я отправляюсь в обратный путь – тем же бульваром, но сейчас это другой бульвар для меня. Мне уже не до снега и прочей мишуры – каждое лицо, встреченное, перебегающее дорогу, высовывающееся из-за дерева, кажется мне подозрительным. Например, те несколько человек в штатском у «Хромой лошади»: курят не так, как обычно, – сосредоточенно, молча, смотрят исподтишка; один из них, мордастый, с непокрытой головой, мелькнул давеча в парке… Или вон та машина у перекрестка – зачем в ней опущено боковое стекло? Чтобы некто неузнанный, с фотоаппаратом, по всей видимости сотрудник «седьмого отдела», сидя на водительском сиденье, мог незаметно щелкать кадр за кадром?..

За какие-то полчаса я превратился в человека, шарахающегося от внезапно качнувшейся ветки, вздрогнувшего куста, гортанно крикнувшей над головой птицы, чутко ощущающего спиной чужой взгляд, знающего, с какой стороны бьется сердце и как безысходно мечется по сосудам кровь. Если так пойдет дальше, за неделю-другую я стану душевнобольным, страдающим манией преследования, или сорвусь в штопор, и кому-то будет несдобровать: загнанная в угол крыса точно знает, где у врага сонная артерия… Почему крыса? Само по себе подумалось – или обнажилась суть моего подлого ремесла?

– Евгений Николаевич!

Черт! Только Зарипова мне сейчас не хватало!

– Здравия желаю, Евгений Николаевич! – начальник отдела по борьбе с организованными преступными группами Юрий Зарипов улыбается, точно стреляный лис: белозубо, радушно, но при этом взгляд повернут вовнутрь, и мне всякий раз мерещится, что Зарипов только кажется зрячим, а на самом деле отменно слеп.

Мы обмениваемся рукопожатиями, и я невольно улыбаюсь мысли, что так, скорее всего, обнюхиваются в соседнем дворе две задиристые собаки – деловито и настороженно. А еще в который раз думаю, что смуглолицый и черноволосый, с восточным разрезом глаз и плоским, точно продавленным от удачного боксерского удара носом Зарипов менее всего напоминает чертами лица монголоида; в управлении в шутку говорят, что он хоть и слез недавно с Говерлы, но и там был не ко двору: больно хитер и изворотлив, – и потому втихомолку зовут его «кошерным жидом».

– Суббота, Николаевич, или как?.. – с ходу берет быка за рога Зарипов, и его глазки умасливаются предвкушением маленького праздника, он явно намеревается теперь же выпить, видит во мне почетного собутыльника, и сие обстоятельство ему льстит.

Но вирус подозрительности уже пробудился во мне: подошел с тайным умыслом или мы встретились случайно? Не может быть, чтобы он ничего не знал: мальчишка Арапов знает, а подполковник милиции Зарипов – нет? Значит, темнит, соблазняет выпивкой неспроста. Вот тебе, друг ситный! – и я складываю в кармане для неудачливого соблазнителя фигу. Застолья не раз случались между нами, ибо начальственный синдром всегда был чужд мне по убеждению, особливо с людьми, к которым я расположен, – Зарипов один из таких. Однако теперь время оглядываться и искать всему, даже самому невинному и привычному для меня в прошлой, недавней еще жизни, свои побуждающие причины…

Я отрицательно качаю головой: мол, знаю, всякий раз зовешь в баню с девочками, а вместо этого заканчиваешь глубокой ночью в какой-нибудь затрапезной вонючей пивнушке – физиономией в рыбьей шелухе и пивной пене!

«Обижаете! – немедля прочитывается у того на лице. – В тот раз вышла накладка: крепко огорчило руководство, вот она, дурь, накатила и повлекла, одним словом – недоразумение, со всяким бывает… А теперь…»

Мимическая сцена вызывает у нас обоих невольный хохот: «кошерный жид» обмишуривает мещанина…

– Пить не буду, – говорю я, отдуваясь после смеха. – Изжога. А с вами ста граммами не обойдешься. Кроме того, мне через час-другой ехать за город. А какой-нибудь шумахер возьмет и выскочит на красный или, чего доброго, подрежет, и тогда поди оправдайся. Он и нарушит все, что возможно, вот только запах – от меня!

– С каких это пор, Николаевич, вы стали примерным водителем? Помнится, не так давно… А впрочем, хозяин-барин, – покоряется моему решению чуткий Зарипов.

Он, судя по всему, не слишком расстраивается отказом: у прохиндея и без меня на сегодняшний день – громадье планов. В каждом кармане у него натыкано по мобильному телефону, телефоны беспрерывно журчат, и он то гавкает в трубку, то откладывает разговор на несколько минут, то обещает скоро быть и чтоб непременно его дождались, иначе «будет, как в прошлый раз», то умильно сюсюкает и перетекает на шепот, отворачивая от меня хитрое лисье рыло.

Я же тем временем всматриваюсь, прощупываю собеседника взглядом: знает и молчит? подослан с заданием разговорить? пребывает в неведении из-за добрых, насколько возможно в нашей насквозь прогнившей системе правоохранительных органов, отношений со мной?

– Николаевич, какой облом случился у Курбатова! – внезапно хихикает Зарипов, пристраиваясь идти со мной в ногу. – Слышали или нет? Так вот, в отделе Курбатова есть опер, который наполовину негр. Имя и фамилия у опера, естественно, наши: зовут его Максим, а фамилия сохатая – Лось… Да вы его знаете, он не совсем черный, а такой – светло-шоколадный… Ну так вот, у них там была отработка по линии торговли людьми – ловили «на живца» очередного сутенера. А этот Лось, если он негр, по сутенерским понятиям ментом быть не может. Однозначно не может! Так вот, получает наш Максимка под отчет деньги на операцию, поселяется в гостинице под видом бизнесмена средней руки, – легенда у него такая, кем еще быть в наши дни негру, как не бизнесменом? Поселяется, значит, и заказывает себе через сутенера проститутку. Приводят ему девку в номер. Она, как и положено, раздевается. И тут, в самый конкретный момент, вламываются в номер курбатовские бойцы, тащат с собой сутенера и, тепленького, потрошат. Сутенер обмочился, стал сливать информацию, каяться, повел оперов в соседний номер – и там еще кого-то на этом деле повязали… Прикол в другом: пора возвращаться на базу, все сидят по машинам, а нашего негра с проституткой нет и мобильный не отвечает. Туда-сюда, мало ли чего может случиться! Вернулись ребята в номер – а они там, Максимка с проституткой, и трудятся с наслаждением!.. Хотели надавать ему сгоряча по шее, но девка за него – грудью, да и он, Лось, не кается: все равно, говорит, уплачено, что же деньгам-то пропадать даром?!

– Боевой негр! – невольно улыбаюсь я. – Одного не пойму: в чем тут облом для Курбатова? Такой уж он борец за чистоту нравов?

– В том-то и дело: кто-то слил информацию, ушло наверх, а там могут расценить по-разному – с учетом политической целесообразности, вспышек на солнце, выпендрежа перед личным составом.

– Все будет как обычно: Курбатову попеняют, а негра – как там его?.. Максима Лося повысят по службе. Борьба с торговлей людьми – дело деликатное, тонкое…

Зарипов ржет. Когда он смеется, верхняя губа вздергивается, обнажая желтые клыки, весь он становится похож на ощерившуюся гиену, и я говорю себе: таков смех прикормленного хищника, сытого, гортанно лающего, но безжалостного, когда начинается гон и идет резня. Все-таки профессия накладывает на человека отпечаток на всю жизнь. Хотя я знавал людей зариповской породы, в быту милых и обходительных. Значит, не профессия виновата – она всего лишь высвобождает то, что в тебе запрятано до срока: у хищника – жажду крови, у травоядного – жевательный инстинкт и трусость, у пернатого – жизненную необходимость укрыться на небесах…

Невольно я вспоминаю кличку Зарипова – Косоротов: говорят, в бытность простым опером он отличался рукоприкладством. Помнится, такой себе Яков Борзовец, в прошлом боксер, а ныне – темный тип, обоснованно подозреваемый в разбойных нападениях на нуворишей и базарных торговцев, но вывернувшийся от тюрьмы из-за недостатка улик, расписывал в слезных жалобах, что Зарипов якобы натягивал на голову ему, Борзовцу, противогаз, продевал колени между схваченных наручниками рук, крепил бейсбольной битой и в таком положении подвешивал между двумя письменными столами. Эта экзекуция не без издевки называлась у оперов «покачать на качелях». Тогда Зарипову изрядно потрепали нервы мои, прокурорские, но доказать ничего не удалось: возможные следы экзекуции ко времени проверки сошли на нет, а свидетельств в пользу заявителя в недрах управления внутренних дел, естественно, не нашлось. С тех пор Зарипов был прозван за глаза Косоротовым, со мной по возможности стал ласков и внимателен, а массивную золотую печатку, которой якобы стучал по затылку Борзовцу, приговаривая: «Стук-стук, кто там?» – раз и навсегда снял с крепкого волосатого пальца.

В душе я подозревал, что так оно и было на самом деле, и даже видел впоследствии эту самую биту за шкафом в кабинете Зарипова, но мало ли что я видел на своем веку!..

И вот мы идем, как два давних приятеля или, по крайней мере, два хороших знакомца, улыбаемся, травим о том о сем, – два здравых и в общем-то незлых человека. А между тем где-то в недрах управления, подвешенный на бите, быть может, исходит слезами и мочой какой-нибудь очередной подозреваемый, но вовсе не значит, что виноватый…

– Николаевич, скажите, как пресно мы живем! – без всякого перехода впадает в философию Зарипов. – Вот вы немного рыбак, немного охотник, когда вы в последний раз брали удочку или ружье? Так-то! А ведь в вашей конторе есть еще выходные… Суббота, гуляете по бульвару, не знаете, куда себя деть, а на мне после оперативки задач – как блох на собаке.

«То-то ищешь, с кем выпить! – думаю я, ухмыляясь. – Смотри-ка, задачи он выполняет!»

– Может, оформиться на пенсию, купить лодку, пожить для себя? В конце концов выслуга позволяет… Ехал вчера мимо Тетерева – рыбаки, свежий воздух, красота! Честное слово, иногда завидую. Но как подумаешь: один на один – с женой, и так каждый день… Бр-р! Уж лучше я на оперативку!

Мы останавливаемся возле памятника Пушкину и какое-то время молчим. Зарипов сосредоточенно роется в карманах, шуршит сигаретами, прикуривает от зажигалки. Масличные зрачки его, пятью минутами ранее, когда травил о Лосе с Курбатовым, казавшиеся по-человечески искренними и открытыми, становятся непроницаемыми, прикрываются выпуклыми, как у хамелеона, веками, и он становится похож на бесстрастную восковую фигуру из музея мадам Тюссо.

– Кстати, Николаевич, я снова поменял номер мобильного. Так, на всякий случай. И вам советую – раз в месяц-другой, во избежание… А? – Он покашливает, с усилием всасывается в притухшую сигарету, и при этом лицо его сморщивается, приобретает страдательное выражение ипохондрика; затем заглядывает мне в глаза. – Лишние люди отсекаются, кому сдуру или по пьяни засветил номер. Кроме того, в стране скоро выборы, борьба с коррупцией не прекращается ни на миг, а конкурирующая фирма не спит…

Мы оба, не сговариваясь, смотрим в ту сторону, где за поворотом, в каких-то пятидесяти метрах от противоположной стороны бульвара, таится бело-голубое здание со старомодным лепным фасадом – управление службы безопасности, в обиходе называемое нами «тройкой».

«На что он намекает, этот Зарипов? Старый прожженный опер никогда не будет болтать без надобности о серьезных вещах, тем более с надзирающим прокурором. Или решил, что по-приятельски можно? Что-то знает из поведанного Араповым, но не решается сказать? По крайней мере, ясно одно: телефонную карточку надо бы заменить».

– Был такой писатель Набоков, – зачем-то говорю я Зарипову, хотя знаю – тот не читает книг, говорю, скорее всего, о том, что сейчас держит в жестких пальцах мою душу. – Этот Набоков написал когда-то: «Жизнь – только щель слабого света между двумя идеально черными вечностями».

Зарипов смотрит на меня, недоумевая. А может быть, хитрый лис, он все прекрасно понимает, но клоунская маска скудоумия уже стала для него вторым «я» и появляется на его физиономии без спроса, так сказать, на опережение?

Что же, и я не лыком шит, – в свою очередь, надеваю маску тайного всезнания, недоступного прочим, непосвященным, важно раскланиваюсь и на сегодня покидаю бульвары.

Но еще какое-то время я размышляю о природе человеческой мутации, благодаря которой внешне пристойный и порядочный человек внезапно и непостижимо превращается в скота, способного причинить боль и страдания себе подобному, беспомощному и лишенному возможности ответить тем же, надеть наручники и до потери сознания «качать на качелях», а после как ни в чем ни бывало продолжать жить, любить женщину, ласкать ребенка.

А с другой стороны, уговариваю себя я, без разумного битья ни один подозреваемый не станет говорить о преступлениях, совершенных в условиях неочевидности. Как шутят сами же опера, признание – прямой путь в тюрьму. И потому усердный мент первым делом, пока шок у задержанного еще не прошел, торопится закатать над ним рукава…

7. Автомобиль

Автомобиль для меня – не друг или брат, не товарищ по одиночеству, а банальное средство передвижения. По возможности – средство безотказное и комфортное. Я получаю наслаждение от управления автомобилем, дорога меня успокаивает, гипнотизирует, если только на ней нет ям и неровностей, – и, однако же, я не люблю ездить бесцельно, мой «бараний» характер (по знаку зодиака я Овен, родился в начале апреля) требует всенепременного устремления вперед. При этом я вовсе не разбираюсь в назначении узлов и агрегатов: могу разве что заправить бензином бак, проверить уровень масла и заменить колесо. В остальном автомобиль для меня – диван на колесах, устройство которого покрыто мраком кромешным. До сих пор, будучи автолюбителем с двадцатилетним стажем, я не понимаю, как эта груда крашеного металла трогается с места и едет. Поэтому когда мой сосед по даче и бывший коллега Серокуров, с которым катим сейчас в дачный кооператив на моем «мерседесе», имея в прошлом автомобиль, лелеял и холил свое своенравное чудовище, как дитя, называл ласковыми именами, здоровался и прощался, я ехидно ухмылялся про себя: «Однако диагноз!» – но вместе с тем думал, что в этой любви, в этом единении человека и машины есть нечто потаенное и недоступное моему пониманию.

– Ешкин бабай! – с нежным присвистом, на полушепоте восхищается Серокуров, трепетно прикасаясь к различным штучкам и кнопочкам на панели автомобиля. – «Мерин» есть «мерин»! Никакие джипы, эти американские ящики на колесах для перевозки фруктов и овощей, никакие сплющенные, как если бы на них мамонт сел, «мазерратти» – только «мерин» в седане! Аристократизм, комфорт, мощь!

– М-м! – согласно киваю я, тем временем обдумывая иное.

– Вот скажи, положа руку на сердце: каких-нибудь двадцать лет назад ты думал, что пешему человеку нельзя будет свободно, а не инфарктными перебежками, перейти дорогу на перекрестке, что эта самая дорога будет напоминать натолканную селедочницу, потому как машин на ней, разных и всяких, немерено и несчитано? Что будешь ездить на «мерседесе», звонить по мобильному телефону откуда пожелаешь и что на заднем сиденье у тебя будет валяться такая себе невинная штуковина – ноутбук? Что по телевизору станут показывать не маразматических генсеков, а глупых красивых теток, иногда голых?

– Красивых? По телевизору?

– Ну… Продюсерами там сплошь евреи, а у них у всех вкус изначально испорчен. Зато тетки голые! – загоревшись взглядом, частит Серокуров, видимо вспомнив о своем, сокровенном, – и тут же пригорюнивается: – А вообще, скажу тебе как на духу: бабы – это такая клоака!..

Лет шесть тому назад этот Серокуров, неплохой следователь по особо важным делам областной прокуратуры, из-за любви к женщинам и выпивке угодил в переплет, из которого по сей день выпутаться не может. Уголовное дело, увольнение, арест, затем освобождение из-под стражи, многолетняя судебная волокита… Патовая ситуация, когда нельзя осудить, но и оправдать нельзя… Как говорится, завис между двумя мирами. Точно в неисправном лифте: голова на шестом, ноги на пятом.

Я знал серокуровскую историю от других лиц: совестно было бередить человеку раны расспросами, тем более что сам он упорно молчал. Да если бы и заговорил, сказал бы всю правду? И хотя в подпитии он становился разговорчив, пригорюнивался, или, напротив, был злобен и задирист и что-то доказывал больным, надтреснутым голосом – как мозаику из кусочков складывал, кусочков этих явно недоставало: то он начинал с середины, то отматывал с конца, – и картина выходила ущербной. Мазки, а не картина. Другие же лица были недобросовестны или пристрастны, и потому я не мог сказать себе: знаю достоверно. А еще из-за слов и поведения Серокурова мне иногда казалось, что и сам он достоверно не знает!

Жена оставила его тотчас после неизбежной огласки обстоятельств уголовного дела, и Серокуров вернулся из изолятора временного содержания в пустую квартиру. Понемногу занимался адвокатской практикой, потускнел, меньше стал пить, а по субботам, что называется, садился мне на хвост – ехал со мной на дачу. Говорил, что там, в недостроенной времянке с самодельной чугунной печкой, ореховым шифоньером хрущевской поры и допотопным пролежанным диваном, неистребимо отдающим нашатырным запахом кошачьей мочи, оставаясь наедине с собой, он наконец-то понимает смысл и назначение жизни человеческой: заставить всех нас, засранцев, утереться после себя…

– Бог знал, что все мы засранцы, и Адам с Евой – первые из первых, только стыдно Ему было признаться, что напортачил! Вот и послал змия с яблоком, чтобы отыскался повод – навсегда выкинуть такое добро, как человек разумный, из рая.

Всякий раз, когда Серокуров принимался за философию, истово раскачиваясь в кресле-качалке, так что его драные шлепанцы то взлетали перед моим носом, то проваливались в преисподнюю, я снисходительно думал, что вот, мол, как сказываются на когда-то умном и рассудительном человеке неблагоприятные жизненные обстоятельства. В такие минуты мне, признаться, нравилась собственная снисходительность – со стороны. Она как бы подразумевала: ты, Серокуров, умный, да вот попался, а я нет, потому что тебя умней!

И вот теперь, когда бывший следователь молчит и думает о своем, я вдруг ловлю себя на мысли, что и мне уже есть о чем размышлять, что, вероятно, и у меня постепенно проявляется на лице печать глубоко озабоченного человека…

«А ведь на него, на Серокурова, тоже было заведено оперативно-розыскное дело, только не моими, не спецподразделением, а управлением уголовного розыска! Пасли его, выслеживали, как волки овцу, в сортир следом ходили», – приходит мне в голову внезапная мысль.

Мысль и радостная, и отвратная. Радостная потому, что чаша сия до теперешнего дня меня миновала. Отвратная – из-за подлого слова «тоже». Промелькнув в сознании, своей двусмысленностью оно занозит мне область, называемую подвздошной, – и я ощущаю эту занозу всем своим естеством. А еще невольно представляю себе микрофоны в укромных уголках квартиры и кабинета, под сиденьем автомобиля, принимаюсь высматривать «наружку» в зеркале заднего вида и даже подозрительно кошусь на Серокурова: а этот чего здесь?..

Собственно, так рано или поздно можно сойти с ума: клиническая мания преследования, фобии, беспричинная подозрительность, страх…

– Эй, что ты припустил по ямам? – слышу я голос Серокурова – гулкий и далекий, точно из морской раковины.

И в самом деле, на дороге выбоин, будто на коже после запущенной оспы, а я все ускоряюсь со своим «мерседесом»: нога запала на педаль газа и занемела, как заговоренная каким-нибудь Кашпировским. Трудно, усилием воли, я сбрасываю газ и начинаю врать, на ходу придумываю какую-нибудь хохму из прокурорской жизни специально для Серокурова, тем временем налаживая сердцебиение, впрягая неровный, аритмичный стук в ритм обыденного выходного дня.

– Так вот, этот самый Саранчук десяток раз поднимал перед обедом гирю, а гиря – я тебе скажу!.. С ним, с этим Саранчуком, многие боялись поздороваться за руку, прятали ладонь за спину: очень болезненное было рукопожатие! К слову, мы с ним работали тогда в районе: я прокурором, а он у меня помощником. И вот после поднятия гири он по пояс обмывался во дворе под краном – и к себе в кабинет… А я, бывало, как задержусь на работе, так и слышу: в начале второго часа, в самый обеденный перерыв, женские каблучки – стук-стук, замок изнутри – щелк-перещелк, и тут уж у него включается на полную радио – обеденный концерт по заявкам…

– А вот и приехали! – внезапно перебивает меня Серокуров, и шипит злобным змеиным шипом, и дергает за рукав, не давая договорить: – Гаишники! Честь по чести, с мигалками! Стой, не показывай удостоверение, дай раньше я с ними поговорю!

Я послушно подруливаю на обочину, куда указывает непреклонный полосатый жезл, опускаю боковое стекло и корчу любезную физиономию простофили. Увы мне, несчастному, увы! Под хруст придорожного гравия к машине приближаются неспешные, полные достоинства шаги, и вот уже оконный проем застит крупногабаритный корпус, облаченный в доспехи госавтоинспектора, с внушительной нагрудной бляхой на самом почетном месте. Усатое лицо пришлеца строго и печально от решимости надлежаще исполнить свой долг, взгляд из-под тяжелых век пытлив: а ну-ка посмотрим, что вы за птицы!

– Прапорщик Караваев! – гудит над ухом скорбный церковный бас инспектора. – Нарушаем? Попрошу документы…

Чтобы разом покончить с тягомотиной выяснения отношений типа «прав – не прав», я все же тянусь в нагрудный карман за удостоверением, но тут между рулем и мной протискивается физиономия Серокурова, как по мне – полная фальшивой многозначительности.

– Любезный, дорога полна ям! – вещает он каким-то нутряным, задавленным голосом – как будто хочет засмеяться, но по определенным причинам не может. – Я вот на днях говорил Петру Петровичу: товарищ Недашковский, а что это у вас делается на дорогах? Нет средств? А кого это, спрашивается, волнует, что нет средств? Так найдите и используйте! Обещал вскорости сыскать, подогнать, кто упирается, накрутить, кто не понимает, так что к концу месяца… Гм! Сказал: звоните, если что, предъявляйте мою личную визитку, где увидите безобразия. Вот, извольте…

У меня перед глазами выпархивает ламинированная визитная карточка, на ней – герб о двух мечах, приветливая надпись «Начальник областной Госавтоинспекции подполковник милиции Недашковский Петр Петрович», и ниже, петитом, мобильный и служебный телефоны. Серокуров вертит карточку перед обалдевшим прапорщиком, сурово, но благожелательно вздыхает:

– Такие, брат Караваев, дела!

У госавтоинспектора зримо провисают усы, черносливовые зрачки тускнеют – кажется, он сейчас закатит глаза и зевнет во весь рот: и что же, и нет мне до вас никакого дела!

– Так я ж про то и говорю, чтоб, значит, больше не нарушали…

Бляха вместе с милицейским остовом исчезают, как и не было их, в освободившееся окно немедля втягивает сквозняком колючую снежную пыль.

– Однако!..

Серокуров ржет как сивый мерин и хлопает себя по коленям:

– Действует!

Я же снова пускаюсь в путь и одновременно требую взглядом объяснений.

– Ничего особенного. Петр Петрович Недашковский – человек пришлый, на должность попал по протекции, долго не выслуживаясь. Гарантий долговременной службы тоже никаких: жив благодетель – и он, стало быть, жить будет. Впрочем, теперь так принято, сам знаешь. Вот он и торопится: для себя успеть и начальство отблагодарить. Пути самые разные, ничего нового: техосмотры, крутые номера, допуски и так далее. А наш заочный друг додумался еще и визитками торговать. Честь по чести: герб с мечами, такой-то и такой-то начальник… Двадцать долларов штука! Хорошее приобретение, если честно: показал гаишнику – и на свободу с чистой совестью.

– Ты что же, деньги платил?

– Скажешь тоже! Того еще не хватало, чтобы продажные менты на мне зарабатывали! Весь фокус в том, что ушлые люди проведали об этой коммерции, напечатали партию дубликатов и стали из-под полы продавать – у Недашковского за спиной! Мне тут на днях один клиент всучил такой дубликат – вместо гонорара. Я по простоте душевной думал – туфта, а оказывается… Эй, водила, поворот к дачам не прозевай!