Читать книгу: «Мазиловские были»

Шрифт:

Предисловие

Так уж повелось, что большинство литературных произведений предваряет небольшое предисловие – либо авторское, либо кого-нибудь из критиков или рецензентов. Не буду и я отходить от сложившихся традиций. Тем более, что книга, которую вы держите в руках, заявлена как цикл московских городских историй и москвоведческих заметок. Поэтому необходимое пояснение выбранного жанра, пожалуй, будет уместно.

Я – москвич во втором поколении. Конечно, фактом своего рождения в том или ином населенном пункте земного шара, как и национальностью родителей, кичиться не след. Ведь от тебя в данном случае ничего не зависело. И факт твоего рождения в какой-то конкретной локации или наличие той или иной крови в твоих жилах не делает тебя ни лучше, ни хуже других.

Но вот гордиться своей принадлежностью к тому или иному народу, языку, к той или иной культуре, равно как и к месту твоего появления на свет, не только можно, но и, на мой взгляд, должно. Ведь эта совокупность факторов, помимо социального происхождения, воспитания, образования, и формирует личность. И в данном случае окружающая индивидуума этнокультурная среда является едва ли ни главным.

Итак, место моего рождения – Москва, город, куда в поисках лучшей доли в далекие 1920-1930-е из деревень и вёсок приехали мои дедушки и бабушки. Кто-то – для поступления в столичные вузы, дорогу в которые простолюдинам открыла советская власть, а кто-то – спасаясь от голода и репрессий, так же результат действий советской власти…

Перебраться, надо сказать, они успели очень вовремя, ибо последующая вскоре сплошная коллективизация наглухо захлопнула дверь в города крестьянам, фактически прикрепив их к земле, словно крепостных – колхозникам паспорта были не положены. Да и оставшуюся в сельской местности родню ретивые строители светлого будущего живо записали во «враги народа» из-за наличия у них в хозяйстве коровы и лошади…

С детства в домах моих родных, помимо русской, я слышал разноязыкую речь – карельскую и вепсскую, польскую и украинскую. Столь разные корни и могли переплестись только в такой многонациональной стране, как наша, и в таком разно-племенном мегаполисе, как Москва, которая, словно бескрайнее море великой русской культуры, вбирает в себя реки и ручьи из больших и малых народов…

Я родился в Сокольниках, и после краткого пребывания в районе Аэропорта в середине шестидесятых переехал с папой и мамой в новый район – Мазилово, явив собой живой пример исхода москвичей из бараков, полуподвалов и коммуналок в типовые «быстростроевские» пятиэтажки. Их потом прозовут «хрущобами», что во-многом, справедливо, ибо, как шутили москвичи, «совмещенными в них были не только ванна с туалетом, но и пол с потолком». Но именно эти нехитрые строения решили тогда остро стоявший жилищный вопрос.

И именно пятиэтажное Фили-Мазилово, один из московских районов массовой застройки 1960-х, стало для меня той малой Родиной, о которой вспоминаешь в минуты испытаний, которая снится вдалеке от родной земли. Большую часть жизни я прожил тут, на Кастанаевской улице – нашем мазиловском «Бродвее». Затем переехал неподалеку, но связи с родными местами не терял.

Именно Мазилово стало для меня сакральным местом. Местом, где я рос и взрослел, где учился в школе, где жили мои друзья-товарищи юности, где встретил первую любовь, где пережил первую потерю. Местом, где познавал окружавший меня мир, и откуда, в конце концов, «вышел в люди». Так или иначе, именно мазиловские «завязки» и «обстоятельства» предопределили мою жизненную дорогу – судьбу офицера, защитника Отечества, и стезю литератора.

Как гласит пословица, всяк кулик свое болото хвалит, поэтому, конечно, не случайно, что сюжеты историй и рассказов этой книги берут корни в Мазилове. Или случились там, или «родом» оттуда, как и их герои. Кто-то из них – реальные люди, жившие в этом московском районе во второй половине прошлого века, кто-то – вымышленные персонажи. Или, вернее, обобщенные – имеющие своих прототипов. Тем не менее, в художественных произведениях сборника любые совпадения с действительностью носят абсолютно случайный характер. Ну а москвоведческие заметки соответствуют своему жанру. В них автор выступает в роли краеведа и описывает Мазилово таким, каким застал его в детстве и юности, полвека назад…

Как говаривали классики, вперед, за мной мой читатель!

Часть I
Мазиловские были

Светка
(маленькая повесть о любви)

1

Светку я знал с детства. Жила она в кооперативных девятиэтажках наискосок от наших хрущевок. Но училась не в нашей или соседних, общеобразовательных, а в английской спецшколе, через два квартала. Ее на рубеже веков снесут и выстроят новую, обыкновенную. А прежнюю в народе называли «еврейской». Хотя это и было несправедливо, ибо учились в ней не только и не столько евреи, сколько отпрыски разноплеменной партсовноменклатуры, МИДаков среднего звена, дети и внуки артистической и художественной богемы, внешторговцев и «внутренних» торгашей, кавказцев и прочих товарищей, у кого в эпоху «развитого социализма» водились связи и деньги.

Просто так, «с улицы», в то учебное заведение не брали. Чтобы попасть в спецшкольники, у родителей счастливчиков должен был быть блат, по крайней мере, на уровне городского звена. Немногочисленные представители класса-гегемона, в основном, из рабочей интеллигенции, которыми для поддержания видимости пролетарского характера государства РО-НОшное начальство вынуждено было разбавлять вышеперечисленные прослойки, лишь подчеркивали общее правило.

Спецшкольников, большинство из которых, жили, естественно, не в наших палестинах, мазиловская ребятня недолюбливала. Равно как и пацаны из бывшего Поселка Кастанаева (в описываемое время еще стояли его последние бараки – прямо скажем, не элитное жилье), на краю которого, собственно, и открыли спецшколу. Интересно, какие веселые люди приняли именно такое градостроительное решение? Может быть, с дальним прицелом – чтобы будущие элитарии не отрывались далеко от народа?

Нельзя сказать, что «англичане» уже в детском возрасте были какими-то особыми снобами или выпендрежниками. В таковых, разговаривающих с нами через губу, многие из них превращались лишь ко времени плавного перекочевывания из старших классов в МГИМО – «главный идеологический вуз страны», где, по меткому выражению одного острослова, учили не столько иностранным языкам и дипломатии, сколько образу жизни.

Но было и в юных «элитариях» нечто отталкивающее, чужеродное для простолюдина. Как в квартале многоэтажек из желтого кирпича, построенных для цековских и совминовских семей на «Кунцевской». Эти кирпичные башни самым петушиным образом выделялись на фоне наших типовых «хрущоб» да последних деревянных избушек Мазилова. (Тот микрорайон иначе как «Царское Село» в народе и не называли).

Вот и в спецшкольниках спинным мозгом, а вернее, ранним классовым чутьем мы безошибочно распознавали чужаков, «инопланетян». Чистенькие, опрятные, холеные, хорошо одетые, они невольно вызывали неприязнь и отторжение. Поэтому бросить снежком в спецшкольника, выбить портфель из его рук, дернуть за косичку спецшкольницу, затянуть ей ранец на спине – было делом обыденным, и считалось незазорным.

А одно время, сбившись в стайки, по примеру «классической» мазиловской шпаны, некогда сходившейся вместе с филевскими парнями на Шелепихинский мост драться с пресненскими, мы совершали на «англичан» настоящие набеги. Достаточно было крикнуть кому-нибудь из школьных авторитетов: «Айда англичан бить!», и ватага задир-подростков в серенькой форме сбегала с продленки и мчалась вниз по Кастанаевке, бывшей Главной, где раньше простиралось Мазиловское поле, чтобы затеять потасовку с «классовым противником». В один из таких «набегов» и состоялось мое знакомство с героиней повествования…

2

…Я уже был готов схлестнуться с кем-то из «англичан» в синем берете и замшевой куртке, как боковым зрением заметил, что Дрына, один из моих приятелей из параллельного класса, намерился оттаскать за косы белокурую «английскую» девчонку. Узнав вдруг в ней соседку, в один миг, я оказался между противоборствующими сторонами, и заслонил «чудо в косичках».

– Погоди, Дрына, не видишь, что ли? Это же своя пацанка, мазиловская! – я повернулся к ней и уточнил. – Ты, ведь, из девятиэтажек?

Девочка, натурально успевшая напугаться, всхлипнув, кивнула.

– Так ты у «англичан», получается, учишься?

Она опять кивнула.

– Не бойся, тебя никто не тронет! Ты же сама наша. Как тебя зовут?

– Вот еще, – фыркнула она, – никто и не думал бояться! И уже более дружелюбно, обрадовавшись неожиданной поддержке, девочка элегантно протянула мне руку, – Света!

Я, пожав ей руку, тоже назвал свое имя и спросил:

– А чего ты в спецшколе-то?

– Мама говорит, что без языка нынче никуда, – с какой-то совсем недетской интонацией, вздохнув, произнесла девочка.

…В тот осенний день, дабы никто из мазиловских балбесов по инерции «набега» не пристал к моей новой знакомой, я «по-рыцарски» проводил ее до дому. Оказалось, мы с ней ровесники. Ее семья как раз и относилась к той самой рабочей интеллигенции, про которую я упомянул: Светин отец трудился инженером на ЗиХе – заводе имени Хруничева, матушка – где-то начальствовала по профсоюзной линии. Ее блата, видимо, хватило для впихивания дочки в будущую советскую элиту, путь в которую в те времена и начинался со спецшкольной скамьи.

Я еще несколько раз подгадывал возвращение девочки из школы домой и, не встречая с ее стороны возражений, гордо нес ей ранец, словно пес палку хозяина или оруженосец щит сюзерена. Потом, помню, виделись с ней на катке, в который с наступлением холодов превращался Мазиловский пруд. Мельком встречались на горке, там же, на «Пионерской» (где сейчас «Ашан») или на крутых откосах Белорусской железной дороги у «Железнодорожного» магазина, где мазиловская детвора лихо съезжала вниз по снегу на санках или по льду на картонках…

Кстати, наши «набеги» на «англичан» с того года как-то сами собой прекратились. То ли в начале семидесятых окончательно сошла на нет субкультура послевоенной молодежной шпаны. То ли мы стали взрослее и банально поумнели. А может быть, потому что нашли достойную сублимацию молодецким потасовкам и более подходящий выход юной энергии в спорте.

Как бы то ни было, мы стали играть школа на школу зимой в хоккей, а осенью и весной – в футбол. В официальных соревнованиях на первенство района принципиальное соперничество между детьми пролетариев и элитариев продолжалось и в других видах спорта: в лыжных гонках и в гандболе, в волейболе и в баскетболе, в подзабытом ныне пионерболе и в, может быть, для кого-то экзотическом, только не для Филей и окрестностей, регби.

Среди зрителей, наблюдавших за нашими поединками, мелькала и Светка. Видно было, что она одинаково переживала и за своих однокашников, и за своих земляков-мазиловцев…

3

…Года через два-три после нашего знакомства со Светой, когда я перешел в седьмой класс, мы с мамой (папа, как всегда, был занят в своей лаборатории) летом решили махнуть «дикарями» на Югб.

После черноморского побережья Кавказа, куда мы ездили раньше, и где мне активно не нравилось из-за галечных пляжей, крутых скалистых спусков к морю да частых штормов, песочек и теплое мелководье крымской Евпатории показались райским уголком. На первой линии мы сняли какую-то сараюшку у тучной украиноязычной тетки. Договорились с ней и по завтраку. Ужинать же решили фруктами и овощами с базара, а обедать хозяйка порекомендовала в летней столовой минутах в десяти-пятнадцати ходьбы, где, по ее словам, кормили «дюже смачно и недорого».

Каково было мое удивление, когда в первое же посещение этого стекло-металлического чуда курортного общепита в поисках свободного подноса я нос к носу столкнулся со… Светкой! Оказалось, за день до нас она с «предками» тоже прикатила в Евпаторию на август, и тоже «диким» образом. Они даже сняли комнату в доме рядом с «нашим». (Город был популярным местом отдыха среди ЗиХовцев, завод имел тут свой санаторий, в котором свободные места, увы, были не всегда).

Света познакомила меня с родителями, а я всех их с моей мамой. И мы и стали «дикарствовать» вместе. Что ж тут удивительного? Две семьи москвичей, к тому же из одного района, которые волею судьбы оказались в одно и то же время, в одном и том же месте, быстро нашли общий язык и общих знакомых. Дядя Сережа, Светин папа, оказалось даже знал одну из моих тетушек, работавшую тогда в хруничевском КБ…

С утра мы купались и валялись на пляже, потом вместе обедали, после еды отдыхали по «домам», а ближе к вечеру снова встречались и шли на променад, на морскую набережную. Взрослые вели свои взрослые разговоры, а дети – свои, детские. Впрочем, иногда они пересекались. Помню, как удивился дядя Сережа, и как уважительно смотрела на меня Света, когда я с полным знанием темы «вставил свои пять копеек» в обсуждение взрослыми проблемы совместимости стыковочных узлов «Союза» и «Аполлона» (тогда вовсю уже говорили о скором советско-американском полете в рамках других проектов «разрядки напряженности»).

Кстати, именно в ту поездку как-то неожиданно и буднично решился вопрос с моим переводческим будущим. В одну из прогулок по набережной мы набрели на филателистическую тусовку, и я, собирая «космос», «раскрутил» маму купить мне для коллекции красочный и дорогущий блок одного из эмиратов – Рас-аль-Хаймы.

На арабских марках были изображены наши погибшие космонавты Добровольский, Волков и Пацаев и несколько фото из их экспедиции на «Салюте». В этой связи мы обсудили с дядей Сережей еще не утихшую трагедию. (Она была особо острой для жителей Филей и Мазилова, ведь каждый второй тут работал на «Хруничева» – бывшем авиазаводе имени Горбунова, где тогда и делали наши космические корабли и орбитальные станции, в том числе и злосчастный спускаемый аппарат «Союза-11»).

– Эх, вот бы прочитать, что тут написано! – вздохнул я, разглядывая узоры арабской вязи на эмиратском блоке.

– Давай попробуем! – почесал затылок Светин папа, который в общих чертах перевел текст.

– Я тоже так хочу! – восторженно воскликнул я. – А откуда вы знаете арабский, дядя Сережа?

– Да я до «Хруничева» пару лет работал инженером в Египте. Но «знаю» – это громко сказано. Так, чуть-чуть умею читать. Кстати, тут на блоке еще и по-английски написано. Английский – международный язык, и прежде чем учить какой-нибудь восточный, не худо бы отштудировать для начала его. У тебя как с английским-то?

Я неопределенно пожал плечами.

– Ясно. Валентина! – позвал он мою маму. – Запишите телефон. Очень толковая учительница, зовут Мария Васильевна. Она раньше работала в Светиной школе, а в прошлом году на пенсию вышла и сейчас учеников ищет. Мария Васильевна Мишу с языком подтянет, да и Света поможет!

Вот так, просто и незатейливо, в тот вечер мне «сосватали» репетиторшу, что в конечном итоге и определило потом мой выбор вуза и послевузовскую судьбу…

…А та поездка в Крым закончилась самым замечательным образом. Вместе с какой-то «левой» туристической группой на микроавтобусе мы за два дня проехались по всему Южному берегу, посетив и Севастополь с Бахчисараем, и Ялту с Гурзуфом, и Алупку с Алуштой. Впечатлений было через край! Столько всяких достопримечательностей на сравнительно небольшой территории! И Сапун-гора, и диорама севастопольской обороны, и ханский фонтан слез, воспетый великим Пушкиным, и Ласточкино гнездо, и Никитский ботанический сад, и домик Чехова, и главный пионерский лагерь Советского Союза «Артек»…

Когда ночью автобус, сделав круг, через Симферополь возвращался в Евпаторию, сидевшая рядом Светка доверчиво положила голову мне на плечо и мирно заснула. Никогда не забуду впервые охватившее меня тогда новое, доселе неведомое, чувство. Его трудно описать словами. Наверное, впервые я испытал нежность и теплоту к кому-то, кроме родственников…

4

По возвращении в Москву я, действительно, с легкой руки Светиного папы начал занятия по английскому языку. И, надо сказать, весьма быстро в нем преуспел. Может быть, от того, что не боялся иностранного? Ведь с детства слышал вокруг себя не только русскую речь: среди одной родни говорили по-украински и по-польски, среди другой – по-карельски и по-вепсски. Да еще две тетушки после войны жили в Прибалтике, и мы их частенько навещали. Соответственно, во всякий приезд тоже погружался в иноязычную среду. В общем, как шутил один мой товарищ-полиглот, трудно учатся только первые три языка…

Но, скорее всего, мои успехи в английском были от того, что Мария Васильевна совершенно по-иному, чем в нашей обыкновенной, «пролетарской», школе строила занятия. Там у нас «англичанки» менялись с калейдоскопической быстротой, и никакой системы в обучении не было, а ее уроки мне откровенно нравились. Тексты, пересказ, аудирование, топики на различные темы, заучивания наизусть, ситуационные диалоги.

Кроме всего прочего, Мария Васильевна рассказывала по-английски про всякие разные заграничные места, где она в качестве жены дипломата жила после войны. Было очень интересно и познавательно слушать! Но особо забавно было осваивать английский по старым, еще «сталинским», учебникам, которые, по словам пожилой учительницы, и были «самыми лучшими в плане грамматики». Что ж, весьма возможно. Ибо ее я, если так можно сказать, выучил как раз по этим книгам.

Во всяком случае, эти знания здорово пригодились при поступлении в ин’яз, ведь на вступительных экзаменах чаще всего абитуриенты как раз и резались именно на грамматике. Да и потом, уже обучаясь в институте, предметы «грамматика» и «сопоставительная грамматика», которые по причине сложности и непонятности очень не любили студенты-филологи, я с трудом, но вытягивал.

Со Светой я, действительно, тоже несколько раз позанимался английским. Но то ли ей и мне было лень, то ли мы как-то постеснялись продолжить эти экзерсисы, только после двух-трех уроков всё плавно и закончилось. Света, удовлетворенно покивав, вынесла вердикт: «Потянешь English! Молодец, ты быстро врубаешься».

В том же учебном году мы сходили вместе в кино – в наши районные кинотеатры «Украина» и «Брест», на премьеры каких-то советских фильмов, и в «центровой» «Октябрь» на голливудский вестерн «Золото Маккенны», который в советском прокате просмотров набрал даже больше, чем за год до этого совершенно культовый молодежный кинохит «Генералы песчаных карьеров». А зимой, когда Света заболела, я зашел ее навестить, захватив, по настоянию моей мамы, в качестве гостинцев «витамины» – марокканские апельсины и банку брусничного варенья – из посылки от петрозаводской родни. Помню, девочка очень обрадовалась моему приходу, а особо – гостинцам, вернее даже не им, а проявленной заботе.

Я долго сидел у ее кровати, а Светка, «замурлыкав», обняла мою руку и заснула на ней, совсем как в крымской поездке. Осторожно высвободившись, повинуясь какому-то исходившему изнутри меня инстинкту я, прежде чем уйти, нежно поцеловал Светку в щеку и погладил ее по голове… Считайте, этот был мой первый «сексуальный» опыт.

Однако как-то постепенно наше общение сошло на нет. То ли мы были еще слишком юны, чтобы всерьез начинать какой-то ранний роман в стиле Ромео и Джульетты, то ли были очень заняты в своих школах и послешкольных делах. Кто знает? Я ведь, как уже сказал, занимался английским по программе спецшколы, а еще стал ездить в дом пионеров на драмкружок и в школу юнкоров, да и занятия в секциях лыж и ручного мяча продолжал. А в девятом, вместо них, стал ходить на модное тогда каратэ в полулегальной секции в спортзале Дорхимзавода. Света же после школы занималась музыкой, осваивая у частницы-пианистки фортепьяно, и дважды в неделю ходила в ЖЭК – на самый «девчачий» кружок кройки и шитья.

Мы, правда, изредка позванивали друг другу по домашнему телефону, но разговоры были краткими – как, мол, дела, что нового в школе, да и, собственно, всё. Потом и звонки тоже как-то сами собой прекратились… В старших классах, когда случайно виделись на улице, мы, конечно, радовались встречи и останавливались перемолвиться накоротке, обменяться нехитрыми новостями, могли и обсудить новые фильмы или выпуски телевизионного «Кабачка 13 стульев», но дальше этого «отношения» не шли.

Когда же у мазиловских пацанов и девчат вовсю «заиграл гормон», и мы в теплое время года стали ночь напролет пропадать в мальчишеско-девичьих компаниях в Овраге, на Пруду или на Москва-реке в Филевском парке, сидя у костра, играя на гитарах или распивая «бутылочку сухонького» «на бревне», Светы среди нас ни разу не наблюдалось. Как, впрочем, и других девчонок из «английской» спецшколы. Да и парни-спецшкольники, даже из числа соседей, тоже нечасто удостаивали наши компании посещением. А и вправду, чего элитариям с пролетариями вошкаться? Не царское это дело!

Так что школьные романы я закрутил вовсе не со Светой. Моими первыми девушками стали соседка по «хрущобам» Лена, затем ее тезка-одноклассница, потом «незнакомка из окна» – Наташа, жившая в доме напротив бабушки и дедушки, а после мазиловских барышень – стройная зеленоглазая чаровница Катя, с подготовительных ин’язовских курсов на «Спортивной», приоткрывшая тайные стороны «взрослой» жизни. Катя долгое время жила в Кабуле, где по какой-то линии работали ее родители, и я завороженно слушал ее рассказы об Афганистане периода Закир-шаха и Дауда, испытывая при этом полный восторг от колорита восточной жизни и в то же время какую-то неясную, щемящую сердце тоску…

5

…Перед поступлением в институт у меня были некоторые колебания между двумя вузами – ин’язом и МГУ в виде его истфака и журфака. История была моим любимым предметом в школе, я регулярно завоевывал первые места на районных и городских исторических олимпиадах, и наш учитель-историк Михаил Григорьевич Гринвальд, между прочим, прошедший войну юнгой Северного Флота, просто видел меня будущим доктором наук и академиком. Я же видел себя, скорее, журналистом-международником, ведущим «Международной панорамы» – была в наше время такая популярная телепередача. (Кто постарше, наверняка, помнит «перлы» ее спецкорров типа: «Нелегкая судьба корреспондента занесла меня в Нью-Йорк, где Гудзон несет свои мутные воды», «На берегах Потомака раздался ястребиный клекот. Его издал министр обороны США Каспар Уайнбергер», «На Елисейских полях вновь расцвели фиалки, но что-то не радостны лица трудовых парижан», «В Бонне опять запахло реваншизмом. В столицу ФРГ на свой очередной шабаш съехались судетские немцы»).

Но жажда странствий всё же пересилила жажду пера. И в самый последний момент я передумал подавать документы в МГУ. Отнес их в Московский государственный институт иностранных языков имени Мориса Тореза, тем более что весь десятый класс посещал институтские языковые курсы. Кто-то из родни и знакомых советовал, правда, попробовать МГИМО. Но я, хоть и был молод, всё же адекватно оценивал и тогдашнюю систему блата (никого в высших эшелонах власти, могущих составить протекцию, у нас не было), и мешанину в «нац» и «соц» происхождении, поэтому рисковать не стал.

В «Мориску» же (так тогда называли «второй идеологический вуз страны») поступил с первого захода. По английскому и сочинению получил «четверки», а русский-литературу и историю сдал на «отлично». Помню, во время заключительного экзамена, по истории, в аудитории вдруг возник сам Юрий Иванович Горшенин – декан переводческого факультета, а «по совместительству» полковник КГБ, и что-то пошептал экзаменаторам… Как потом выяснилось, мой немногословный батя решил подстраховать сына звонком и через свои связи как-то вышел на Горшенина. Впрочем, учитывая мои безупречные знания школьной программы это было лишне. К тому же набранных балов, включая средний бал аттестата в «4,5», для поступления и так хватило с запасом.

А вот отличница Светка, как это ни странно, очков не добрала, неожиданно схватив «тройбаны» за сочинение и English, хотя объективно знала английский гораздо лучше меня. Не найдя своей фамилии в списке поступивших, она не могла сдержать слез обиды. Я тоже в тот момент крутился возле этих «дацзыбао», вывешенных у входа в корпус «Б» – новое здание института, и Светка, подбежав ко мне, не стесняясь народа, навзрыд разрыдалась у меня на груди…

Вбив себе в голову, что это было ошибкой поступать на «мальчишеский» переводческий факультет, на следующий год она решила сдавать на педфак. А пока пошла работать пионервожатой, чтобы знание языка подкрепить наличием трудового стажа. (В те годы это давало преимущество при прочих равных условиях с конкурентами-абитуриентами).

Рассказчик же в первый год обучения в «кулледже» (все студенты наш вуз называли почему-то именно так, на английский манер, с ударением на первой слоге) трудностей не испытывал – хитрые языковые предметы, малоинтересное копание в «дерьме языка», и «спецура» еще не начались. Упор первокурсникам в ту пору делали на общеобразовательных предметах, в которых я чувствовал себя, как рыба в воде, поэтому с удовольствием предался «околостуденческой» жизни…

Прогуливал лекции по какой-нибудь «истории партии» или «марксистско-ленинской философии», предпочитая им кино и музеи, ходил на экскурсии, бродил по переулкам Центра, пил пиво в «корпусе «Г», как у нас называли пивную неподалеку от института. (Неофициальное название питейного заведения расшифровывалось просто: в институте было три корпуса – старый «А», расположенный в бывшем доме московского генерал-губернатора, новый «Б», построенный в семидесятых, и через переулок – «В», дореволюционной постройки, где до Октября, по преданию, располагались «номера». Соответственно, пивной зал, нарекли корпусом «Г»).

И не без смысла! Ведь студенты среди его посетителей составляли едва ли ни большинство. Помимо ин’язовцев, тут частыми гостями были универские гуманитарии – журфаковцы и ИСААшники, приезжавшие сюда с Манежа, и мгимошники, чье главное здание в те годы также располагалось неподалеку. Хотя будущих дипломатов наблюдалось на порядок меньше.

О, неповторимые московские пивные семидесятых, начала восьмидесятых годов! Я имею в виду не респектабельные «Жигули», «Саяны», «Золотой фазан» или какой-нибудь «Коралл» с «Сайгоном», «Яму» с «Ракушкой» или «Клешню» с «Шайбой», а обыкновенные простонародные «стояки», где пиво продавали из «автопоилки» за двугривенный или (чего лучше и колоритнее!) где хмельной напиток прямо из бочкового крана наливала какая-нибудь полногрудая Маша или золотозубая тетя Клава. Это были не только места для утоления питейной жажды мужиков самых разных возрастов и страт советского общества, но и для утоления жажды общения.

По сути, это были самые настоящие мужские клубы. Нет, не в опоганенном «общечеловеками» педерастическом смысле слова «клуб», а в том смысле, который в него вкладывали в позапрошлом веке. Да, да! Это были советские «Английские клубы» и «Салоны мадам Шерер», если хотите. Где отцы и сыны семейств могли отдохнуть от повседневных дел и забот, расслабиться с душевными, понимающими и «без заморочек» подругами, насладиться зачастую весьма изысканным обществом, умной философской беседой, обсудить актуальные новости от политики до футбола-хоккея, поиграть в картишки, шашки-шахматы или домино прямо за столиками и стойками или в какие-нибудь самими придуманные забавные игры.

В корпусе «Г», к примеру, любимой игрой мужиков была «кружка». Смысл ее был довольно прост: в пустую пивную посуду водящий клал рубль, то бишь «заряжал кружку» и объявлял время, за которое желающие могли его выиграть. Допустим, пять минут. Выиграть можно было, кидая в кружку пятаки с оговоренного расстояния, к примеру, с десяти плит, которыми был вымощен пол пивной. Кидали по очереди. Попал в кружку – молодец, забирай рубль, и всё, что накидали промахнувшиеся. В противном случае побеждал водящий, который забирал свой рваный обратно вместе с пятачочным «наваром», который тут же и реализовывался по понятному назначению. Мн-да…

Кто не сиживал, виноват, кто не «выстаивал» в подобных местах, не отмечал в них сдачу экзаменов, первую стипендию или получку, выигрыши нашей сборной, дни рождения или даже свадьбы, кто зимой не пробивал пальцем лед в замерзшем на открытом воздухе пиве, тот не может утверждать, что знает доперестроечную Москву! Суть и атмосферу столичных пивняков того времени великолепно передал замечательный поэт Борис Камянов:

Демократичны русские пивные.
Бухие старикашки-домовые
Соседствуют с майором КГБ.
Художник, заскочивший на минутку,
Квартальную притиснул проститутку
С креветочным ошметком на губе.
У каждого есть склонность к разговору —
Поэт читает эпиграмму вору,
А участковый с диссидентом пьет.
Свершается загадочное действо:
Интеллигент нисходит до плебейства,
И мысли изрекает идиот…

Вот в таком-то питейном заведении я и бился с зеленым змием вместе с самыми отчаянными ин'язовскими и университетскими «бойцами». А кроме того, фанатствовал на стадионах, ходил с друзьями в походы выходного дня по Подмосковью, крутил мимолетные романы с барышнями-сокурсницами и вечерницами, зависал у иногородних друзей и подруг в ин’язовских общагах – на Петроверигском и в Сокольниках…

Дабы у читателя не сложилось превратного мнения, что на первых курсах автор этих строк только и делал, что гулял да бездумно веселился, специально скажу: в свободное от гулянок время я умудрялся делать еще уйму всяких дел! Дежурнил в комсомольском оперотряде, помогал маме по хозяйству, бегал по магазинам. Когда была возможность, возил младшего брата на хоккейные тренировки. Иной раз и сам ходил по старой памяти на занятия по каратэ до его запрета (было в советской истории и такое).

А в дополнение ко всему перелопачивал колоссальный объем печатной информации: читал русских и зарубежных (в переводе) классиков, Гаррисона, Робинса, Ирвина Шоу и Стивена Кинга по-английски, Монпасана и Анатоля Франса по-французски, морщился от обязательных к прочтению коммунистических газет: британской “Morning Star” и американской “Daily World”, французской “L’ Humanitй”, доставал буржуазные “Newsweek” и “Time”, проглатывал выписываемые в семье «толстые» журналы – «Новый мир», «Иностранную литературу», любимый «Север», еженедельники «За рубежом» и «Неделю» и ежедневные «Правду», «Труд», «Советский спорт» и «Комсомолец», а также специально заказываемую отцом из Киева очень интересную в ту пору «Спортивную газету» на украинском.