Читать книгу: «Музыка», страница 3
глава 3 болотные огни
Потянулись безконечно длинные дни и ночи. Елена Николаевна была внешне спокойна и молчалива. Взялась вышивать подушки. Велела читать ей вслух роман. Ездила, по обыкновению, в церковь. Но молитва не получалась, песнопение плыло куда-то над ней, не сумев проникнуть ни в душу её, ни в сознание. Даже после смерти мужа не было того с ней. Всегда служба приносила ей радость, светлое какое-то облегчение, домой шла, как будто приподнятая над землёй. Особенно любила она тихую благостную вечерню. И вот главная её отрада не имеет больше того спасительного действия, как прежде. Елена Николаевна понимала, отчего это. Ведь когда умер муж, счастье погасло, но честь её оставалась при ней. Теперь было другое дело. Ей казалось, что всякий, стоящий в храме, думает только о ней и Неволине и потихоньку показывает на неё пальцем.
Дети переболели простудой, то один, то другой. Забота о них более всего отвлекала её от своих мыслей.
Нет, мысли никуда не исчезали совсем. Они текли сами по себе, помимо всяких других, проложив внутри Елены Николаевны своё собственное русло. Эта постоянная, никак не желающая заканчиваться, параллельная ежедневному потоку, жизнь её души утомляла и причиняла боль. Будто неизлечимая болезнь, которая изматывает человека, высасывает из него силы и волю к жизни, не убивает, но и не даёт полноценно дышать. Она, как вьюнок-паразит, оплетает жизнь человека, ствол его жизнестойкости. И избавиться от него можно, лишь только повалив само дерево.
Чем больше Елена Николаевна старалась забыть горький инцидент своей жизни, тем всё более навязчиво вторгался он к ней. «Какая гнусность! Какая, в сущности, банальность! – думала она. – Какая классическая пошлая мелодрама! Он – негодяй и обманщик, и она – обманутая и опозоренная. Боже мой, как низко, как глупо!» И то и дело волны жгучего стыда пробегали по её лицу всякий раз, как она вновь и вновь переживала эту драму. «Господи, ведь я уже думала, что счастье моё пришло! Так меня заморочил, так обнадёжил, так обволок своим притворным участием. Неужели он желал лишь сделаться тем самым, коим его нарекло знакомое общество? Кто знает, может быть, он уже и говорил с кем-нибудь, что достиг своей цели?»
Эти отвратительные картины приводили её в ужас. Но, представив их так живо, как будто это было сей же час, она чувствовала, как не вяжется всё это с образом, с характером Неволина. Она знает его столько лет, а он, казалось, знает её вдвое дольше. И эта успокоительная мысль бывала тут же отвергнута, и место её тут же занимали прежние чудовища – подозрение, отвращение и стыд. «Ведь он этим-то и воспользовался, что я безгранично ему доверяю». Если бы предпочёл он ей какую-нибудь достойную женщину, может быть, она смогла бы понять это…
Но нет, нельзя уже было никого предпочесть и ничего понять. Им оставался лишь один шаг до полного единения. Почему же он не сделал его? Всё сводилось к одному единственному выводу, что никаких серьёзных намерений никогда и не было у её друга. Ему надоело ждать её окончательной благосклонности, и он легко нашёл утешение у другой. Так просто, так элементарно. И от этой отвратительной житейской простоты, в свете которой представлялась ей эта история, Елене Николаевне становилось так дурно, что было трудно дышать. Она устремлялась на поиски какого-нибудь дела, разговора с кем-нибудь о чём угодно.
Её подруга присылала ей приглашения быть у неё, но Елена Николаевна отговаривалась то нездоровьем детей, то какими-то делами. О чём стала бы она говорить с этой окружённой счастливым семейством, довольной жизнью женщиной? Жаловаться уж точно бы не стала. А изображать безпечность не умела.
В конце зимы умер её дорогой дядюшка, единственное родное звено, связующее её с прошлым. Замечательный, светлый, жизнерадостный старик. С его уходом потерялась ещё какая-то доля тепла, а каждая его капля так нужна была ей теперь!
Снова пришла весна, тёплая и тихая. Жизнь возрождалась во всём своём великолепии. Никакие прошедшие холода, никакие потрясения и катаклизмы не могли остановить жизнеутверждающего шествия.
Елена Николаевна сидела возле окна и думала о том, что она, должно быть, так нелепо выглядит на фоне радостного весеннего пробуждения; что она не удалась природе, потому что не умеет радоваться просто так. Ей так нужно было это чудесное природное свойство к возрождению! Но ведь природу согревает солнце, потому она так ликует. А когда солнце остывает, она замерзает тоже. Нет, не отличается она от природы. Её солнце не согревает её, и вот ей холодно и мрачно.
Митя ни разу не задал ни одного вопроса о Неволине. Он всё это время наблюдал за матерью, и где-то в глубине своего детского сердца понял что-то такое, что научило его необходимому молчанию. Он часто приникал к матери, крепко обнимал её и так подолгу сидел с ней, укачивая её, как маленькую. Митя так рано познал науку заботы о своих близких, так охотно и умело заботился о них. Елена Николаевна думала, что в будущем из Мити получится замечате-льный муж, какого желала бы всякая женщина.
Размышления её прервал приход няни. Из окна Елена Николаевна видела, как та опять обменивается какими-то бумагами с почтовым курьером. Глаша как-то заметила об этом: «Можно подумать, что нянька наша вовсе и не нянька, а тайный служащий какого-нибудь департамента!» И правда, что-то такое было на уме у этой странной особы.
Теперь она устремилась прямо к Елене Николаевне и сообщила сладеньким голоском, что барыне пришло письмо из Санкт-Петербурга. Елена Николаевна взяла конверт, поблагодарила няню, отметив про себя, что та могла бы передать письмо через Глашу, но принесла его зачем-то сама. Определённо, странная женщина. Вот и не собирается уходить из комнаты, хотя в её услугах в данный момент не нуждаются. Елена Николаевна повторила слова благодарности, пристально поглядев на няню. Наконец, та удалилась, по обыкновению, недовольно поджав губы.
Прочитав письмо дважды, Елена Николаевна позвала Глашу.
– Представь, Глаша, граф С. – помнишь этого папиного родственника? – так вот, ни с того ни с сего, вспомнил о моём существовании. Даже приглашает погостить у них после Пасхи. Приписал при этом, что могу взять с собой детей и няню. Он-де рад будет поглядеть на внуков своего славного товарища. Что бы это значило? Для чего вдруг он ко мне написал? Как ты думаешь, не узнал ли он каких-нибудь подробностей об отце? Может быть, нельзя об этом написать, и хочет он лично мне рассказать?
– Чудно́, барыня, – Глаша на минуту задумалась. – Разве узнаешь сразу, что придёт в голову господам? Может, наскучили графам прежние знакомые, так решили завести у себя кого-нибудь свеженького? Вы, Елена Николаевна, всякому обществу украшение составите. Вами не стыдно и погордиться.
– Да полно, Глаша, всегда ты меня захваливаешь, словно я дочка тебе.
– Не дочка, в матери-то я Вам не гожусь, не так ещё стара. А вот сестру бы Вам старшую заменить могла. Кабы рожей познатнее вышла.
– Умеешь ты рассмешить меня, Глаша! Ну, так что, сестра старшая, что присоветуешь?
– Надо Вам куда-нибудь из дома-то прокатиться, развеяться. Петербурх не такой город, чтобы заскучать. Глядишь – и развеется морок-то. И господа, поди, там есть добрые, может, найдётся и барин для нас… Коли уж Вы в Москве никому не рады…
Глаша испугалась сама своих слов, так вздрогнула барыня.
– Никого нам не нужно. Разве дурно вам живётся без барина? Живёте вольно, покойно. Хлеб-соль есть. Что ещё нужно?
Елена Николаевна сложила письмо и убрала его в ящик бюро.
– Я всё же поеду, – сказала она. – Чувствую, что не зря это, что-то скажет мне граф С.
* * *
Елена Николаевна улыбалась музыке и всей обстановке, в которой она теперь находилась. Так долго она была лишена всего этого – красивых залов с сотнею свеч, нарядных дам и кавалеров, лёгких непринуждённых бесед, музы-ки, беззаботного кружения, всего этого светского шарма. Ей было сейчас так легко и весело, что она даже потихоньку дирижировала пальцами ног в носке туфли и посмеивалась про себя этой шалости. Через какое-то время ей стало казаться, что её радостное возбуждение и внутренний смех переходит в какую-то нервную дрожь, лихорадочную и нехорошую. Она пробовала прикрыть глаза, но от этого голова кружилась ещё больше.
«Боже мой!» – думала Елена Николаевна, – «Это несносно! Я больна, по-видимому. Отчего же всё время делается дурно? И эта музыка, она опять здесь…»
Варенька доиграла, наконец, «К Элизе», музыкальная часть приёма окончилась. Гости начали свободно расходиться по залам. Взяв рассеянно какое-то пирожное с подноса, Елена Николаевна вышла в соседнюю комнату и устроилась там подле приоткрытого окна. Воздух, проскальзывающий в помещение, был не так свеж, как в подмосковном имении, но теперь ей и это было во благо.
Покойный отец не любил Петербурга, называл его злою колдуньей, прекрасной и холодной. Что-то было в этом городе такое, чего нельзя объяснить словами, а только ощутить чутким сердцем. Для чего пришла в мир его мисти-ческая красота? Для чего чарует она взор, пленяет душу, а потом обволакивает её неведомой, тяжёлой мукой, непонятной и неизлечимой?
«Какая я, никуда не гожусь! Всё на меня действует, и город, и музыка. И этот господин, с которым, кажется, дружен граф С., так до неприличия пристально смотревший на меня во время музыки… Или здесь теперь так принято, а я просто неотёсанная провинциалка?»
За окном послышались мужские голоса. Одна из дверей залы вела в сад, крыльцо за нею представляло собой подобие портика. Несколько человек громко смеялись, обсуждая что-то забавное, а один выделялся более других, т.к. го-ворил громко и развязно:
– Вы видели, господа, какой миль пардон выписал наш графушка себе из Москвы? Этакий амурчик!
– Вы о той шатенке, которая сидит весь вечер с блаженным выражением лица?
– А, по-моему, вы несправедливы, князь, к этой даме. Она очень и очень мила. Хотя, слово «амурчик» к ней несколько неподходяще.
Смешок предварил следующую фразу. Говоривший её явно хотел поддеть того, кто начал тему:
– Сержу заранее не нравятся женщины, в которых он чувствует характер. А эта может дать отпор нашему Дон Жуану.
– Фи, Николя, какие вензель-пензели ты накручиваешь! – это говорил опять тот, первый. – Где ты видел женщин, дающих отпоры?
– Представь, Серж, что видел. И даже был знаком.
– Это тебя Кавказ испортил, миль пардон. Там отпор дают мужья, кинжал в бок – и кончено дело.
– Полно, не горячись, Серж. Верстовский довольно прожил и в Европе.
– Плевать я хотел и на Европы и на рыжих дур! Кто на пари со мной, что через три дня мадам будет обожать меня?
– Три дня? Лих ты, братец, сегодня! Возьми, хотя бы, неделю.
– Ну, так что? Пари?
– Бог знает что, господа, гнусность какая – то!
– Да тебе-то что, пусть веселится.
– Идёмте, идёмте, господа, последнее «мерси» – и пора по домам!
Голоса за окном отодвинулись, а в комнату кто-то вошёл. Елена Николаевна обернулась и увидела незнакомую пожилую даму. Проходя мимо, она ощутила исходящий от неё резкий, отвратительный запах застарелой пудры, плохих духов и нафталина. Дама чопорно и небрежно оглядела Елену Николаевну и смотрела ей вслед, пока та не вышла совсем из залы. Неприятное, липкое ощущение на спине от этого взгляда оставалось долгое время.
В большой зале вновь начинались танцы. Мужчины, некоторое время отсутствовавшие, вновь входили и приступали с дамами к кружению и шарканию по паркету. Елена Николаевна, давно не танцевавшая, весь вечер ожидала этого момента. Но теперь, когда он, наконец, наступил, она не могла заставить себя унять свои мысли и чувства, вызванные невольно подслушанным разговором. О ком говорили эти господа? Было очень похоже, что о ней. Москвичка, шатенка, выражение лица (она ведь замечталась, слушая музыку) … Нелепо, неприятно и странно всё это. Обида и досада овладели ею. Отчего она так мнительна? Впервые на долгожданном приёме, в блестящем столичном свете, и дичится, как лесной зверёк! Нет, она не позволит никому испортить ей вечер! Ни людям, ни мыслям. И так уже пропустила два тура, всё осматривалась да приглядывалась.
Словно в унисон её мыслям, к ней подскочил крупноватый, но шустрый кавалер и увлёк её в сутолоку танца. Елена Николаевна невольно вглядывалась в лица дам, отмечая про себя, нет ли среди них шатенок, похожих на неё. Две или три показались ей вполне подходящими. Но как выяснить, не москвички ли они?
Кавалер некоторое время вёл её, наблюдая за её лицом, но, наконец, начал пустосветскую беседу:
– Отчего Вы так молчаливы, сударыня? Вам скучно здесь?
– Ну что Вы, здесь довольно мило.
Одна за другой глупые, пустые, формальные фразы с подоплёкой вечного флирта. Один танец Елена Николаевна простояла с Варенькой у кресел, а в следующий раз увидела, как тот же кавалер направляется к ней. Она растерянно огляделась кругом, в поисках путей отступления, и заметила, что к ней же быстро приближается другой человек. Ей даже показалось, что он старается опередить того, первого. Ему это удалось, и женщина с видимым удовлетворением приняла его приглашение. Мужчина был очень галантен и в целом располагал к себе. После танца он вежливо осведомился, не может ли она уделить ему пару минут. Она охотно согласилась. Они нашли свободный уголок залы возле кадки с пальмой, коими изобиловал дом графов С. Новый кавалер представился ей:
– Рязанов Илья Филиппович, дворянин. Простите, сударыня, мою безцеремонность. Но мне показалось, что Вам пытаются навязать неприятное общение. Если я не прав, ещё раз прошу простить и оставлю Вас.
«Это Вы-то безцеремонны, сударь? – подумала Елена Николаевна. – Да Вас само Провидение послало».
– Мне показалось, что Вы здесь без сопровождения, – продолжал между тем Рязанов. – Если так, предлагаю Вам присоединиться к нам с супругой. Я охотно познакомлю Вас. Позвольте, однако, поинтересоваться, отчего Вы здесь одна? Поверьте, это не праздный вопрос.
Елена Николаевна пояснила, что она в настоящий момент живёт в этом доме, будучи приглашена графами С., её очень дальними родственниками.
– Ах, вот оно что! – удивился Илья Филиппович. Немного подумав, он продолжал.
– Я сам впервые в этом доме. Моя жена познакомилась недавно с графинею С. У них какой-то дамский благотворительный комитет. Наблюдая за здешним обществом, и слыша некоторые разговоры, я сделал кое-какие выводы. Одним словом, сударыня, будьте осторожны. Очень жаль, что родственные связи вынуждают Вас бывать именно в этом собрании. Я сам здесь в первый и в последний раз.
«Уж не о разговорах ли за окном идёт речь?» – подумала женщина.
Илья Филиппович оглядел залу и сказал:
– Я вижу, моя супруга танцует уже с кем-то. Позвольте пригласить Вас.
Они протанцевали, после чего Рязанов подвёл её к своей жене и представил их друг другу. Татьяна Павловна сразу понравилась Елене Николаевне, и ей показалось, что впечатление было взаимным. Женщина сразу же получила приглашение бывать у новых знакомых. Как вдруг вся эта приятность была варварски нарушена. С первыми тактами следующего танца прежний её кавалер лихо подлетел к ней, выскочив, как тролль из табакерки, и рявкнув: «Миль пардон, господа!» – схватил её и увлёк за собой.
От него теперь заметно пахло коньяком, и хотя он старался держаться вполне прилично, ему это плохо удавалось. Впрочем, это «вполне прилично» продолжалось недолго. Резко притянув женщину к своей плотной фигуре, он томно (как, наверное, ему казалось) прошипел что-то вроде: «Я без ума от ваших глаз!» Елена Николаевна не могла скрыть своего огорчения от подобного поворота. Танец был слишком длинен, и пытку без скандала нельзя было прекратить. Пару раз, проходя в танце возле Рязановых, она видела озабоченные лица этой супружеской четы, обращённые к ней. Светский любитель коньяка всё продолжал свои пошлые вариации, и Елена Николаевна едва сдерживалась, чтобы не убежать и не расплакаться на виду у всех.
Наконец спасительный финал! Она дошла с кавалером до места, раскланялась и с сожалением простилась с Рязановыми. Они, впрочем, понимающе закивали, давая понять, что она поступает правильно, поспешно уходя с поджидавшей её Варенькой. Девушка проводила Елену Николаевну до её комнаты. С самого приезда гостьи дочь хозяина питала к ней симпатию и взялась во всём помогать ей. Они как-то сразу поняли друг друга, как это бывает между людьми схожего склада.
Варенька совсем не была похожа на столичную барышню. Внешне всё в ней было так, как велело положение. Она разговаривала на иностранных языках, играла на рояле, пела, танцевала, смеялась. Но делала это так холодно, легко, так поверхностно, словно рассказывала вновь и вновь хорошо выученный, но изрядно надоевший урок. Внутренняя Варенька была где-то очень далеко от всего того, что её окружало. У них с Еленой Николаевной была уже договорённость, что уезжая в Москву, она возьмёт девушку к себе погостить.
– Варенька, побудь со мной немного. Мне так неспокойно что-то.
– Да как тут не расстроиться? Надо же было этому подлецу Воронкову к Вам прицепиться!
– Варенька! Какие слова ты говоришь!
– Простите меня, Елена Николаевна, я так за Вас испугалась! Надо было мне раньше Вас предупредить. Это очень низкий человек. Он здесь хуже всех, самый – самый низкий, каких только можно придумать! Большое несчастье для женщины привлечь его внимание. Сколько опороченных имён и грязных историй связано с этим князьком. А прозвище у него… да-да, у такого человека, кроме имени человеческого, есть ещё гадкое прозвище – «миль пардон»!
Елена Николаевна растерянно слушала Варю, и в душе её прорастала тёмная и липкая тревога.
– Варя, детка, ты очень умная, славная девушка. Ты стала мне очень дорога. Но не слишком ли ты мудра для своих лет? Откуда ты знаешь всю эту …всё это?
– Свет – хороший учитель.
Голос Вареньки стал горьким, она взяла Елену Николаевну за руку и тихо заговорила:
– Хочу Вам открыть свою тревогу, тем более что есть к этому повод. Этот человек очень богат. Папенька держит его в своём кругу за то, что он всегда готов оплатить любую затею – худую ли, добрую ли. Зная все его пороки, папенька водится с ним из-за его денег. Елена Николаевна, я скажу Вам самое страшное: мне кажется, папенька хочет выдать меня за этого князя!
– Разве он холост?
– Теперь женат, но жена его тяжело больна, и говорят, не протянет и месяца. Он уже во всеуслышание объявил, что подбирает себе новую партию.
– Боже мой, какой цинизм!
– Елена Николаевна, милая, увезите меня в Москву, подальше от этой угрозы!
– Я рада, Варенька, помочь тебе. Да ведь без графа мы этого не решим. Одно дело – погостить, а так… И в Москве тебе может быть скучно.
– Да веселье это мне здесь вот как надоело! Пустой, глупый, пошлый шум. И этот страшный человек всё время кружит рядом.
– Варя, детка, рада бы я помочь тебе, да только могу-то я немного. Сама вот чувствую – запутаюсь здесь. А всего несколько дней прошло. Дома как-то всё было понятно, всё на своём месте.
– Вот и надо домой! А я с Вами. Ой, Елена Николаевна, вы не подумайте… Простите меня, гостите, сколько хочется! Какая же я неловкая и дурная! Только потом, когда решите домой…
Елена Николаевна улыбнулась и погладила Варю по рукам, которыми та помогала себе извиняться и упрашивать, то прижимая их к своей груди, то беря собеседницу за руки.
– Варенька, папенька твой не отпустит тебя в Москву. Тем более, если решил выдать тебя замуж. А надобно посмотреть вокруг, нет ли партии другой, подходящей и тебе не противной. И маменьку уговорить на это. Вы дружны с нею?
– Мы ладим, она добрая женщина. Только вот… она дама светская, ей нравится это всё. Матушка ни о чём трудном задумываться не любит. Сколько помню, она всегда погладит меня по голове и скажет: «Иди, деточка, поиграй». Со мной всё больше няня была. Она всему научила, и книгам, и музыке, и про людей много рассказывала. Она раньше была дворянкой, а потом они обеднели. Она в город приехала и стала в гувернантки наниматься, а потом уж и в няньки. У нас она уже старая служила, а года три, как умерла. Она на Вас чем-то походила.
Елена Николаевна всё поняла об этой девочке. Варенька при живой матери лишена была настоящей материнской любви, совета, дружеского участия. Её развитый ум искал себе пищи, и не находил её в кругу безсодержательных людей, коими был полон дом её отца. А чуткое её сердечко всё понимало, но никому не могло поведать своей удивительной природной мудрости и тепла.
Елене Николаевне хотелось отвлечь девушку чем-то хорошим, и она спросила:
– А ты видела ту пару, с которой я разговаривала сейчас? Ты знакома с ними?
– Да, я их видела, – ответила Варя, – они мне понравились. Но я прежде не встречала их, в нашем доме они точно прежде не бывали.
«Теперь я понимаю, почему», – подумала Елена Николаевна. Ей пришла мысль, что, может быть, не графы С. редко приглашали её отца, а он сам не стремился часто бывать у них.
– Варюша, а давай мы с тобою завтра пойдём вместе в храм. В какой-нибудь поменьше, где людей не так много. Постоим, помолимся. Господь все наши чаяния услышит и не оставит нас.
– Ой, пойдёмте, Елена Николаевна! Как Вы хорошо это придумали! Я люблю ходить в церковь, няня меня часто водила. А папенька на праздники только выезжает, когда народу много. Свечки дорогие ставит, а до конца никогда не стоит. А в толпе ни о чём не подумаешь. Только и слышно, как да кто шепчется, о всяких пустяках, будто на балу. У нас дома на Пасху много народу бывает, маменька тогда бедным всем куличи раздаёт и каждому яичко. А детям пряник. Этот Воронков всегда тоже там толкается. Как-то женщина подошла, молодая, такая милая, и ребёночек у неё крохотный совсем. Маменька ей гостинец дала, а этот и говорит: «Приходи ближе к вечеру к моему дому, получишь больше!» И так противно усмехается. Женщина ушла, а маменька говорит: «Что Вы, князь, в самом деле, и праздник великий какой, а Вы всё своё!» А он смеётся и говорит: «С кухарки и в праздник не убудет!»
– Не боится, видно, Бога, князь ваш. Ладно, Варенька, пусть их живут, как хотят. Давай-ка спать пойдём, а наутро встанем пораньше, да и отправимся.
Варенька расцеловала Елену Николаевну в обе щёки и, пожелав спокойной ночи, выскользнула из комнаты.
Елена Николаевна уснула не сразу, много мыслей требовало своего места и решения. Но, наконец, они отступили перед законным хозяином ночного времени – сном. А утро настало ясное, светлое. Солнце озарило всё кругом ро-вным весёлым светом, так что нигде лишней тени не было. Всем поровну, всем по справедливости. «Вот так солнце светит равно и добрым людям, и дурным. Надобно и нам как-то с ними рядом мириться» – думала Елена Николаевна.
* * *
Маленькая старинная церковка, в которую пришли они с Варей, была белая и чистая, и вся уставлена букетами свежих веток яблони, сирени и цветов. Две старушки хлопотали в свечной лавке, старый дьячок вполголоса читал. Трое прихожан, должно быть, семья, подходили к иконам и расставляли свечи. Муж, жена и девочка лет десяти. Ставя поблизости свечу, Елена Николаевна услышала, как мужчина говорил своей жене, держа её за руку:
– Вот, Машенька, помнишь, как мы с тобой пришли сюда когда-то? Ты такая красавица, таких невест я не видел.
– Двенадцать лет, Фёдор Иванович, двенадцать лет…
– А я бы с тобой, душа моя, снова и снова венчался!
Он потянулся губами и нежно поцеловал жену в висок. Она смущённо прошептала:
– Ну, что ты, Федя, в храме-то…
Елена Николаевна поспешила отойти дальше и, расставив все купленные свечки, стала подле окошка. Варенька шептала молитвы возле иконы Святой Варвары. Елена Николаевна подумала о девушке, о её страхах и опасениях, и от всего сердца пожелала ей счастья. Мысли о счастье увлекли её, она стала думать о себе самой. Эта пара с их тёплыми словами и воспоминаниями всколыхнула в ней все переживания и чаяния, которых она старалась не замечать в себе, чтобы не расходовать силы, нужные на более важные, как она считала, дела. Но вот расклеилась! Уже и слёзы закапали сами собой.
«Господи, как хорошо так жить! Как бы и я желала вот так венчаться в тихой церковке с хорошим человеком, и после так же нежно помнить об этом всю жизнь!»
Когда Елена Николаевна выходила замуж в первый раз, венчание запомнилось ей меньше, чем сами хлопоты перед свадьбой, званый обед и ужин, веселье и радостное трепыхание вокруг. Оттого ли, что была она тогда молода? Или оттого, что в тот раз она только переходила из одного счастья в другое; из беззаботной, радостной юности к благополучной и доброй семейной жизни?
Теперь же было всё иначе. Она одинокая, не очень уже юная женщина, лишённая какой бы то ни было поддержки в жизни, давно не слышавшая нежных и тёплых слов. Вот так, на ушко, как эти двое, благодарные Богу и жизни, и счастливые.
Елена Николаевна чуть вздрогнула от неожиданного движения возле себя. Рядом прошёл какой-то господин в тёмном костюме, держа на согнутом локте лёгкий плащ и в руке шляпу. Должно быть, какое-то время он стоял у неё за спиной, возле Николая Угодника. Идя назад, к выходу, поравнявшись с Еленой Николаевной, он поклонился ей, как знакомой. Она поклонилась в ответ, но, видимо, на лице её было недоумение.
– Лихой Георгий Иванович. Мы были представлены у графа С. А Вы – Елена Николаевна Долинина, верно? Гостья моего друга, графа.
– Добрый день. Простите, запамятовала. Было так много гостей…
– Это ничего, мы ведь только один раз виделись, но не беседовали. Простите меня за вторжение в таком месте.
– Ничего, я уже собиралась уходить.
Елена Николаевна и в самом деле хотела выйти на свежий воздух, чтобы успокоиться и обветрить заплаканное лицо.
– Простите, я несколько не в форме. На меня церковь всегда так действует… Здесь что-то особенно щемящее.
– Это хорошо, что так действует. Душа чистится, значит, душа не коснеет в своей греховности, а все мы грешны. Этот храм очень благодатный.
– Да, нам с Варенькой тоже очень здесь нравится.
– Варвара Павловна здесь? А я и не заметил. Как-то сразу увидел Вас и…
Он развёл руками, словно желая показать некую безпомощность. Но глаза его не были безпомощны. Он смотрел на Елену Николаевну так, будто знал наизусть весь диалог, который должен между ними произойти. Вообще, у неё сложилось странное впечатление какой-то определённости, чего-то состоявшегося.
«Бог знает, что находит на меня! Дурочка я». Она стала смотреть на дверь и сказала:
– Может быть, выйдем во двор? Я Вареньку там подожду.
Спускаясь по ступеням, Елена Николаевна подумала о том, какая странная фамилия у этого человека, такого порядочного и галантного на вид. Правда, в глазах есть что-то такое… как будто это не его глаза, какие-то отдельные, ему не очень подходящие.
Как говорил её покойный отец, с шальнецой глаза. А сам такой степенный.
– Вы, Елена Николаевна, как сюда добирались? Может быть, позволите предложить Вам экипаж?
– Мы с Варенькой пешком прогулялись – такое утро славное нынче.
Варя вышла из церкви и, подходя к ним, улыбнулась и поздоровалась с Георгием Ивановичем. Он приветствовал её.
– Здравствуйте, Варвара Павловна. Собирался навестить сегодня Вашего батюшку, да не мог не заехать в храм. А тут знакомые дамы. Может быть, по случаю хорошей погоды прокатимся по набережной?
Дамы согласились, и все трое уселись в экипаж кавалера и неспешно покатили по солнечным улицам столицы.
Позднее, за чаем у графов С. была приятная непринуждённая беседа. Елена Николаевна чувствовала себя так легко, все недавние тени как-то развеялись. И Варя, кажется, тоже чуть повеселела. После застолья они с Еленой Николаевной пошли в её комнату пошептаться. Хозяин отправился проводить Лихого до передней, как вдруг там раздался звонок и затем резкий голос:
– А-а, господа, гость в двери – гость из дверей! Вернитесь-ка, голубчики, повторим!
– И Вам, добрый день, князь. Благодарю, я уже загостился. Вынужден откланяться. Дамы ушли отдыхать, а хозяин в Вашем распоряжении.
– Ничего, ничего, дамы – дело поправимое. Отдохнут да и придут. Не всякий день в доме приятные кавалеры.
– Я вижу, князь, Вы держите слово.
– Всегда —с!
После этого Георгий Иванович вышел, а Воронков, фамильярно подхватив под руку графа, увлёк его в гостиную.
– Ну, для старого друга, я думаю, найдётся у тебя чего-нибудь поинтереснее чая.
– Ах, князюшка, князюшка! Ты всё гусарствуешь, с утра – и поинтереснее. Ну да ладно, для милого дружка – и серёжку из ушка.
– Да я, друг ты мой, и сам Серёжка. А вот скажи ты мне, что за персик ты себе достал, а? Такая, миль пардон, славная бабочка!
– Сам ты, Серж, мотылёк неуёмный. Всё не напорхаешься, – говорил граф, наливая Воронкову коньяк. – Эта, брат, картина не про тебя писана.
– Что ж, уже и заказчик есть?
– Есть, но тебе не скажу. Уж не серчай. Ты знаешь мой принцип – не говори «гоп», покуда не перепрыгнешь!
– Ну и чёрт с тобой, – Серж опрокинул коньяк и хлопнулся в кресло. – Всё равно всё узнаю. Ну, тогда давай зайдём с другой стороны, у тебя ведь ещё одна барышня свободная имеется.
При этих словах Воронкова граф нахмурился. Чуть помолчав, он осторожно начал:
– Князь, мою дружбу к тебе ты знаешь. Но Варя, всё-таки, моя дочь, не забывай этого. Твоя жена ещё не покинула этот свет. Я не хочу, чтобы имя моей дочери было опорочено этими тёмными пересудами. Пусть всё идёт своим че-редом.
– Ну, пусть. Как хочешь, миль пардон, как хочешь. А я тут намедни был у Тарусовых. Есть блестящая возможность устроить твоего Петьку в хорошее место. Надо заплатить там какую-то малость, тысяч шесть, что ли. Ну да пустяк. Вот тебе чек. Сейчас можешь заказывать Петьке мундир.
Граф стоял спиной к Воронкову, чтобы тот не видел его насупленных седых бровей. Подлец Серж отлично знал, что младший граф С. нуждается в хорошем месте, что проиграл большую сумму денег, что отношения его с отцом оставляют желать лучшего.
– Князь, если дочери моей понравится Ваша милость, так тому и быть. Через год, как если Вы овдовеете. При живом ещё человеке не стану я грех на душу брать.
– Ладно, ладно. Вижу – не в духе ты нынче. Время терпит. А чек возьми, чего там. Петьку твоего видел нынче на Невском – кутит со студентами, всех проходящих барышень поздравляют со Святыми днями. То бишь, лобзают страстно и прилюдно. Городового послал куда подальше, крича, что он граф С.
Варя и Елена Николаевна стояли, почти не дыша, прижавшись к стене, не в силах не слушать эти ужасные разговоры, не в силах пошевельнуться. Когда с грохотом закрылась входная парадная дверь, и граф, сгорбившись, прошёл тихо в свой кабинет на первом этаже, женщины, наконец, отлепились от своего укромного убежища и вбежали в комнату.
