Ловец

Девица в постели сонно потянулась и что – то замурлыкала, но паршивые воспоминания уже взяли верх. Ловец попытался вытеснить их самым простым и действенным способом: подмял мягкое и податливое тело под себя.

Она была темненькая, с упругой грудью, привлекательная. Правда, лицо ее вчера Тэд не особо рассматривал. Его интересовало то, что пониже. А девочка попалась согласная на все. И это «все» он усердно вчера пробовал. И на подоконнике, и прижав ее к стене, пока они не добрались до кровати.

Сейчас, в утреннем сумраке, он удосужился взглянуть на ее мордашку. Ничего так. Высокие скулы, тонкие брови, чуть большеватый рот, которым девица вчера так усердно работала, что в уголках появились небольшие трещинки. Наверняка, сегодня ей будет не только больно сидеть, но и пить…

Впрочем, судя по тому, как она улыбнулась и раздвинула ноги, обхватив ими Тэда, чернявая ничуть не сожалела о проведенной ночи.

– Ты ненасытный, – начала она, выводя на спине любовника узор коготками и кошкой выгибаясь ему навстречу.

А Тэд уже завелся. Его тело напряглось в ожидании. В паху заболело до жара. Он навис над ней, готовый нырнуть в омут резких движений и судорожных вздохов…

Настырному вестнику было плевать на то, чем его адресат вот – вот собирался заняться. Он усердно замолотил своим металлическим клювом в стекло, грозя разбить его. Шестеренки под крыльями бешено вращались, железные крылья молотили по воздуху, и посыльный казался полным решимости донести «благие» вести до Теда.

– Вот смрадный лабиринт! – выругался ловец, скатившись с красотки.

Та обиженно простонала, но ему было плевать: случилось что – то из ряда вон, раз начальник столичного округа, мессир Логан, решил использовать механического посыльного, не доверив весть рукам обычного смертного.

Тэд распахнул окно, и пичуга, то ли проскрежетав, то ли чирикнув, выплюнула в его ладонь записку.

Ловец развернул скрученное трубочкой послание. Короткое, как всегда, и емкое. «Лич сбежал», – было выведено твердой рукой. Без подписи и даже без точки.

Его начальник был человеком прямым, как железный прут. Не кланялся в пояс вышестоящим, но и подчиненным спуску не давал. Этакий железный мессир, который в обращении с ловцами не миндальничал. Скорее, если уж он брал официальный тон, тогда стоило насторожиться.

– Извини, крошка, мне пора, – Тэд подхватил штаны и натянул их за долю секунды.

– Уходишь? – взвилась девица, поняв, что продолжения не будет. Она вскочила с кровати, откинув простыню, и выплюнула: – А деньги?

– О деньгах вчера речи не было, – усмехнулся он, выныривая из ворота рубахи. – Мы оба неплохо провели эту ночь…

Обманувшись в лучших чувствах (а самое лучшее из чувств – это любовь, пусть и к звонкой монете), она сверкнула глазами. Поняла, что получить все и сразу не выгорело, и выпалила, стараясь ударить побольнее:

– Сволочь, ублюдок. Да с таким, как ты, бесплатно ни одна шлюха из чернорудного квартала не легла бы!

Тут она откровенно кривила душой: ночь ей понравилась. Вот только девица рассчитывала, что помимо удовольствия ее ждет неплохой куш – ловцов жалованьем никогда не обделяли. А может, и вовсе удастся попасть в содержанки? Ее прошлый кавалер продержался всего несколько месяцев и щедростью не отличался. А сейчас и вовсе нашел Клотильде замену.

Вчера, после игристого вина, Кло подумалось, что зеленоглазый ловец, который подцепил ее у барной стойки, соответствовал званию счастливого билета в необременительную жизнь содержанки. К тому же красивый… Красивых она любила. Причем не смазливых рожей. Нет.

Этот был хорошо сложен, высок, с бесшумной походкой барса, постоянно готового как к атаке, так и к защите. Волосы цвета гречишного меда, слегка вьющиеся, обрамляли лицо. Зеленые, словно расплавленный изумруд, глаза ловца, казалось, гипнотизировали. Темные брови вразлет контрастировали со светлыми волосами. Тонкие, заостренные черты лица были способны в секунду превратить ироничного собеседника в невероятно опасного, решительного мужчину.

Вот только и время оставило на нем свои отметины: шрам, перечеркивающий левую бровь, вертикальная морщина на лбу – свидетель частых раздумий, следы ожогов на запястьях и предплечьях – явно приветы сумеречного лабиринта. Одним словом – ловец. Тот, в ком чувствовалась настоящая сила, которая и делает мужчину красивым, а не приторно – миловидным.

В общем, этот блондин устраивал Кло во всем, и даже больше. Ровно до его «мне пора».

Тэд ненавидел сцены. А еще – ложь. Он чуял ее, как гончая – затерявшийся меж листвы лисий след. Противно. Но и он, смрад подери, не благородный сэр с породистой родословной, а оттого подкинул на ладони пенс и положил его на прикроватную тумбочку.

– Твой гонорар, отработала.

Кло уставилась на монету. Ее, девицу легкого нрава из небедного квартала, оценили по меркам портовой шлюхи?

Да как он смеет! Кло набрала побольше воздуха в грудь, но было уже поздно: входная дверь в номер гостиницы средней руки хлопнула, оставив ее в компании механического вестника. Вестницы. Сороки.

Та раззявила свой железный клюв и заклекотала. В ее раскатисто – скрежещущем «киик» Кло уловила явно глумливые интонации и грязно выругалась. А потом шестеренки посыльной закрутились, и она вылетела во все еще распахнутое окно.

Тэд уже забыл про вчерашнюю пассию. Размеренные вдохи и выдохи. Нужно как следует разогнаться, тогда вхождение в лабиринт будет не таким болезненным. Путь через серый пепел – самый короткий, но не самый безопасный. Да и воспользоваться им могут только ловцы, и то – не все.

Червоточина, появившаяся в воздухе от брошенного вперед сгустка заклинания, вмиг расширилась, раззявила свои хищные лепестки, и Тэд прыгнул в ее центр. Края дыры сомкнулись за его спиной, отсекая бегущего от обыденного мира.

Лабиринт Тэд не любил, и тот отвечал ему взаимностью. Но не всегда ли мы тех, кого больше всего ненавидим, знаем лучше всего?

В это же время, Хлоя Элгрис

Я приходила в себя рывками, словно утопленница, что в последний момент передумала умирать. То выныривала на поверхность, глотая ртом воздух, то вновь погружалась в бездну кошмаров. В те редкие мгновения, когда ко мне возвращалось сознание, перед моим взором вставал закопчённый потолок в разводах, покрытый вуалью из паутины. Голос с характерной старушечьей хрипотцой порою сетовал:

– Ну, давай уж, болезная, поправляйся. Или умирай, не мешай честным людям жить, – и в мой рот вливался то густой до смолы, тягучий и горький отвар, то вода.

Все же мне удалось выплыть из этого кошмара, а не утонуть. Наперекор самой себе не отправиться по путям лабиринта за грань.

В один из вечеров я окончательно пришла в себя. Открыла глаза. В каморке, что стала мне и лечебницей, и спальней, и трапезной, у стены посапывали, прижавшись друг к другу, двое мальчишек. Наглая облезлая полосатая кошка вылизывала свою лапу в углу. За тряпкой, что символизировала дверь, слышалось шкворчание, оттуда тянуло запахом прогорклого жира.

Я сглотнула и попыталась повернуть голову. Ровно в этот момент за занавеской что-то зашуршало. Морщинистая рука отдернула ткань, и в каморку вошла грузная и невысокая старуха.

– А, оклемалась-таки? – она уперла руку, в которой держала засаленное кухонное полотенце, в бок. – Ну, слава Престололикому! А то – ть Олаф все переживал, что рванешь…

– К – к – к – как рвану? – выдала я вместо приличествующего ситуации «где я?» и «что со мной?», столь велико было мое удивление от услышанного.

– Знамо как, полыхнешь и подожжешь все вокруг, – ответила старуха.

Мальцы сонно завозились, просыпаясь.

– Простите? – голос был словно чужой, а в горле при каждом звуке будто лезвием изнутри проводили.

– Прощаю, – великодушно отозвалась старуха, а потом, закинув полотенце на плечо, назидательно пригрозила пальцем: – Ишь че удумала, малахольная, убиться ей, видите ли, захотелось… Места другого найти не могла… Зачем под леса полезла?

– Я не… – попробовала было возразить, но старуха, видимо, державшая до этого свой гнев в узде (и правильно, что на бессознательную – то кричать?), сейчас отводила душу.

– Тебе может жизнь и не мила, а бригадиру… У него подряд, сроки, семья, дети… Ты башкой – то своей думала, когда самоубиться-то решилась? И ладно бы ты простая была…

Тут мне захотелось горько усмехнуться. Ну да, судя по всему, перепугавшиеся рабочие, поняв, что под завалами не оборванка, переполошились, что им влетит. Но дальнейшие слова старухи разрушили мое вроде бы логичное предположение.

– Когда поняли, что ты еще вроде как живая, вызвали целителя. Этот шаромыжник, который лечить – то толком не умеет, лишь амулетики свои прикладывает, и заявил: умирает маг, да к тому же и огненный.

Я все еще не понимала, к чему клонит старая. Судя по всему, увидев на моем лице полную растерянность, старая сжалилась:

– Ты откуда такая взялась? Вылупила на меня свои гляделки… Будто не знаешь, что маги просто так по путям лабиринта за грань уйти не могут – им силу девать куда – то надо. А ты рвануть могла. И это – рядом с наполовину построенной субмариной! Аккурат там, где все ихние моторы – двигатели, с уже сидящими внутри ентими демонами окаянными…

– Элементалями, – машинально подсказала я.

– …Вот – вот, енлименталиями, – крякнула старушенция. – Они же, собаки, наружу вырваться могли и весь корабль разворотить… Да Олафа за такое в кандалы бы и на каторгу.

Старуха выдохнула, видать, выговорилась, спустила пар и уже спокойнее спросила:

– Ну, ты как, умирать раздумала?

Для меня же сказанное оказалось ушатом ледяной воды, и вместо ответа я прохрипела:

– А почему я жива осталась?

Старуха нахмурилась, поджала губы, видимо, вопрос ей не понравился.

– Расскажу все, если пообещаешь не подыхать в ближайшую неделю.

Я кивнула, но, видя недоверчивое выражение лица хозяйки, для верности прохрипела «клянусь». Она же, ухмыльнувшись, развернулась и… ушла.

– А как же…

Я почувствовала, что меня надули самым наглым образом, когда в ответ из – за занавески донеслось:

– Так я же не обещала, что прямо сейчас. Мне недосуг пока с тобой калякать. Скоро придут на ужин, а кормить нечем.

Завозившиеся у стенки пацаны потянулись и сели, сверкнув голыми пятками и боевыми прорехами драных штанов, и на меня с любопытством уставились две пары абсолютно круглых глаз

Как тут же выяснилось, звали их Томом и Тимом, а старуху (здесь сразу два грязных пальца ткнули в сторону занавески) – Фло. Пацанам, с их же слов, недавно исполнилось семь, но скоро будет целых восемь, так что они совершенно взрослые. А еще они близнецы, и их часто путают. Неудивительно. Чумазые мордашки были похожи, как две капли воды, разве что у первого уже выпали два передних зуба, а второй щеголял фингалом. И оба страшно гордились своими отметинами. Им, в отличие от Фло, жуть как хотелось узнать что-то новое. А самым новым в этой каморке была пришедшая в себя я.

Они наперебой закидали меня вопросами: кто я, откуда, почему решила умереть (отчего и эти двое решили, что случившееся – мой добровольный выбор?), и правда ли, что в синематографе страх как интересно?

Признаться, последний вопрос окончательно поставил меня в тупик. Но за него – то я и ухватилась, как за спасительную соломинку: остальные заставили бы вспомнить о предательстве и смерти.

– А почему вы именно у меня спрашиваете про синематограф?

Тим авторитетно шмыгнул носом:

– Да только тебя принесли, сразу стало ясно, что ты из богатых… А они, знамо дело, по синематографам точно шляются… – он почесал макушку и солидно добавил: – К тому же простые люди так не разговаривают.

Видимо, под «простыми» пацан подразумевал себя.

– А как надо? – просипела я, решив поддержать разговор. Лежать, таращась в потолок и перебирая в голове воспоминания, от которых легко было сойти с ума, не хотелось. Уж лучше терзать свои связки и горло, чем душу.

– Если уважаешь человека, зачем ему в лицо «вы» говорить? – недоуменно, словно я спросила сущую глупость, сказал малец. – Вон, я Тому, – тут он ткнул пальцем в беззубого близнеца, – никогда не скажу «вы». И друзьям, и даже ба, всегда говорю «ты». А все потому, что я их у-ва-жа-ю, – в заключение протянул он.

Его слова заставили меня задуматься. А ведь и вправду: светское лицемерное «вы» позволяет отгородиться, создает барьер. Сразу же вспомнились бесчисленные гувернантки и бонны, которые обращались ко мне, малолетней, только на «вы». А если подумать, какое отношение имеет «вы» к сидящей на дереве и болтающей ногами в разодранных чулках пигалице?

Вдруг вспомнилось, как меня, испачканную грязью с ног до головы, бонна стаскивала с хряка. На этом почтенном складе будущего бекона я решила прокатиться с ветерком, начитавшись историй о бесстрашных кочевниках ушедших эпох. Мне тогда исполнилось семь. Хряк, которому была отведена почетная роль скаковой свинки, я полагаю, был не намного младше.

В загородном имении коней не держали. А вот хлев, вернее, сарай, где квартировали куры, хозяйничали козы и до этого счастливо жил свин, был. Он скромно стоял за полосой малинника и вишневым садом, дабы не раздражать своим видом хозяйские взоры. Но что такое полоса препятствий из зарослей малины для обладательницы пытливого детского ума?

И вот я, вооружившись поясом от маминого пеньюара взамен уздечки и прихватив папин кашемировый шарф вместо седла, пошла объезжать хряка. Боров до моего появления блаженно нежился в луже и похрюкивал от удовольствия. Как закрепляла на нем импровизированное седло и упряжь – отдельная история, но спустя полчаса я лихо скакала на взбесившемся свине, и мы горланили на всю округу в два голоса.

Пробороздили любимую мамину клумбу перед парадным входом в особняк, сорвали еще не досохшую простыню с веревок на заднем дворе и вспахали площадку для крикета, превратив ее в мини-поле для гольфа.

Когда же энтузиазм хряка иссяк, и он остановился, бонна стянула меня с хребта животины и начала отчитывать. Причем безо всяких «вы» и «ваша светлость». А матушка застала эту сцену. И родительницу больше поразило не то, что я кучу всего испортила, а то, что меня тянут за ухо, обращаясь при этом исключительно на «ты».

Эсма получила расчёт в тот же вечер. Мне было безумно ее жаль. Ведь она оказалась одной из немногих бонн, которая была не просто бонной, а кем – то большим. Я тогда, плакала всю неделю, прося матушку вернуть Эсму. Но родительница осталась непреклонной. И гордое материнское «прислуга должна знать свое место» я запомнила.

А вот сейчас, услышав от Тима, что «вы» – это обращение скорее лицемерное, чем уважительное, я подумала: а может, моя бонна просто была ко мне более человечной, душевной и искренней?

– А ты, между прочим, даже имя свое не сказала, – обиженно прищурился Тим. – А мы-то тебе сразу назвались, вот!

Он замолчал и выжидательное уставился на меня, впрочем, как и его брат.

Тишина, правда, длилась недолго, Тим не выдержал:

– Так как тебя звать?

А я отчетливо поняла, что не хочу! Не хочу возвращаться к своей прежней, пусть и обеспеченной, но фальшивой насквозь жизни. Туда, где меня обязательно вновь захотят убить. С губ сорвалось раньше, чем я успела подумать:

– Шенни. И, кажется, больше я ничего о себе не помню.

На лицах пацанов застыло разочарование. Глядя на их постные физиономии, я задала Тиму, как любителю поболтать, самый важный из мучивших меня вопросов:

– А что там такое с магией, и почему я должна была рвануть?

Как оказалось, пацаны знали если не все, то многое, и если Тим трещал, сдабривая правду изрядной долей домыслов, то поправлявший его Том помог мне понять, что же со мною произошло на самом деле.

Глава 2

В тот день Тим и Том занимались очень важными и ответственными делами. Сначала они пытались присоединить пропеллер от вентилятора, добытого на свалке, к спине пьянчуги Грока. Последний ничуть против такого бесчинства не возражал, пребывая сознанием в местах куда более приятных, нежели длинный, как кишка, и столь же широкий общественный коридор. Амбре дешевой сивухи свидетельствовало, что экскурс Грока по похмельным грезам будет еще долгим.

Костяной клей, щедро пропитавший сукно телогрейки, никак не хотел сочленять столь чужеродные друг другу предметы, как засаленная ткань и проржавевшая железяка. Но нет такого дела, которое было бы не по силам пытливому детскому уму. На подмогу клею пришла веревка.

Потом довольные собой близнецы приволокли откуда – то грязную банку из – под варенья. Соскребя с ее стенок остатки конфитюра и обмазав ими лицо Грока, они уже хотели смыться, как вдруг двери распахнулись, и в коридор ввалилась целая процессия: недовольно ворчащая Фло, просто любопытствующие, целитель и, наконец, тот самый Олаф со мной на плече.

Пацаны тут же получили по затрещине за «измывательства» и были отправлены гулять.

Но разве могут дети спокойно гулять на улице, когда в доме творится что-то интересное? Вот и Тим с Томом никак не могли оставить столь серьезное событие, как появление новой «квартирантки», без своего пристального контроля. А посему, едва пацаны оказались на улице, они припустили к углу дома, взобрались по матерящейся на все лады протяжным скрипом водосточной трубе, прокрались на четвереньках по широкому карнизу и засели на подъездной крыше, аккурат под окном кухни.

Шпионы из мальцов вышли преотличные, они почти дословно пересказали диалог.

– Вот, значится, тебя принесли, свалили на топчан, а этот, который лекарь, и говорит: «Не знаю, отчего отвар, который магию блокирует, слабо подействовал. Видать, дамочка его уже давно пьет», – шмыгнул носом Тим.

– А Олаф ему и отвечает: «А мне – то что с этого? Как тепереча самому быть – то?» – перебил его Том, тоже осмелевший и активно включившийся в разговор. – Ну, после этого целитель и выставил две здоровенные склянки с той микстурой, которой тебя бабушка Фло и поила все две недели.

– Ага, гад такой, еще за них десять пенсов содрал с дяди сверх уговоренного, – поддакнул Тим и возмущенно потряс в воздухе кулаком.

Но больше того открытия, что я, оказывается, принимала снадобье, блокирующее магию, уже давно, меня удивило другое:

– Две недели? – переспросила я ошарашенно.

– Ну да, – солидно подтвердил Тим. Он хотел еще что – то добавить, как занавеска отдернулась, и на пороге вновь возникла Фло.

– Ах вы, стервецы мелкие, – беззлобно начала она, для острастки потрясая внушительным половником. – Ишь, чё удумали! Не успела эта малахольная в себя прийти, так вы ее до смерти заболтать решили.

На ее гневную речь они лишь заулыбались, словно старуха их не ругала, а хвалила.

– Давайте живо за стол, ужинать. А потом отнесете водомерок в Кальмаровый переулок Щербатому Альку. У него сегодня ставки с утра принимают.

Близнецы просияли так, словно Фло заговорила не о каких – то водомерках, а по меньшей мере о золотом прииске, доставшемся пацанам по наследству. Однако озвучил общую мальчишескую радость более говорливый Тим.

– Сегодня будут бега? – его глаза сверкали азартом. – А можно нам будет до ночи остаться там?

Том в предвкушении потер ладони, тоже ожидая вердикта Фло.

Старуха усмехнулась и, нарочито пригрозив пальцем, все же дала разрешение, проворчав: «Смотрите там у меня.

Едва близнецы успели скрыться за занавеской, как оттуда донеслись звуки возни и звяканье ложек.

Фло же подошла ко мне и внимательно посмотрела сверху вниз. Она пристально разглядывала меня с минуту, которая показалась мне вечностью. Я даже сглотнула. Тишина давила на виски, и я уже была готова наплевать на страх и разорвать ее чем угодно: словом ли, всхлипом, когда Фло заговорила:

– Стало быть, Шенни? – она усмехнулась.

«Подслушивала», – догадалась я, испытывая робость, граничащую со страхом, перед этой невысокой грузной женщиной.

– Значит, Шенни, – повторила она, перекатывая имя на языке, а потом добавила: – Это моим внукам ты можешь врать, сколько угодно, но меня не проведешь.

Бряцанье ложек за шторой прекратилось, и я могла поспорить, что эти двое сейчас навострили уши. Но, видимо, бабуля знала внучков, как облупленных, потому, не повышая голоса, добавила:

– А если сейчас же не доедите, не уберетесь отсюда и не сделаете того, что я поручила, то никаких бегов водомерок вам не видать, как своих ушей!

За занавеской послышалось деловое и одновременно обиженное:

– Больно надо слушать, как лясы точат, у нас тоже свое дело есть.

– Да знаю я ваше «дело», – фыркнула бабушка. – Только и знаете, что перед подъездом новости стряпать. А мне потом перед соседками красней.

Перепалка закончилась прозаически: вместе с кашей. О ликвидации подчистую последней сообщил лязг ложек о металлическое днище мисок. А потом озорное:

– Ба, мы побежали, – и топот босых ног о половицы.

Старуха повернулась ко мне.

– Так, на чем это мы остановились? – глянув на притихшую меня, она присела рядом на край топчана. Ее руки сразу же потянулись к железной ложке и пузырьку с мутной жидкостью, что были приткнуты на табуретку рядом с моим изголовьем. Фло откупорила склянку и, накапав лекарства в ложку, поднесла ее к моим губам:

– Пей и не сопротивляйся, – приказала она.

Во рту разлилась горечь и я, закашлявшись, спросила:

– Что это?

– Тебе должно быть хорошо известно, что это, – передразнив меня, начала старуха. – Ведь подобное лекарство, если верить целителю, ты принимала каждый день не менее трех лет. Оно гасило твою магию.

– А зачем мне его сейчас?

– А чтобы ты не рванула. Сказали постепенно, если оклемаешься, уменьшать дозу, а если помрешь – хоть не полыхнешь, – бесхитростно пояснила старуха.

С каждым ее словом вопросов у меня становилось все больше, однако и у собеседницы их оказалось изрядно. Впрочем, задавала она их в столь интересной манере, что они звучали скорее как ультиматум:

– Говоришь, что окромя имени ничего не помнишь? Ну – ну… Да и имечко явно не настоящее. Ты на него даже не откликаешься с первого раза. Рассказать правду-то не хочешь?

Я лишь упрямо сжала губы и мотнула головой, а потом в свою очередь задала встречный вопрос:

– А зачем вы меня выхаживаете?

– За платой, – искривила губы старуха. – Олаф, племянник мой, и заплатил. Не захотел грех на душу брать. Целитель ведь тебя напоил зельем, чтобы, значится, ты не рванула, когда помирать будешь… Олаф-то мог бы тебя по – тихому и скинуть куда-нибудь так, чтобы тела не нашли. В канаву какую, где бы и окочурилась. А он нет же, заладил: если на то воля Престололикого, чтобы ты жила, пусть так и будет. Дал мне денег, чтобы тебя выходила, и за микстуру заплатил, на всякий случай: если бы ты все же помирать надумала, то дом бы мой не спалила…

Ее откровенность была столь же цинична, сколь и правдива. И вот эта неприкрытая лестью и ложью правда отрезвила почище пощечины.

А старуха внимательно смотрела на меня, выжидала:

– Ну так как, не хочешь назвать настоящее имя?

– Шенни, – упрямо повторила я.

– Ну Шенни, так Шенни. Только учти, Шенни, – она хмыкнула, – я в своем доме дармоедов не терплю. Пока отлеживайся, а если хочешь остаться, то придется отрабатывать свой кусок хлеба.

– Хорошо, – согласилась я.

Фло потерла кончик длинного крючковатого носа:

– Мое дело предупредить. Ты же не из простых… По одёже было видно и по холеным ручкам… Так что смотри сама, сдюжишь ли? – провокационно закончила она.

Я слабо кивнула, и старуха уплыла на кухню. Вскоре оттуда послышался бас, бренчание посуды, а потом и вовсе потянуло крепким табачным дымом.

А я лежала, таращась в потолок и осмысливая услышанное. Выходило, что мой муж планомерно потчевал меня блокатором магии, который, надо полагать, помимо всего прочего, сказывается и на здоровье. Ведь болеть я начала как раз после нашей свадьбы. Правда, и на скромном венчании, состоявшемся через приличествующих полгода после смерти отца, я уже чувствовала себя неважно, но списывала это на боль утраты. А ведь будущий супруг каждый день приезжал к нам на послеобеденный чай и лично заваривал «тейнеширский сбор» для укрепления моего пошатнувшегося здоровья.

Зато моя маменька была счастлива. Она промокала кружевным платочком невидимые слезинки и все причитала, что теперь у нашей семьи появился тот, кто сможет о нас с ней позаботиться. Родительница и тогда, наверняка, как и сейчас, не чаяла души в Греге. Как же, хороший юноша, из респектабельной, богатой семьи… На такого можно положиться. Как оказалось, на него не то что положиться, даже опираться не стоило.

Так зачем, зачем ему было меня убивать? Неужели из – за любовницы? Слезы беззвучно потекли по моим щекам. Я плакала и еще не подозревала, что под «отлежишься» старуха подразумевала лишь эту ночь.

А утро началось с ворчливого:

– Подъем!

Заспанный мозг не успел возмутиться такому произволу (кромешная же темень!), а тело уже начало подниматься. С кряхтением и стонами, но все же. И только сев на своей лежанке, проснулась окончательно и сообразила, что вроде как я больная и чуть ли не при смерти.

– Вот то – то же! – назидательно приветствовала меня старуха. – Башка, она, когда думает, дурит много. А тело, тело-то лучше знает, что ему уже можно, а что нет…

Я с сомнением посмотрела на хозяйку.

– И нечего на меня зенки пялить. Вон, роженицы через час с постели встают и ходють, дитя трясут. Думаешь, это оттого, что все вокруг изверги? – не дождавшись моего ответа, Фло продолжила: – А вот и нет… Работа посильная, она быстрее любого отлеживания боков хворь прогоняет.

Выдав сию умную мысль, старуха вручила мне линялое, но крепкое (пятерка заплаток – ерунда, они только шарму придают, как заверила меня дарительница) платье и косынку.

На мое несмелое: «А как же мое…», Фло лишь уничижительно фыркнула и заявила, что постирала, заштопала и продала все старьёвщику.

– Тряпки дорогие, но бестолковые, а деньги на твой прокорм были нужны, – прошамкала она через плечо, уходя из каморки.

Тима и Тома не было. То ли они уже удрали по своим делам, то ли еще не вернулись с водомерочьих бегов.

Как я вставала с топчана – отдельная история. Сага. Я чувствовала себя воином прошедших эпох, экипированным в полный боевой доспех с забралом, нагрудником, набедренником и латными перчатками. Причем доспех этот проржавел насквозь и еле проворачивался на шарнирных креплениях, так и норовя заклинить намертво.

Вот так вот, через силу, я одевалась. Когда же облачение завершилось, то поняла, что надеть платье – еще не значит быть в нем. Обновка оказалась столь широка, и с таким откровенным вырезом, что норовила миновать мое щуплое тело и улечься грудой на полу.

Но я нашла выход: подпоясалась так, что тесемки обвивали мое тело, начиная от линии под грудью и заканчивая собственно талией. Косынку же использовала и вовсе не по назначению: накинула на плечи, чтобы прикрыть ту область, которую некоторые оптимистично настроенные в мой адрес мужчины именовали «декольте». Не то, чтобы груди у меня совсем не было, но… Маменька всегда вздыхала и просила модисток поколдовать над фасоном, чтобы оная часть дамского образа была более впечатляющей.

В нынешней же ситуации вырез превосходил самые смелые ожидания, грозя перейти в категорию кошмаров, и косынка оказалась как нельзя кстати.

Когда я тихонько вошла на кухню, Фло суетилась у плиты, повернувшись ко мне спиной, а за небольшим, но добротно сколоченным столом восседала шикарная блондинка в розовой комбинации.

Красавица манерно сморщила носик, поднеся к лицу чашку с напитком, от которого исходил пар и, сложив губы трубочкой, протянула:

– Ну, ба-а-а, опять чай? А нет чего покрепче?

– Могу дать орех, – не оборачиваясь, отбрила Фло.

Я усмехнулась, и на этот звук обернулись и старуха, и красотка. И если Старуха ничего не сказала, то блондинка выразительно хмыкнула, окинув меня взглядом из разряда: надоели эти нищенки на паперти.

Сказать, что к такому презрению я не привыкла, значит, ничего не сказать. Да, я далеко не идеал, но я была любимой дочкой и, как мне до недавнего времени казалось, обожаемой женой.

Под презрительным взором девицы я стушевалась. Захотелось ответить колкостью, но язык словно прилип к небу, а в голове, как назло, не было ни единой мысли, кроме как: «Не стоит дерзить тем, кто дал тебе кров». Зато, в отличие от меня, старуха Фло рефлексией не страдала и назидательно произнесла:

– Ничего страшного, когда над тобой смеются. Главное, чтобы не плакали, – а потом с нажимом добавила: – Правда ведь, Марлен?

Блондинка отчего – то смутилась и поправила бретельку комбинации.

– А ты чего встала столбом? – это уже старуха обратилась исключительно ко мне. – Живо за стол завтракать. Все уже в доки ушли, одни вы, бездельницы, – тут она еще раз зорко глянула на Марлен, – прохлаждаетесь.

– Мне в кабаре раньше полудня и не надо. Репетиции никто в такую рань не назначает, – блондинка напоказ зевнула.

– Репетиция у нее, вишь ли! – фыркнула Фло. – А у меня рынок!

Хозяйка загремела крышками. Садилась я с такой же черепашьей скоростью, что и одевалась, и опустилась на табурет ровно тогда, когда передо мною поставили тарелку с кашей. Горячий разварившийся овес в иные времена отбил бы у меня всякий аппетит (к слову, последним я и так «страдала» крайне редко), но сейчас я поняла, что лучшая приправа к любому блюду – это голод. Мой желудок согласился с сей умной мыслью и поддержал ее руладой, а рот и вовсе наполнился слюной.

Каша оказалась сытной и вкусной. Я сама не заметила, как выскребла ее до донца. Да и много ли ее там было?

– Больше не дам, – ответила на немой вопрос Фло. – Тебе много сразу нельзя: кишки от счастья ополоумят, да и свернутся узлом.

Марлен, наблюдавшая за нами, снова хмыкнула. Она успела пригубить чаю и сейчас сидела и полировала ногти.

– А ты не хмыкай, вертихвостка. У меня и для тебя работа найдется. Вон, примус нечищеный стоит.

Марлен скривилась, словно отхлебнула из бокала уксуса на светском приеме, когда прозвучал тост за здравие монарха. Такой глоток и выплюнуть нельзя, и проглотить сил нет.

– А ты пока посуду помой, – это уже старуха обратилась ко мне.

Фло словно не сомневалась, что все, сказанное ею, будет исполнено в точности. Она повернулась к нам спиной и, подхватив корзину, зашаркала к двери. Когда Фло выходила, я увидела, что за порогом кухни – длиннющий коридор, по обе стороны которого – двери, двери и еще раз двери.

Старуха ушла, а мы остались с блондинкой одни. Пауза затягивалась, осенняя толстая муха под потолком жужжала, давя на нервы, а Марлен зябко передёргивала плечами в своей не самой дорогой комбинации из искусственного шелка.

Я вздохнула и попыталась встать. Перемыть гору посуды, что возвышалась возле мойки – задача, сравнимая с покорением барьера, но деваться мне было некуда. И вот, когда я, полная решимости умереть, но сделать миски и плошки чистыми, похромала к мойке, Марлен неожиданно сказала: